В метро, по пути в свою опустевшую немую квартиру, на меня обрушивается бездна отчаяния; большую часть поездки я провожу, обхватив голову руками. И той же ночью напиваюсь до невменяемости, пишу Оливии электронное письмо, которое никуда не отправляю, а затем отрубаюсь и вижу сон о том, как Леа увозит Эстеллу в Азию и сообщает, что они никогда не вернутся.
Глава 36
Так как суд определил и постановил мои опекунские дни с Эстеллой, у меня появляется возможность забирать ее к себе каждое Рождество – включая и нынешнее. Это будет первое Рождество, которое я проведу со своей дочерью. Леа позвонила мне, истекая ядом, когда наш назначенный судом посредник сообщил ей последние новости.
– Рождество важно для меня, – сказала она. – Это неправильно. Ребенок не должен проводить Рождество вдали от своей матери.
– Ребенок не должен проводить Рождество вдали от своего отца, – парировал я. – Но ты сделала все, чтобы именно это происходило два года подряд.
– Ты сам виноват, что переехал в другую страну. Я не обязана платить за твои сомнительные решения.
В каком-то плане она была права. Крыть было нечем, поэтому я сказал, что мне пора, и повесил трубку.
Рождество для Леа не важно: она не чтит ни семью, ни традиции. Единственное, что ее заботит, – возможность нарядить нашу дочь в рождественское платье и выставить напоказ на многочисленных рождественских вечеринках. Все богатые матери так поступают: это лучший сезон, чтобы хвалиться детьми и пить алкогольный гоголь-моголь с низким содержанием жира.
В тот же день, что я узнаю, что она приедет ко мне на Рождество, я отправляюсь за подарками. Компанию мне составляет Сара. Несколько раз мы встретились на пинту-другую, и в конце концов я рассказал ей все об Оливии, Леа и Эстелле, так что, когда я приглашаю ее со мной, она цепляется за возможность.
– Значит, никаких Барби, – говорит она, снимая с полки белокурую пластиковую куклу. Я качаю головой.
– Ее мать покупает ей куклы. У нее их слишком много.
– Что насчет художественных принадлежностей? Взрастить в ней внутреннего живописца.
Я киваю:
– Идеально, ее мать ненавидит, когда она пачкается.
Мы направляемся к художественным рядам. Сара складывает в тележку пластилин, краски, мольберт и цветные карандаши.
– Так, слышно ли что-нибудь про Оливию?
– Давай не будем?
Она смеется и хватает упаковку мелков.
– Это какая-то мыльная опера, приятель. Мне просто хочется знать, что дальше по сюжету.
Я останавливаюсь, чтобы добавить в комплект набор для окрашивания футболок.
– Возьмем еще вот это, ей понравится.
Сара одобрительно кивает.
– Я не выходил на контакт ни с кем из наших общих знакомых. Она сказала оставить ее в покое, и именно этим я и занимаюсь. Ставлю на то, что она залетела и проживает свое гребаное «и жили они долго и счастливо».
Сара качает головой.
– Незакрытые гештальты – те еще твари.
– Наш гештальт закрыт, – чеканю я грубее, чем собирался. – Я живу в Лондоне. У меня есть дочь. Я счастлив. Счастлив просто до безумия.
Смеемся мы оба одновременно.
Я звоню матери за день до того, как они со Стивом должны вылететь вместе с Эстеллой. Она ведет себя немного странно. Когда я задаю вопрос, все ли в порядке, она спотыкается о слова и отмахивается чем-то вроде того, что нервничает перед праздниками. Я чувствую себя виноватым: мама со Стивом меняют свои привычные планы ради того, чтобы привезти Эстеллу ко мне. Я мог бы полететь домой сам, но я еще не готов. Она везде – под каждым искривленным деревом, в каждой машине, выезжающей на встречную полосу. Однажды, обещаю я себе, боль пройдет и я смогу смотреть на гребаные апельсины и не думать о ней.
Или нет. Возможно, мое предназначение – жить бок о бок с призраками.
Я покупаю елку и перелопачиваю магазины по всему городу в поисках розовых рождественских украшений. В конце концов я нахожу миниатюрные пуанты и розовых свинок с завивающимися серебряными хвостиками, которых можно вешать на ветки. Когда вдобавок я беру еще две охапки розовой и серебряной подарочной бумаги, продавец улыбается:
– У кого-то явно дочь.
Я киваю. Мне нравится, как это звучит.
Она указывает на коробку с розовыми фламинго и подмигивает. Я кладу на кассу и их – не помешает.
В гостиной я устраиваю все так, чтобы мы могли украсить ее вместе, когда она приедет. Мама и Стив остаются в «Ритц Карлтон» в нескольких кварталах от моей квартиры. Я размышляю, что стоит доверить Эстелле выбор блюд на рождественский ужин – хотя, если она настоит на суши или каре ягненка, я попал по уши. На следующий день я приезжаю в аэропорт, чтобы забрать их, на целый час раньше.
Жду, устроившись с краю одной из замерших багажных лент. Мне тревожно. Принимаюсь бродить по залу, заказываю эспрессо и выпиваю его, глядя на пустую посадочную площадку. Не знаю, отчего меня одолевают подобные чувства, но в желудке сворачивается нечто холодное и неудобное.
