И самому пойти никак. А ежели меча не существует? И все россказни — бабьи выдумки. Думы в голове были сложными.
Отцепившись наконец от жены, Гостомысл сбежал в свою клеть. Закрылся и стал кумекать, как дело провернуть. Порешил, что отправится всё-таки сам. Всем скажет, что поехал князя выручать, дескать, попал тот в беду страшную. Но как без дружины ехать? А с воями боязно. Прознают про меч да и утопят в каком болоте, а меч себе захапают. Хитрее тут поступить нужно. А как, всё скумекать не мог.
И жена эта ещё, нет чтоб поддержать. Вот добудет меч, её первую прогонит. С этими мыслями вышел в горницу, где уже крутилась Нежданка. Мать её недолюбливала за характер, как у Гостомысла, да и имя её говорило само за себя. Матери она была не люба. Зато отец в ней души не чаял.
Заметив, что отец чем-то опечален, Нежданка подошла ближе. Расспросила. Да тут же и надоумила.
— А ты, тятя, возьми воев. Но зачем едете, не говори, а как ведьму сыщете, придумай им дело какое да отошли.
И как сам до такого не додумался, сразу видно, в него девка, головастая. Вот меч добудет и лучшего жениха ей сразу с ним сыщет.
А то и саму княжить посадит, вон, в землях Светозара. Планы в голове Гостомысла были грандиозные. Он уже представлял, как завоюет земли русские, хазарские да ромейские. А то и все другие тоже. С таким-то мечом ему всё под силу будет. Все головы перед ним склонят.
Поцеловал дочь в чело, пообещался, как возвернется, на торжки взять, да бусами всю грудь ей увешать. И отправился воев в путь-дорогу собирать, чтобы князь их сильно не обогнал. Без меча-то ему с ним не совладать. Но как обойти князя? Тот хорошо вперёд ускакал. И снова дочь подсказала.
— А ты, тятя, пошли вперёд воя из верных, но соври и ему, скажи, пусть князю передаст, что на Вручий напали. Он тогда, глядишь, и возвернется.
Но такой план Гостомысл не одобрил, надобно тогда, чтобы и взаправду кто напал, а то поймёт князь, что недоброе затеял наместник Любича. Но кого послать во Вручий? И вспомнил он тут о жрице Марине, решил той предложить службу сослужить своей хозяйке да козни Светозару учинить. Покумекал и придумал, могли эти жрицы упырей поднять. То и подозрений не вызовет после Крутогорки, и князя, ежели не возвернутся, то понервничать и поиск меча остановить заставит. А ещё решил вдогон послать разбойников, пусть и они князя остановят. А ранят, так ему ещё и отлежаться придётся. То, что убить не смогут, то он понимал, необученные два лиходея с князем не справятся, но проблем доставят.
Этой же ночью сговорился с ними и отпустил, оставив в залог сына старшего из татей.
А наутро отправился к жрице, что жила на краю города. Коль боги тёмные на Светозара гневаются, то не должна она ему отказать. А уж награду он ей пообещает. Правда, не получит она её, но то ей знать незачем. Главное, чтобы дело исполнила.
Жрица сразу соглашаться не стала, решила сперва Мару испросить. Пообещалась назавтра с ответом придти. Но Гостомысл ответил, что сам явится, нечего сплетни раньше времени по городу пускать. И довольный собой отправился в терем.
Где уже поджидала жена.
— Вы это что с Нежданкой удумали? — вновь напустилась она на мужа. — Нешто можно такое удумать? Против самого князя идти удумали. Головы не сносите. Привяжут вас промеж берёз и отпустят. — снова заголосила баба, хватая Гостомысла за руки и пытаясь отговорить от затеи меч себе забрать.
Тому её крики порядком надоели, оттолкнул он от себя бабу и взялся за вожжи. Решил уму-разуму её научить. Взяла привычку на мужа кричать. Ну ничего, скоро меч у него будет, а там он ужо ей покажет, где раки зимуют. С этими мыслями он опустил вожжи на спину жены.
Долго ещё из терема крики бабы доносились. Пришлось даже ворожею звать, чуть до смерти не забил.
Северный гость
Тишка сидел на берегу и что-то строгал из палочки. Домовой с удочкой уже битый час пытался понять, что такое пытается выстрогать упырь, но к разгадке так и не приблизился. А спросить как-то не решался, вот ещё, показывать, что ему интересно, чем там этот дохляк занят. Вила с утра погнала их из избы, уборку затеяла, видите ли.
Готовилась к Яриле. Домовой нервно передернул плечами, к его празднику так не готовилась. Пирог испекла и довольная, горшок бы ей разбить. Но сам научил, что надо быть твёрже, потому ежели горшок расколотишь, то самому веником битым быть, как мыши. Это Проша понимал. Но злость не уходила, чем он хуже Ярилы этого? От неё и на упыря нервничал, сидит, ножичком скребет. Ещё и рыба совсем не ловится. День выдался на редкость неудачным. Гранька эта ещё, чтоб её бесы куда унесли, опять о свадьбе заговорила. Нешто не понимает, что домовому просто неприлично с кикиморой обжениться?
Нет, жениться-то он не против, но ему б домовиху какую, но поблизости свободных не имелось. От того и ходил бобылём.
Вильфрида тем временем прибралась дома и готовилась к обряду. Вся деревня ждала толчённой в ступе воды. Её полагалось набрать из нескольких ключей, что били неподалёку, истолочь, читая наговоры, и, разлив по бутылям, раздать людям. Такая вода помогала от многих хворей. А ещё должны были принести детей на «побитие вербой». Ворожея легонько постукивала хворых веточками, и те быстрее выздоравливали. Дел было много.
