— Я не собираюсь вас ни в чем убеждать, — поблагодарив Блата, поднялся со своего места Локотов, — а только постараюсь довести до вашего сведения мнение центровой братвы…
Он сделал небольшую паузу и обвел взглядом почтительно внимавших ему авторитетов. И увидел то, что и ожидал увидеть. Кий, Бурый и Охотник восприняли сказанное им как само собою разумеющееся. А в вот в холодных и настороженных глазах Клеста и Моха особого понимания он так и не увидел. Подчиняться они не умели и не хотели. Каждый из них рвался к власти, уже по сути дела списав Ларса со счетов. Никуда они, конечно, не денутся, но хлебнуть с ними горюшка Блату придется…
— Нам, — продолжал он, — хотелось бы видеть на месте «смотрящего» за регионом Блата… — Он снова помолчал и уже жестче, как бы напоминая, что лучше все-таки не спорить, добавил: — Но решать, конечно, вам, уважаемым людям…
И они, конечно, решили! Центровые есть центровые, а Блат далеко не самая худшая кандидатура. Куда хуже, если бы «смотрящим» региона стал Клест, тогда бы действительно начались переделы…
Клест уезжал последним. Когда они остались одни, Красавин как бы невзначай спросил:
— Как насчет бабок, Андрей? Время идет…
Барский окинул нового «смотрящего» нагловато и одновременно насмешливо, и в его обычно холодных и всегда держащих дистанцию глазах тот прочитал все то, что скрывалось за этим взглядом. «Думаешь, если выбрали паханом, — говорили они, — так я сразу затрясусь?»
Но вслух он, понятно, произнес совсем другое, с какой-то не очень понравившейся Красавину иронией.
— Не волнуйся, верну!
Красавин не первый день знал Клеста и прекрасно понимал, что творилось сейчас в душе у Барского, всегда мечтавшего играть первую скрипку. И конечно, поводы для недовольства у него были, и в первую очередь самим Моголом, не сумевшим или, что было вернее, не захотевшим замолвить за него слово перед центровыми. Поэтому он, холодно взглянув на Клеста, спокойно произнес:
— Я не волнуюсь… Просто напоминаю!
Барский медленно налил рюмку коньяку, потом долго рассматривал его зачем-то на свет и, наконец, выпил. Взяв кусочек лимона, тщательно разжевал его и с видимым удовольствием проглотил. Затем с видимой неохотой проговорил:
— Я понимаю, Игорек, что ты теперь банкуешь, но я сам знаю сроки своих платежей и напоминать их мне не надо!
В последних словах в голосе Барского прозвучал уже металл. Словно он предупреждал не соваться в его дела какого-то залетного фраера.
Красавин удивленно посмотрел на него, но ничего не сказал. Формально Клест был прав и отнюдь не нуждался в подобных напоминаниях. Хотя тогда, в камере СИЗО, вел себя совсем иначе.
Но то было тогда, а то сейчас! И в какой-то момент Красавину даже показалось, что в поведении Барского скрыт куда больший смысл, нежели сохранение собственного достоинства.
Правда, обострять отношения не стал. Время покажет, кто и как помнит! И потому примирительно сказал:
— Ладно, Андрей, извини!
Барский кивнул и, даже не поинтересовавшись, нужен ли он еще Красавину, медленно направился к выходу из столовой. Красавин молча смотрел ему в спину. Ему не нравились ни его поведение, ни его тон. Впрочем, чему удивляться? Клесту на все законы, и в том числе и воровские, было наплевать. А подходивший в эту минуту к своему «мерсу» Клест на чем свет крестил себя за пижонство. Ему следовало вести себя скромнее, не вызывая у «нового папы» своим поведением ни неудовольствия, ни, избави Бог, подозрения…
Глава 5
Стоял погожий октябрьский вечер. Закончившая дневную выработку группа зеков в ожидании отправки на жилую зону пекла в костре картошку. К картошке была припасена почти полная поллитровая бутылка спирта, и настроение было соответствующим. Ожидал угощения и тот самый Очкарик, который так отважно беседовал в автозаке с Ларсом в день их прибытия на зону. Беседа эта сыграла ему хорошую службу: никто не отваживался обижать этого хилого, но удивительно жизнестойкого парня. И только один попытался было заставить его шестерить. Но получил отпор. Сначала от самого Очкарика, не пожелавшего стирать Ковру, как кликали его обидчика, носки, а потом и от одного из отрядных авторитетов, воспылавшего вдруг сильной любовью к родной истории.
В лагерной иерархии Очкарик относился к разряду придурков, то есть людей, имевших высшее образование. За это образование он и сидел. Именно к нему принес его бывший однокашник по историческому факультету ЛГУ украденные из спецхрана одного из архивов ценные книги по истории искусства. И, дав перебивающемуся с хлеба на квас молодому ученому приличный задаток, попросил подержать их у себя, пока не будет готов канал за границу, куда должны были уйти раритеты. Ну а потом… он пошел как соучастник преступления и получил свою пятерку…
Правда, и в СИЗО, и в тюрьме, и на зоне почти все без исключения относились к Очкарику с симпатией. Он много знал и очень интересно рассказывал. А в камерах, где томящиеся в них люди сидели месяцами и знали друг о друге практически все, подобные знатоки всегда ценились на вес золота. И едва у зеков выдавалась свободная минута, как тотчас кто-нибудь из них просил: «Витек, давай!» Им было не важно про кого или про что слушать. Про Ивана Грозного или Ленина. Лишь бы интересно и ново. А если учесть, что с родной историей большинство из них не было знакомо даже отдаленно, то новым для них было практически все. И Витек давал. Что-что, а рассказывать он умел, и перед затаившими дыхание зеками проплывали, словно тень отца Гамлета, великие творцы российской истории… И они, слушая какой-то даже артистический голос бывшего историка, словно воочию видели, как посылает убийц Борис Годунов в Углич и как те крадутся к бедному царевичу, спрятав в рукавах кафтанов остро отточенные ножи…
Вчера в клубе шла знаменитая французская «Железная маска» с Жаном Марэ, и сегодня разговор шел о ловком д’Артаньяне, в какой уже раз спасающем царственных особ.
