Я хочу, я хочу, я хочу…
Оливию.
Но на самом деле нет, не ее. Я хочу, чтобы она страдала. Я хочу, чтобы она была счастлива. Я хочу перестать думать совершенно и запереться в тихой комнате, где не слышал бы собственных мыслей. На год, не меньше.
Я бегу. Бегу так долго и далеко, что если бы вдруг грянул зомби-апокалипсис, меня никто не нашел бы. Когда я бегу, не чувствую ничего, кроме пламени в легких. Жжение мне нравится; оно напоминает, что я все еще могу чувствовать, даже если день начинается с оцепенения. Когда день начинается с боли, я спасаюсь в бутылке.
Исцеления нет.
ПРОХОДИТ ОДИН МЕСЯЦ.
ПРОХОДИТ ВТОРОЙ МЕСЯЦ.
ТРЕТИЙ МЕСЯЦ…
ЧЕТВЕРТЫЙ…
Приходят результаты теста на отцовство: Эстелла – не моя дочь. Мойра вызывает меня к себе в офис, чтобы сообщить новости лично. Я смотрю на нее, но слепо, не видя ничего перед собой, около пяти минут, пока она объясняет – нет ни единой возможности, ни единой вероятности, что я ее биологический отец. Я встаю и ухожу, не произнеся ни слова. Сажусь в машину и выруливаю на шоссе, не имея понятия, куда направляюсь. В конце концов я оказываюсь в доме в Неаполе – в нашем доме в Неаполе. Я не был там с того инцидента с Добсоном. Выключаю свет, делаю несколько звонков. Сначала в Лондон, затем своей матери и только потом – риелтору. Засыпаю на диване. Проснувшись следующим утром, оставляю запасные ключи в почтовом ящике и возвращаюсь в свою квартиру. Паркуюсь. Покупаю билет. Лечу. Сидя в салоне самолета, смеюсь над собой: я превратился в Оливию. Я убегаю прочь, и меня больше ничто не волнует. Кончиком пальца провожу по ободку пластикового стаканчика. Нет. Я начну с чистого листа. Мне это нужно. И, если это в моей власти, никогда туда не вернусь. Продам наш дом, спустя все эти годы. Дом, где мы должны были воспитать детей и состариться вместе. Покупатель найдется быстро: на него до сих пор поступали предложения, а риелторы оставляли свои визитки «на всякий случай». Разводясь с Леа, я передал все имущество ей, с условием, что она откажется от дома в Неаполе. Она не слишком сопротивлялась, и теперь понятно почему. Она готовила для меня кое-что куда более жестокое. Она хотела вернуть мне мою дочь, а затем отобрать ее у меня. Я опускаю веки. Мне просто хочется заснуть навсегда.
Глава 33
На вечеринках в честь дней рождения мне всегда было неуютно. Кто их вообще придумал? Воздушные шарики, подарки, о которых ты не просил… торты с пушистой химической глазурью. Я предпочитала мороженое. «Вишневую Гарсию». Кэмми купила огромную коробку «Вишневой Гарсии» и вручила мне, едва я задула свечи.
– Знаю о твоих вкусах, – подмигнула она.
Боже, спасибо за лучших подруг, которые тебя понимают.
Пристроившись на барном стуле в кухне Кэмми, я наслаждалась своим мороженым, пока остальные поедали мой торт. Люди крутились буквально везде, но я чувствовала себя одинокой. И каждый раз, когда я чувствовала себя одинокой, я винила его. Поставив мороженое на стойку, я вышла на улицу. Диджей включил Keane – лирическую музыку! Какого черта на моем дне рождения играет лирическая музыка? Рухнув на лежак, я вслушалась в нее, наблюдая за тем, как лопаются воздушные шарики. Воздушные шарики – самая неприятная часть любой вечеринки. Они непредсказуемы; в один момент – счастливые комочки эмоций, во второй – взрываются тебе прямо в лицо. С непредсказуемостью у нас сложились отношения из серии любовь/ненависть. Тот, чье имя нельзя называть, был непредсказуем. Непредсказуем, как большой босс из страшной корпорации.
Начиная распаковывать подарки, как того требовал долг, с мужем, стоящим по мою левую руку, и с лучшей подругой, сверкающей сиськами в сторону симпатичного диджея, – я не ожидала обнаружить коробку в синей обертке.
К тому моменту я уже открыла двадцать подарков, по большей части подарочных карт – слава богу! Я обожала подарочные карты. Не надо нести чушь про то, что подарочные карты – не индивидуальные и не искренние подарки. Нет ничего более индивидуального и искреннего, чем купить то, что ты действительно хочешь. Я только отложила последнюю распакованную карточку на ближайший стул, когда Кэмми отвлеклась от флирта с диджеем, чтобы передать мне последний подарок. Не карточку – простую, не слишком вычурно обернутую коробку электрически-голубого цвета. По правде, я даже не сопоставила факты. Если долго и упорно тренироваться, можно выдрессировать свой мозг напрочь игнорировать некоторые вещи. Именно этот оттенок синего был одной из таких вещей. Я разорвала пластиковую бумагу кончиком ногтя и сняла упаковку, смяла ее и откинула в кучу подарочных оберток у себя под ногами. Гости, утомленные «распаковочным» шоу, разбредались и болтали друг с другом, поэтому, когда я приподняла крышку и забыла, как дышать, никто и не заметил.
– О черт. Чертчертчертчертчерт.
Никто меня не услышал. Сбоку грянула вспышка: Кэмми сделала еще одну фотографию и отошла от диджея, чтобы проверить, что заставило меня сморщиться, словно я съела целый лимон.
– О черт, – сказала она, заглядывая в коробку. – Это же?..
Я захлопнула ее и впихнула подруге в руки.
– Он не должен этого увидеть, – покосилась в сторону Ноа я. В одной руке он держал пиво, спиной ко мне, разговаривая с кем-то – наверное, с Берни. Кэмми кивнула. Я вскочила и бросилась в дом. Пришлось обходить людей, все еще подъедающих торт на кухне Кэмми, собравшись вокруг него, словно вокруг острова. Свернув направо, я взмыла по лестнице, в уборную в комнате Кэмми, а не ту, что на первом этаже, которой пользовались гости. Сбросила туфли, закрыла дверь и согнулась над раковиной, пытаясь выровнять сбившееся дыхание. Кэмми зашла несколько минут спустя, прикрывая за собой дверь.
– Я сказала Ноа, что тебе стало дурно. Он ждет в машине. Ты сможешь взять себя в руки или мне отправить его домой и сказать, что ты переночуешь у меня?
– Я хочу домой, – сказала я. – Мне просто нужна минутка.
Кэмми сползла по стене, пока не опустилась на пол. Я переместилась на край ее ванны, нервно проводя большим пальцем ноги по напольной плитке.
– Это неуместно, – сказала она. – Что у вас двоих за фишка отправлять друг другу анонимные посылки?
– Это другое, – возразила я. – Я отправила ему гребаное детское одеяло, не… вот такое. – Я впилась взглядом в коробку, стоящую возле Кэмми. – Чего он пытается добиться?
– Эммм, ну, сообщение очень даже четкое.
Я оттянула воротник платья. Почему здесь так чертовски жарко?
Кэмми подтолкнула коробку ногой, так что она скользнула через всю комнату, остановившись возле моей ноги.
– Посмотри еще раз.
– Зачем?
– Потому что ты не видела, что под документами о разводе есть кое-что еще.
От слова «развод» я поморщилась. Склонившись, подняла коробку и вытащила стопку бумаг. Развод всегда дается тяжело, и такой же тяжелой была эта стопка. Он еще не был заключен официально, но он, очевидно, подал документы. Ради чего он давал мне знать об этом? Словно это что-то изменило бы. Я сложила бумаги и взглянула на то, что было прикрыто ими.
– Черт возьми.
Кэмми поджала губы и вскинула брови, многозначительно кивая.
CD-диск Pink Floyd из того самого музыкального магазина в чехле, расколотом посередине, монетка для поцелуев, плоская и зеленая от старости, и спущенный баскетбольный мяч. Кончиком пальца я провела по его шероховатой поверхности, а затем, уронив все на пол, резко поднялась, открыла дверь и вышла в спальню – Кэмми благоразумно подвинулась с дороги. Мне нужно было вернуться домой и проспать целую вечность.
– А что насчет твоего психопатского подарка на день рождения? – крикнула Кэмми мне вслед.
– Мне он не нужен, – сказала я. Но остановилась, едва дойдя до двери: что-то ворочалось у меня внутри. Развернувшись, я зашла обратно в ванную и села перед ней.
– Если он думает, что это нормально, то он ошибается, – оскалилась я. Она кивнула, распахнув глаза. – Он не имеет права так со мной поступать.
Она покачала головой в знак согласия.
– К дьяволу его, – сказала я. Она показала большой палец.
Не прерывая зрительного контакта, я протянула руку и на ощупь нашла старую позеленевшую монетку.
– Ты этого не видела, – сказала я, пряча ее в свой бюстгальтер. – Потому что мне на него совершенно все равно.
– Видела что? – прилежно ответила она.
– Хорошая девочка, – я наклонилась к ней и поцеловала ее в лоб. – Спасибо за мою вечеринку.
А затем вышла к своей машине, к своему мужу, к своей привычной жизни.
Час спустя я лежала в постели, лицом к океану, невзирая на то, что было уже слишком темно, чтобы любоваться им. Но с берега доносился шелест волн, набегающих на прибой. Сегодня океан был неспокойным, что весьма соответствовало моему настроению. Ноа смотрел телевизор в гостиной; сквозь стены проникал репортаж CNN. CNN уже давно превратился для меня в колыбельную: Ноа никогда не ложился спать одновременно со мной, и каждую ночь я засыпала под гудение вечернего выпуска новостей. Но сегодня я была благодарна за уединение. Если бы Ноа присмотрелся ко мне внимательнее – как он часто делал, – он вмиг раскусил бы притворную болезнь и пустую улыбку. Спросил бы, в чем дело, и я не смогла бы солгать ему. Больше я не лгала. Но я предавала его своими непокорными чувствами. В руке я сжимала монетку – она жгла ладонь, но я не могла ее отпустить. Сначала ко мне пришла Леа, бросая мне в лицо документы, о которых я тогда не имела ни малейшего понятия. А теперь он. Почему они не могли просто оставить меня в покое? Десяти лет вполне достаточно, чтобы оплакать потерянные отношения. Я заплатила за свои глупые недальновидные решения десятилетием своей жизни. Встретив Ноа, я наконец поняла, что готова похоронить и отпустить свою сломанную любовь. Но невозможно похоронить и отпустить что-то, когда оно постоянно возвращается, чтобы терзать тебя, словно призрак.