С утра козу в поле первый раз выгнала, тоже оходив ту по отощавшим за зиму бокам веткой вербы.
Деревенские мужики с утра уже по полям катались да по лесу колобродили, волков якобы кормили, но на деле больше пугали.
Прошка плюнул на рыбалку и смотал нить с самодельным крючком, надо новых кузнецу заказать. И собрался уже было домой идти. Сколько можно на мёрзлой пока ещё земле сидеть, так и утин подхватить недолго, как из лесу вышел мужик, красивый и высокий, со светлыми длинными волосами, заплетёнными в косы. Надетая кольчуга была прикрыта плащом из волчьей шкуры. Крепкой рукой он сжимал топор. Лицо его было суровым и обветренным, а глаза сверкали синим огнём.
Мужик остановился на краю поляны и окинул взглядом сидящего на берегу Прошку, реку и лес. Тот, в свою очередь, тоже удивлённо смотрел на незнакомца. Что-то знакомое было в фигуре воина, а то, что он воин, домовой не сомневался.
Тот подошёл ближе.
— Здесь живёт вёльва Эйшина? — голос с сильным северным акцентом выдавал в нём варяга или нормана. Прошка почесал нос: «Эйшина — это Ясиня, что ли?» О том и спросил гостя.
— Эйшина, да, вёльва, — подтвердил тот.
— А ты сам чьих будешь?
— Я Эгиль Ульв, сын Одда Рауда, конунг Тронхейма. А ты кто? — кажется, его совсем не смущал ни сидящий рядом упырь, ни сам домовой.
Такого подробного ответа Прошка не ожидал. Но зато вспомнил, кого ему этот ухарь напоминает. Оддом звали того северянина, что лечила Ясиня, а это, стало быть, его сын, понятно.
— Прошка я, домовой, — буркнул тот.
— Гутгин?
Прошка нахмурился: «Чегой-то он обзывается».
— Никакой я не уткин, а до-мо-вой, — по слогам произнёс он. — За домом слежу. Понимаешь? — как неразумному дитяти, пояснил воину. Тот кивнул. Ну наконец-то понял.
— Я так и сказал, гутгин.
«Тьфу ты, опять уткин или как там он бормочет, разбери этих норманов». Решив не повторять (всё равно своё лопочет), домовой важно приосанился.
— Ясиня померла давно, опоздал ты. Можешь взад вертаться. — Тут как назло явилась Вильфрида и с интересом уставилась на Эгиля. «Ну вот, сейчас ещё влюбится, того гляди, — промелькнуло в голове Проши. — В избу поселит, и будет этот болтун меня опять уткиным обзывать».
— А ты кто? — решила тут же выяснить ведьма.
Тот снова представился. Объяснил, что ищет Ясиню: отец перед смертью просил той дар передать. Вильфрида, нет чтобы прогнать (ворчливо подумал домовой), предложила гостю пройти в избу. «Вот уже началось».
— Я Вильфрида.
Гость (хотя какой он гость, явился без зова) тут же заохал, какое красивое имя, видите ли.
— Прекрасна липа скалы змеи,
Украшенная слезами Фрейм,
Живет за морем в Гардах;
Тогда как я желал бы,
Чтобы молодая Хлин утеса сокола
Мне была бы рождена,
Чтобы Луны ресниц её.
Мне сияли. — Он смущённо замолк.
А Вила непонимающе посмотрела на покрасневшего северянина.
— Я не скальд, но висы немного умею сочинять, — похвалился тот.
— Красиво, но непонятно, — ведьма задумалась, а Эгиль тут же перевёл ей своё творчество.
— Прекрасная дева, украшенная золотом, живёт в Гардарике, а я бы хотел, чтобы её глаза сияли лишь мне.
Теперь уже Вильфрида зарделась от удовольствия. Домовой аж недовольно крякнул, совсем как утка, небось этот рыжий и сглазил. В избе Вилька налила рыжему (как звал его про себя домовой) простокваши и подала приготовленные на вечер пироги. Между прочим, любимые пироги домового, с потрошками. А ему утащить с утра не дала, по лапам отхлестала рушником. «Вот пусть теперь ей этот дрова и колет», — злобно подумал Прошка, наблюдая за тем, с какой скоростью исчезают пироги в ненасытном брюхе Ульва. Плюнув, домовой вышел во двор, дров наколоть, по вечерам ещё было прохладно, да и на утро надо было запасти. Отобедав, тот сытно икнул и начал рассказывать, как он на своём драккаре по морю прибыл. Единственное, что понял домовой, это то, что драккаром тот называл ладью. Зайдя в избу с охапкой в руках, услышал конец разговора:
— И вот тогда Ньëрд наслал на нас бурю. Но был с нами мудрый Атли, что ведал сейд. Смог он остановить шторм и не дал Ньёрду перевернуть драккары. — Вилька сидела, подперев голову кулаком, и слушала, чуть ли не рот открыв. За спиной со скрипом приотворилась дверь, и в избу шмыгнула Гранька — тоже, видать, интересно на заморского гостя поглядеть. Тот же соловьем заливался, снова свои эти висы Вильфриде читал. От его стихов даже кикимора зарделась и толкнула остреньким, сухим локотком Прошку:
— А чтоб и ты мне такое почитал, а?
На скрипучий голос обернулись и Вила, и Эгиль. Тот хлопнул ладонью по столу и заржал, что тот конь: