бармен тут же направляется в нашу сторону. Я жестом показываю, что его услуги не требуются. В стакане перед Ноа что-то вроде скотча, но я волнуюсь лишь о том, как сохранить трезвый рассудок.
Жду, когда он заговорит. Мне сказать нечего.
– Я сказал тебе держаться от нее подальше, – произносит он.
Я облизываю губы, рассматривая бедного сукина сына. Он испуган. Страх написан у него на лице. Как и у меня.
– Это было до того, как ты бросил свою жену разбираться со сталкером в одиночестве.
Он хрустит шеей, прежде чем поднять взгляд.
– Теперь я здесь.
Мне хочется рассмеяться. Теперь он здесь. Будто это нормально – участвовать в браке на полставки и появляться, только когда ему удобно.
– А она – нет. Вот чего ты не знаешь об Оливии. Она не нуждается, чтобы о ней заботились. Она сильная. Но если ты не пробиваешь ее защиту и не заботишься о ней, несмотря ни на что, она оставляет тебя позади и двигается вперед. Так вот, она двинулась вперед. Ты все продолбал.
Ноа вспыхивает.
– Не рассказывай мне о моей жене.
– Почему нет? Потому что я лучше ее знаю? Потому что, пока ты был в одной из своих чертовых командировок и ей требовалась поддержка, она позвонила мне?
Мы оба вскидываемся одновременно. Бармен тут же реагирует на переполох, впечатывая кулак в барную стойку. Бутылки, окружающие его, подскакивают от силы его удара.
– Эй, вы двое! Либо садитесь, либо выметайтесь, – чеканит он. Он крупный и мощный, так что мы оба опускаемся обратно на стулья.
Несколько мгновений мы остываем – или думаем – или что еще делают мужчины, когда их скручивает инстинктом выбить друг из друга дерьмо. Я собираюсь уходить, когда Ноа вдруг подает голос:
– Когда-то я был влюблен так же, как ты влюблен в Оливию.
– Погоди секунду, – обрываю его я. – Если ты был влюблен в кого-то так же, как я в Оливию, ты не был бы с Оливией. Ты был бы с той девушкой.
Ноа горько улыбается. Его глаза остаются бесцветными.
– Она умерла.
Я чувствую себя мудаком.
– Почему ты рассказываешь мне об этом?
– Подумай о том, что делаешь, Калеб. Она уже не твоя. Мы дали друг другу обещание, и, как ты верно заметил, я все продолбал. Нам нужна возможность разобраться в том, что у нас осталось, без твоих триумфальных возвращений каждые пять минут, подсаживающих ее на ностальгию, как на наркотик.
На ностальгию? Если бы он только знал. Нашу с Оливией связь невозможно свести к чему-то столь жалкому, как ностальгия. В тот день, когда мы встретились под деревом, я словно вдохнул в себя частицу ее существа. Мы упрямо возвращались друг к другу. Физическая дистанция между нами увеличивалась, пока мы тщетно пытались жить отдельно друг от друга, но та частица укоренялась во мне и разрасталась. И как бы пространство и обстоятельства ни разводили нас, Оливия заполняла меня, сплеталась со мной, сливаясь в единое целое.
Его замечание про ностальгию выводит меня из себя, и я решаю перегнуть палку:
– Так, значит, вы заведете ребенка…
Судя по потрясению, мелькнувшему в его глазах, я задел его за живое.
Прокручиваю телефон между пальцев, наблюдая за его реакцией, и жду, каков будет его ответ.
– Не твое дело.
– Она – мое дело, устраивает тебя это или нет. И я хочу завести с ней ребенка.
Понятия не имею, почему он не набрасывается на меня в ту же секунду. Я бы на себя набросился. Однако Ноа – мужчина классического аристократического склада. Он потирает подбородок, колкий от седеющей щетины, и залпом осушает стакан скотча. Его лицо не выдает ни единой эмоции; не угадаешь, о чем он думает.
– У моей сестры был кистозный фиброз, – сознается он. – Я ходил в группы поддержки вместе с ней, и в одной из них познакомился с Мелиссой, девушкой с тем же диагнозом. Я влюбился в нее и был вынужден наблюдать, как она умирает. Она не дожила до своего двадцать четвертого дня рождения. А спустя два года умерла моя сестра. Я видел, как две женщины, которых я любил больше всего на свете, умирают. И я не хочу приводить в этот мир еще одного человека, когда существует риск, что ему передастся тот же ген. По отношению к нему это было бы предательством.
Я заказываю бутылку скотча.
Пытаюсь избавиться от головной боли. С каждым днем ситуация усложняется, а сочувствовать этому парню – последнее, чего мне бы хотелось.
– Чего хочет Оливия? – Не знаю, почему задаю этот вопрос ему, а не ей, но могу думать только о том, как звучал ее голос по телефону. Что она скажет мне?
– Спасти то, что у нас осталось, – говорит он. – Мы встретились вчера, чтобы все обсудить. Между нами скопилось много конфликтов и надежд.
За годы, проведенные с Оливией, я чувствовал множество оттенков боли. Худшей была та, что я ощутил, когда зашел в номер отеля и увидел обертку от презерватива – боль ревности, обжигающая и острая. Я подвел ее. Я хотел защитить ее, а она стремилась к саморазрушению, и я не мог бы остановить ее, что бы ни делал, как бы самоотверженно ее ни любил. С этой болью могла сравниться лишь та, что она причинила, когда я пришел к ней в квартиру и обнаружил, что она снова ушла от меня.
То, что я испытываю сейчас, хуже, чем все наше прошлое, вместе взятое. Она уходит от меня, и имеет полное право. Я не смогу предпринять ничего, чтобы морально оправдать то, что она уйдет от собственного мужа – ко мне. Ноа прав, но это не значит, что я способен принять это так легко.
За последние несколько месяцев мы узнали друг друга в качестве зрелых, взрослых людей, занимались любовью как взрослые, видели друг друга как взрослых. И Оливия может отрицать это, пока не посинеет, но наши взрослые отношения работают. Как она может опять бросить меня? Мы любили друг друга. Мы любим друг друга.
– Я должен поговорить с ней.
Я встаю, и он даже не пытается остановить меня. Они спланировали все вместе? Ноа должен был прийти ко мне, чтобы передать ее окончательное решение? А мне нужно было бы смириться? Кажется, она забыла, на что я готов ради нее. Я бросаю двадцатку на барную стойку и выхожу из бара.
Глава 31
За неделю до того, как на свет появился мой ребенок, мне позвонили из офиса Оливии. Не Оливия – ее секретарша. Слава богу, это была новая секретарша. Прежняя, с тех времен, когда она только начинала карьеру в фирме Берни, была психопаткой. Новую девушку звали Нэнси, и сдержанным, профессиональным тоном она сообщила, что звонит от имени мисс Каспен. Три недели назад, как она сказала, Оливии поступил звонок от женщины по имени Анфиса Лисова, утверждавшей, будто она увидела американский новостной репортаж от CNN с переводом на русский язык. Она сказала, что является матерью женщины на совместной фотографии с Оливией, Джоанны Смит. Я едва не выронил трубку.
Она хотела выйти на контакт с женщиной, которая, как она подозревала, была ее дочерью. Я упал в кресло, внимательно вслушиваясь в слова Нэнси. Никто не знал, что Леа удочерили. Мы держали это втайне от прессы и были крайне осторожны – настолько осторожны, чтобы не произошла утечка слухов. Это поставило бы под угрозу ее свидетельские показания – по крайней мере, так считали партнеры. Я думал, что это поставило бы под угрозу ее ментальное здоровье. И ничего не изменилось. Кортни проживала в доме престарелых в состоянии овоща. Ее мать страдала от алкогольной зависимости. Леа едва балансировала на грани безумия – и готовилась дать жизнь моему ребенку. Какие бы истории ни плела эта женщина, нельзя было и близко подпускать ее к моей жене.
– По ее словам, она отказалась от ребенка, когда работала проституткой в Киеве, в возрасте шестнадцати лет.
Черт, черт, черт.
– Она летит в Америку, чтобы встретиться с Джоанной, – безжалостно сказала Нэнси. – Мисс Каспен пыталась отговорить ее, но она настояла. Мне поручили вас предупредить.
Черт. Почему она не рассказала раньше?
– Ладно. Передайте мне всю информацию на нее, какой вы располагаете.
Нэнси сообщила время прилета и данные отельной брони, пожелала удачи и повесила трубку.
Сначала Анфиса должна была прибыть в Нью-Йорк, а затем пересесть на рейс до Майами сутками позже. Вне сомнений, она действительно была той, кем представлялась. Кто еще мог знать, что биологическая мать Леа была шестнадцатилетней проституткой из Киева? Ее родители точно никому не рассказали бы. Когда я попытался отправить Анфисе электронное письмо по адресу, переданному Нэнси, оно вернулось с пометкой об ошибке. Номер телефона не обслуживался. Я вбил в Гугл ее имя, и поиск выдал изображение необычайно красивой женщины с короткими, стриженными почти так же, как мои, рыжими волосами. В России она написала и опубликовала три книги. Я вбил названия в переводчик: Моя багряная жизнь, Окровавленное дитя и В поисках матушки-России. Других книг она не издавала уже четыре года. Я организовал поездку в Нью-Йорк, не сходя с места. Я вылечу в другой город, чтобы встретиться с этой женщиной и отправить ее туда, откуда она явилась; и успею вернуться до того, как родится мой ребенок. Я не подозревал, что она хотела получить от воссоединения, но первая мысль – о том, что Леа воспитывалась в богатой семье, а она нуждалась в новой истории. Воссоединение с дочерью дало бы ей либо достаточно денег, чтобы взять перерыв от писательства, либо новую историю, которую она как раз искала. Леа ни за что не захотела бы встречаться с этой женщиной, мать она ей или нет. Ей нужно было сосредоточиться на том, чтобы быть матерью самой, а не справляться с нервным срывом из-за своей собственной. Я позаботился бы об этом. Заплатил бы Анфисе, если бы потребовалось. Но Эстелла родилась раньше срока.
Я сказал Леа, что мне нужно отлучиться в поездку по работе. Она расстроилась, но я попросил ее мать побыть с ней несколько дней до моего возвращения. Мне не хотелось оставлять Эсстелу, но разве у меня был выбор? Не помешай я этой женщине сесть на рейс до Майами, она оказалась бы на нашем пороге уже через несколько суток.