— А знаете, что и в России были железные маски? — спросил вдруг Очкарик, прикуривая очередную сигарету от заботливо поданной ему одним из зеков тлеющей ветки. — И последняя была засажена в тюрьму не так давно?
— А ну-ка расскажи, Витек! — сразу же послышались со всех сторон голоса.
Несколько раз глубоко затянувшись, Очкарик выпустил дым и, обведя заинтересованные лица внимательно смотревших на него зеков, приступил к рассказу.
— В тысяча девятьсот пятьдесят третьем году, — с блестевшими от пламени костра глазами начал он, — во владимирскую тюрьму был доставлен в сопровождении двух полковников некто Василий Павлович Васильев, которого вышел встречать сам начальник тюрьмы. Бумаги, присланные с этим Васильевым, были более чем странные! Кроме имени, фамилии и отчества арестованного в них не было больше ни слова! Ни по какой статье, ни какой срок, ничего! А потом и вовсе начались чудеса. В одиночке, куда поместили этого таинственного узника, вдруг настелили деревянный пол, провели радио и даже поставили горшки с цветами. А когда этот Васильев заболевал, к нему ходил сам начальник медчасти… Длительные свидания тогда были запрещены, но к Васильеву то и дело приезжали женщины, неделями проживавшие у него в камере. Когда ему надоедали и женщины и камера, этот Васильев, опять же отдельно от всех, работал механиком…
Очкарик вдруг осекся на полуслове и, схватившись за живот, быстро пошел прочь, глазами выбирая место, где бы ему поудобнее пристроиться. И никто из зеков, знавших, что он так и не сумел привыкнуть в лагерной баланде и страдает внезапным расстройством живота, даже не улыбнулся. Хотя любой другой с подобным заболеванием был бы обречен на вечные издевательства. И только один из них громко крикнул ему вдогонку:
— Так кто же это был-то?
— Василий Сталин! — услышали зеки слабый голос Очкарика.
— Вот это да! — воскликнул интересовавшийся. — Вот это, я понимаю, поворот!
Но остальным было уже ни до Василия Сталина, ни до его крутых поворотов в судьбе. Поспела картошка, и измученные желанием выпить зеки принялись колдовать над спиртом. А когда спирт был разбавлен заботливо припасенной для этого водой и разлит, один из зеков, рослый парень лет двадцати восьми, оскалив свой хищно сверкнувший железом в свете костра рот, произнес тост:
— Чтобы всем нам сидеть так, как Василий Иосифович!
Тост был с удовольствием подхвачен. Поди плохо, с деревянным полом, цветами да еще бабами в придачу!
Тем временем Очкарик, продолжая держаться за живот, спешил к темневшим метрах в сорока от костра кустам, где он по нескольку раз в день совершал свои вынужденные посадки. Но сейчас присесть в облюбованном им месте оказалось сложновато, поскольку почти у самых кустов стояли какие-то люди. Присмотревшись, Очкарик разглядел колоритную фигуру самого Ларса и круто изменил маршрут. Здесь подобные выходки могли кончиться для него плачевно, и он поспешил на запасные позиции в таких же кустах, только еще метрах в двадцати от куривших и о чем-то вполголоса разговаривавших авторитетов. Выйдя на позицию, с которой его уже никто не смог бы заметить, он удобно уселся, достав на ходу газету. Неожиданно раздавший звук ломаемой под тяжестью веса ветки заставил его еще сильнее вжаться в землю и осторожно оглядеться. Не дай Бог авторитеты! То-то он будет хорош с голой задницей! Даже тут… Но, к его удивлению, это был не вор. К ужасу Очкарика, хорошо знакомый ему мужчина осторожно вошел в кусты и вытащил из-за пояса брюк пистолет с длинной трубкой на стволе. Очкарик, понимая, что одно неловкое движение — и этот Вильгельм Телль пристрелит заодно и его, совершенно ненужного ему свидетеля, сжался в комок и даже забыл, зачем он пришел сюда.
Тем временем человек медленно, словно в кино, поднял двумя руками пистолет и тщательно прицелился. Но в ту самую секунду, когда он был уже готов спустить курок, со стоявшего рядом с ним дерева, громко крича, слетела какая-то крупная птица. И человек, вздрогнув от неожиданности, непроизвольно выстрелил. Зло плюнув себе под ноги, он мгновенно спрятал пистолет и быстрым шагом удалился в сторону, совершенно противоположную той, в которую стрелял. Понимая, что сюда сейчас могут прибежать авторитеты, Очкарик, на ходу натягивая штаны, в ужасе кинулся прочь от этого страшного места…