Берег озера был топким и весь поросший густым камышом. Тёмная мутная вода поросла ряской, пахло тиной, и над гладью стоял густой туман.
Вильфрида подошла к самой кромке воды и бросила хлеб с сыром в озеро, произнеся нужные слова. Через несколько секунд вода забурлила, и из неё поднялась огромная голова с зелёными глазами и острыми зубами.
— Кто мой покой тревожит? — раздался хлюпающий зычный голос водяного.
А вскоре и весь он показался, покрытый зелёной чешуёй, с тиной на голове, откуда сверкали огнём глаза и торчал длинный мясистый нос. Под ним шевелились, будто что-то пожевывая, толстые, как у лягушки, широкие губы. Он почесал перепончатой лапой покрытый густой зелёной слизью бок и зевнул.
— Ягиня я новая, пришла познакомиться с хозяином озера, — ответила ведьма. — Хлеба поднести, узнать, как живётся тебе тут.
— Плохо живётся, — забулькал водяной.
— Чем же ты недоволен? — спросила Вильфрида. — Может, вместе скумекаем, как-то исправить.
— Да как тут довольным быть, духов нет, мавок нет, русалок нет, людей подношения делать нет? Живу бобылём, — грустно заключил хозяин озера.
— И правда, не дело-то, но то поправимо, думаю, — ответила Вильфрида.
Водяной задумался.
— Да как то поправишь, Мара окромя душ никого не пускает, — сказал он наконец. — Вот ежели б кто смог её победить или сговорить.
— А ежели я попробую, но взамен за услугу? — спросила ведьма.
— Это ж за какую? — тут же подался к ней озёрный хозяин, да так, что вода на берег выплеснулась.
— Клинок мне со дна добудь, а я потом с Марой говорить стану, без него она и слушать не будет. А подношения пока сама делать буду тебе.
Кивнул водяной и тут же скрылся под водой, булькнув напоследок:
— Сыщу, что просишь, но и ты не забудь, обещала.
Вернулась Вила в избу, присела на лавку, оставалось лишь ждать. Она надеялась, что водяной не обманет её и клинок им добудет, тогда лишь последнюю часть сыскать останется. Она перебирала в памяти слова последней подсказки, где ж глава меча спрятана-то, но да ладно, о том после думать станут.
Вскоре и князь вернулся, расчесав лошадь, он вошёл в избу и растянулся на лавке, закинув руки за голову.
— Гостомысл, налей-ка мне квасу, — бросил он наместнику.
Тот сверкнул глазами из-под густых бровей и поставил перед Светозаром кружку. Ну ничего, они ещё у него попляшут, сами ему станут прислуживать, только потерпеть немного.
— Ты б прикрылся, что ли, — князь окинул взглядом Гостомысла, так и щеголявшего в одних портах. — А то как-то неудобно с голым разговаривать.
— Так не во что ж, — пожал он плечами в ответ.
— Как не во что, а вон на сундуке что лежит? — Светозар мотнул головой в сторону большого, окованного медью сундука.
И правда, там как будто из ниоткуда появилась рубаха домотканная и штаны с лаптями. Это что ж, ему, наместнику Любича, в лаптях, будто мужику чумазому, ходить? Сам-то князь вон в сапогах сафьяновых, да и у ведьмы сапожки кожаные, а ему лапти.
Еле подавив злобу, рвущуюся наружу, пошёл одеваться, ещё не время зубы показывать. Нарядившись, ушёл обратно на печь, не мог он их лица видеть, так и хотелось в шеи вцепиться, но сил на то не было, нужно иначе как-то, хитростью что ли какой.
Вечером ведьма снова хлеб водяному отнесла, но вернулась ни с чем. Поужинав, опять его, Гостомысла, готовить заставили, да ещё и попрекали: дескать, плохо кашу сварил и мясо жёсткое, сами бы и готовили. Даже аппетит пропал у наместника, есть не стал и ушёл обратно к себе на печь. Притаился, слушая разговоры Светозара и Вильфриды.
Те снова обсуждали, где им меч сыскать, точнее, третью его часть. Снова ведьма стишок вспомнила:
— Змий лежит и ждёт свой час,
Поджидает где-то вас.
Коль придёшь к нему один,
Не видать тебе седин.
Потому возьми с собой,
Ту, что звать твоей судьбой.
Лишь она найдёт дорогу,
И положит меч к порогу.
Знает лишь она одна,
Где лежит его глава.
Светозар начал рассуждать о том, что змием и Аспид может быть, и Василиск, и Огненный змей. При упоминании последнего у наместника даже зубы свело — помнил он, чем ему встреча с его женской ипостасью окончилась, чуть душу богам не отдал.
Вильфрида же была уверена, что речь тут идёт о василиске, а к нему путь через Полуночный мир лежит. Перед глазами Гостомысла встала картина: снова чудился ему берег той реки, где по ту сторону шёл кто-то. Где на деревьях будто и не листва, а души потерянные. Шепчут что-то губами бескровными, руки тянут к нему, глаза чёрными провалами в душу прямо смотрят. Где в глубинах реки будто увидел, как плещется кто-то в ней… И так захотелось ему туда, вспомнился и мост, а на мосту том глаза змеиные, огнём горящие…
Чуть не соскочил с печи, чтобы туда броситься. Сдержался, надобно сперва дождаться, пока сможет клинок умыкнуть.
Такая возможность ему предоставилась уже на утро. Принесла ведьма с озера клинок, замотала в тряпицу да и убрала в сундук, а сами они с князем пошли к коням, вот и тянет их туда. Схватил Гостомысл тряпицу и выскочил во двор, добежал до берега и плюхнулся в воду, поплыл на тот берег. Гребёт, торопится, лишь бы водяной не ухватил, на середине озера его догнала огромная волна, поднятая шлепком щупла тёмного по воде, не утопила, лишь на берег выкинула, поднялся он и потряс кулаком: «Вот я вам, обдурил, смог сбежать». Оставалось лишь сыскать дорогу к мосту, где змия видел.
Светозар, увидев, как наместник убежал, хотел было вдогон кинуться, но ведьма его остановила, улыбнулась загадочно:
— Не спеши, Светозар, пусть бежит.
— Так ведь меч, — начал было князь.
— Не тревожься, пусть бежит, а нам с тобой тоже собираться пора, ждёт нас с тобой мост Калинов и змий на нём.
В Яви
— …А я говорил, нельзя её одну отпускать было, — горячился Прошка, размахивая руками, вот уже третий час он мерил шагами небольшую избу. — Что будет, что будет, — передразнил он упыря и банника. — Вот куда ты смотрел, ты её зачем туда отпустил? — Короткий, покрытый шерстью палец ткнулся в голый живот духа, от чего тот сдавленно пискнул. — Проход у него, значит, имеется, а открыть он его не может. А ну открывай, я тебе говорю! Сию минуту открывай! — Вновь напустился домовой на банника.
— Я тебе ужо говорил, — вскочил тот с лавки, от чего веник, прикрывавший его хозяйство, упал. — Не знаю я как, оно само! — Большой рыхлый живот банника свисал, считай, до колен, а при каждом движении колыхался, словно холодец. — И не пущал я её никуда, сама она туда нырнула, я и сделать ничего не успел, сама она. Раз — и как не было, как корова языком слизнула. И её, и князя в ту дырку и затянуло.
— Сама, оно, сама, — передразнил он духа. — Да прикрой ты срам уже, — Прошка кинул в него веником. — Мало того, что пользы от тебя никакой, так ещё и срам по всей избе выставил. Всё-то у тебя само, а нам теперича как быть, где нам, я тебя, паскудник, спрашиваю, их искать. Ну князя, положим, искать и не стану, но ведьму мне чтоб возвернул!
— А ты будто сраму того не видел, — напустился на него банник. — Мне одетым быть и не положено. И как я тебе её верну-то, ежели нет туда хода никому, нет и всё!
Тишка с Коловершей сидели в дальнем углу и играли в бирюльки, решив в эту ругань, длившуюся уже почитай седмицу, не встревать.
— А ежели и видел, так что ж теперича везде им трясти? Да и было б чем там трясти, — домовой вновь заходил по избе. — Как вернёт он, хода нет. Они ж туда как-то попали, извернулися.
— Могу вобще не приходить. А то как не приду, ты только кричать и горазд, — обиделся дух.
— Правильно, лишь бы не помогать, — Прошка снова ткнул пальцем в банника. — Затаиться у себя и сидеть, а Вилька пущай сгинет непонятно где, куда ты её и послал. Смотрите, у меня проход есть, такой проход, что ни у кого боле не имеется. А толку-то? Толку! Ежели ты, жаба земляная, открыть его не можешь. А ну открывай, тебе сказано!
— Это кто это тут жаба, ах ты ж мышь болотная, — вскинулся банник и, скорее всего, вцепился бы в волосы домового, но тут распахнулась дверь, и в избу вошла кикимора.
— Вы это чего это тут устроили, оглашенные? А ты чего голый колобродишь? Там водяной к Светозару явился, письмо из Искоростеня принёс. Ну, я сказала как есть, письмо тебе покуда передать велели, — она сунула свиток Прошке и села на лавку, нащупала лапкой пирожок и понюхала. — Эт они у вас с чем, с тиной что ли?
— А вот пришла б да приготовила, — тут же переключился домовой на Граньку.
— А тебе что, жена, что ли, готовить ему ходить? — Не осталась та в долгу.
— Ну вот тогда положь, где взято, и не умничай, — вновь раздухарился Прошка. — Ходят тут умные все больно, а никто ничего дельного посоветовать не может. Вы там чего расселись, нашли время играть, — наконец заметил он притихших Тишку да Торяшку. — Целыми днями сидят, играют, будто и не пропадала наша Вилька. Будто у меня одного о ней сердце болит. А им всем хоть бы что. Говорил я, — он отпил кваса, смачивая пересохшее горло. — Не доведут эти её женихи до добра. Сразу его гнать надо было взашей. Уволок нашу Вилечку не пойми куда, так и сгинет она там, — запричитал он.
— Да что ты её уже на краду-то споклал, — не выдержала кикимора. — Вернётся она, куда денется. Она ж ведьма сильная. Ну чего ты, — она поклала сухонькую ручку на голову всхлипывающего домового.
— Я ей с пелёнок пестовал, как я без неё теперь-то?!
— Ты ж её сам сожрать велел, — наконец подал голос Тишка.
— Нашёл что вспомнить, а как шаркушнки резал, а как жаб ловил, то не помните, да? — Проша снова взьярился на домочадцев. — Один я о ней радею, а вы… — он махнул лапкой и выскочил из избы, хлопнув дверью.
— И чего он? — упырь почесал лысую голову. — Я ж правду сказал.
— Волнуется он, давно уже Вилы не видать, вот и бесится, — пояснила кикимора. — Ниче, счас побегает да успокоится.
Она всё же откусила от пирога и, поморщившись, сунула его обратно под рушник. «Ну какую ж они гадость жрут, надо и правда приготовить им что ли чего», — подумалось ей.