Люди начинают проходить через гейт, так что я встаю и жду в самом начале толпы, стараясь глазами найти волосы своей матери. Если у женщины блонд, ее тяжело не заметить. Как-то раз брат сказал, что помнит, как у матери были рыжие волосы, когда он был совсем маленьким, но она напрочь это отрицает. Я достаю телефон, чтобы проверить, не пропустил ли звонок или сообщение – ничего. Она всегда пишет, стоит им приземлиться. Желудок сжимается. У меня странные чувства. Что, если Леа сотворила что-то возмутительное? Теперь я ничто не стал бы сбрасывать со счетов. Я уже готовлюсь набирать номер матери, когда телефон начинает звонить. На экране высвечивается незнакомый номер.
– Алло?
– Калеб Дрейк? – Голос женский, тихий, с придыханием, будто она старается, чтобы ее не подслушали.
По спине пробегают мурашки. Я слишком хорошо помню последний раз, когда получал такой же звонок.
– Меня зовут Кларибель Васкес, я консультант в медицинском центре Южного Бока.
Ее голос затихает, и я жду, пока она продолжит, с дико колотящимся сердцем.
– Произошел несчастный случай, – говорит она. – Ваши родители… и ваша дочь. Они…
– Они живы?
Она замолкает. Тишина растягивается будто бы на часы, на десятки часов. Почему у нее занимает столько времени просто ответить мне?!
– Случилась автомобильная авария.
– Эстелла? – требовательно спрашиваю я.
– Она в критическом состоянии. Ваши родители…
Ей не нужно ничего говорить – я понимаю без слов. Хочется сесть, но под рукой ничего нет, и я сползаю по стене, едва ли не падая на пол, ладонью закрывая лицо. Мне еле хватает сил удерживать телефон, настолько крупно и беспощадно меня трясет.
– Ее мать с ней?
– Нет. Мы не смогли выйти на контакт с вашей бывшей женой.
– Эстелла, – шепчу я. Это все, что я способен выдавить из себя. Спрашивать слишком страшно.
– Несколько часов назад над ней была проведена операция, чтобы остановить обширное внутреннее кровотечение. Сейчас она под наблюдением врачей. Вам следует приехать как можно скорее.
Я бросаю трубку, не прощаясь, и иду прямиком к стойке продажи билетов. Ближайший вылет через три часа: этого времени как раз достаточно, чтобы добраться до дома, взять паспорт и вернуться в аэропорт. Я ни о чем не думаю. Просто кидаю в сумку вещи первой необходимости, ловлю такси в аэропорт и поднимаюсь на борт самолета. Я не сплю, не ем, не думаю. Ты в шоке, говорю я самому себе. Твои родители погибли. И снова напоминаю самому себе не думать. Мне нужно домой, к Эстелле. О родителях буду скорбеть позже, а сейчас нельзя волноваться ни о чем, кроме Эстеллы.
В аэропорту я сразу сажусь на такси и звоню Кларибель, едва за мной захлопывается дверца. Она сообщает, что состояние Эстеллы не изменилось, и говорит, что встретит меня в приемной больницы. Когда я врываюсь в двери, Кларибель уже ожидает: она миниатюрная, словно ребенок, и мне приходится наклоняться, чтобы видеть ее лицо.
– Состояние все еще критическое, – тут же вводит в курс дела она. – Мы так и не смогли выйти на связь с Леа. Можем ли мы позвонить кому-то еще?
– Возможно, матери Леа. Вы пробовали?
Кларибель качает головой, и я передаю ей свой телефон.
– «Теща».
Она ищет ее в списке контактов, провожая меня к лифту.
– Вам стоит позвонить Сэму Фостеру. Если кто-то и знает, где она, то точно он.
Она кивает, заходя в кабину вместе со мной. Лифт поднимается к отделению интенсивной терапии; я наблюдаю за тем, как загораются кнопки этажей. Мы останавливаемся на пятом, и Кларибель выходит из лифта и проводит картой доступа по электронному замку возле двери. Здесь пахнет анисептиком, и, хотя стены выкрашены в приятный теплый цвет, это едва облегчает тяжелое впечатление: дальше по коридору кто-то плачет. Мы быстрым шагом направляемся к палате 549. Дверь закрыта. Она останавливается возле нее и кладет маленькую ладонь на мое предплечье.
– Вам будет тяжело увидеть ее в таком состоянии. Ее лицо сильно отекло.
Она открывает дверь, и я глубоко вдыхаю, делая шаг внутрь. Свет приглушен, и комната наполнена симфонией медицинских приборов. Я медленно приближаюсь к ее постели. Под горой одеял она кажется совсем крошечной, и, стоя над ней, я не могу сдержать слез. Из-под повязок на ее голове торчит единственная рыжая прядь, и лишь по ней я мог бы узнать ее: ее лицо отекло настолько, что, даже будь она в сознании, она не смогла бы открыть глаза. Ее повсюду оплетают провода: в носу, в горле, в покрытых синяками руках. Как она выжила? Как ее сердце все еще бьется?
Кларибель стоит возле окна, вежливо глядя в сторону, пока я рыдаю над своей чудом выжившей дочерью. Мне слишком страшно дотронуться до нее, сломать ее окончательно, поэтому я легко скольжу своим мизинцем по ее мизинцу – единственной ее части, на которой нет гематом.
Через несколько минут ко мне подходит поговорить группа врачей. Группа. У Эстеллы их несколько из-за всех полученных ею травм. К тому моменту, как самолет 747 спустил шасси на американскую землю со мной внутри, моя трехлетняя дочь пережила операцию на внутренних органах. Я слушаю, как они говорят о ее шансах на восстановление, предстоящих месяцах реабилитации. Когда они разворачиваются и уходят, я смотрю в их обтянутые белыми халатами спины и ненавижу их. Кларибель, выскользнувшая в коридор чуть раньше, возвращается с телефоном в руках.