Но на душе все равно было неспокойно. Когда Маша с Германом подошли к дому Куликовых, Мишкина мать сама вышла навстречу. Ни слова не говоря, уставилась: чего пришли? Стараясь удерживать на лице непринужденную улыбку, обратилась к ней Маша:
– Тетя Валя, мы приглашаем вас сегодня к нам на свадьбу. Это мой жених – Герман.
Мишкина мать, немного потеплев взглядом, спросила:
– А что ж среди своих-то не нашлось?
– Значит, не нашлось, – прекрасно понимая ее, ответила Маша, не переставая улыбаться. – Уж не обижайтесь.
Мать Куликова, понимая, что все равно ничего не изменишь, а к Марфе, если вдруг заболит что, идти придется, ответила:
– Да Бог с тобой, сердцу верно не прикажешь! Придем.
– Спасибо. – И Маша с Германом пошли к соседнему дому, обходя все село.
Тревога все равно не покидала Машу, пока они сидели за столом и периодически поднимались на крики «Горько!», целовались, а Маша локтем придерживала руку Германа, незаметно перемещавшуюся от талии к груди. Все это продолжалось, пока гости, не упавшие под стол, отставив граненые стаканы, хором не затянули песню… Бабушка Марфа тихонько подтягивала, а Маша с Германом, думая, что их никто не видит, незаметно вышли из-за стола и, прячась за сараем, улизнули в остатки сада. Герман удивленно оглядел несколько пеньков, уцелевших от яблонь, и между ними молодые деревца.
– А почему? – спросил Герман, указывая на пни.
– Когда ввели налог с плодовых деревьев, бабушка порубила, – ответила Маша.
– Ничего себе, – удивился Герман, и тут они встретились с пятеркой парней, возглавляемых Мишкой Куликовым.
Ватага обошла дом и двор с другой стороны и задами вышла к саду. Маша надеялась, что все перепьются до одури и ничего не будет. Однако, несмотря на то что ребята были изрядно поддавши, все неплохо держались на ногах.
Маша выскочила вперед и загородила Германа. Куликов мрачно курил. Потом затоптал папироску и сказал:
– Уйди, Машка, нам поговорить надо с женихом.
– С ума сошел? Сам уходи.
– Да ты не бойся, – встрял долговязый парень из ватаги, – не овдовеешь. Поучим малость, чтоб знал, как девок наших уводить.
– Дураки! – кричала Маша. – Не смейте даже прикоснуться к нему! Все пожалеете! А тебе, Мишка, я вот что скажу: если ты своих облов не уберешь, жизнь тебе хуже горькой редьки покажется! Ты меня понял? Я не прощу!
Герман молча наблюдал, потом сказал:
– Я вообще-то не привык, чтоб за меня девушки заступались. Погоди-ка! – Он обнял Машеньку за плечи и, мягко отставив, вышел вперед. – Ты только не мешай. Ну, – пригласил он, – кто первый?
И началось. Парни, толкаясь, кучей полезли вперед. Они мешали друг другу, сопели. Герман отпрянул в сторону, оставаясь один на один с долговязым, и, лишь только тот махнул кулачищем у него перед носом, провел прием. Пока долговязый пахал головой грядки с кабачками, Герман развернулся к остальным. Он понимал: никаких захватов или болевых приемов проводить не должен. Только броски! И он начал танцевать между сараем, забором и грядками, то одного, то другого отправляя в полет, при этом стараясь всегда оказываться лицом к противнику.
Маша поначалу радовалась, наблюдая, как Герман справляется с пятерыми. Но, увидев, что парни протрезвели и больше уже не хотят нападать по одному, встревожилась. Продержится ли Герман? Руку-то она ему вылечила, и вон он как ловко работает ею, но все-таки он один против пятерых. И помощи ждать неоткуда.
Наконец парни, грязные, в рваных рубахах, а некоторые с разбитыми носами, сошлись в шеренгу, у Куликова в руках был вывернутый из плетня кол. Герман тяжело дышал. Он еще не получил ни одного удара, был чистый, но правая рука хотя и не болела, но, менее тренированная из-за болезни, уже плохо слушалась.
И тут Маша вдруг подняла руки и, притопывая туфелькой в утоптанную землю, нараспев заговорила:
– Матушка земля сырая, разойдись жаром, разойдись, спали обидчиков. Вот уголья жаркие под ногами Мишкиными, Мишки Куликова да друзей его. Горят ноги-ноженьки, полымя охватило… – И вдруг крикнула: – Смотрите! Вы горите!
Парни дружно нагнулись и с воплями, пытаясь ладонями загасить несуществующее пламя, дружно захлопали по брючинам. Матерясь, они вдруг скопом рванули через огород к неглубокой речке, протекающей на задах… А Машка кричала им вслед:
– Ярче пламя, ярче!
Парни взвыли и понеслись быстрее ветра.
Герман обернулся к Маше в изумлении:
– Что это было? Что ты сделала?
Маша махнула рукой:
– А, ерунда, мороку навела. Гипноз, если по-научному.
Изумление Германа не проходило.
– Ты так вот запросто загипнотизировала пятерых громил? Внушила им, что у них земля горит под ногами?
– Ну да, а что особенного? – Довольная Маша пожала плечиками. – Какие они громилы? Дураки. Просто пьяные дураки, которым кулаки почесать захотелось.
Герман поежился.
– Ну и жена мне досталась. Маша, да ты опасный человек! – Он обнял ее и повел обратно к столу. – Погуляли, черт возьми!
Увидев их, разноголосье за столом взревело «Горько!», и они в который раз за сегодняшний вечер поцеловались, а Маша прошептала Герману на ухо:
– А я не опасная, если меня не обижать! Или моих родных.
Дружно звякнули стаканы, потекла в желудки мутная самогонка. Разошлись мехи трехрядки, гармонист со стеклянными глазами, и намертво зажатой в зубах потухшей папироской, и приклеенной улыбкой, слушая только себя, играл «Славное море, священный Байкал…».
Спустя день Герман случайно услышал разговор Маши и бабушки Марфы.
Маша рассказывала, как на них с Германом напал Куликов с ватагой дружков, а Герман их кидал, как цыплят. И Маша очень четко проговорила:
– Я сказала тогда, что, если Мишка не уйдет, будет жизнь ему хуже горькой редьки…
Бабушка молчала, Маша ждала. Герман прислушался.
– Тебя никто за язык не тянул… И подумать, прежде чем сказать что-то, тоже трудно. Тебе это еще отзовется, конечно… Но сделанного не исправишь. Ты сама-то понимаешь, что должна язык держать за зубами? Сила твоя невероятна. Но если ты будешь ее растрачивать на мелочи, а тем более на подобные случаи, тебе же придется и расхлебывать. Всей жизнью своей расхлебывать!
Герман ничего не понимал. Что вообще произошло?
Вечером, когда они легли спать в доме, а бабушка ушла на сеновал, он признался Маше, что слышал этот разговор, но ничего не понял. О какой силе идет речь? Почему бабушка была расстроена? От чего предостерегала она Машу?
Как же не хотелось Маше рассказывать. И не рассказывать уже не могла. Пришлось признаваться.
После смерти матери ее, совсем маленькую, новорожденную, приняла бабушка и вырастила. И вся жизнь прошла в этом маленьком доме и в этом селе. Из всей родни здесь жила и живет сестра отца, тетка Евдокия со своей дочерью Людмилой. Муж тети Дуси погиб на войне, и они жили вдвоем.
– Я тебе говорила, что бабушка Марфа знахарка. Тут, в нашей деревне, с древних времен живут колдуны. Сейчас их меньше, но все-таки иногда появляются дети особенные. – Маша остановилась передохнуть. – В общем, бабушка обнаружила во мне силу.
И учила меня. А потом был случай, мы с Людкой играли на поле, там за деревней. Мне было лет шесть, Людке – восемь. Мы играли с муравьями.
Герман вскинул брови:
– Это как?
– Ну, находишь два муравейника неподалеку, один мой, другой Людкин, и делаешь так, чтобы они воевали друг с другом, и чей муравейник окажется сильнее, тот и выиграл. Детские забавы. Мой побеждал всегда. И Людка однажды сказала, очень она нехорошо сказала, что мать научит ее колдовать и тогда она всегда будет выигрывать. А бабушка сказала, что из меня прет… и чтоб я сдерживала себя… И мы больше не играли.
– Бред какой-то, – вырвалось у Германа. – Ну гипноз я еще понимаю, а при чем тут колдовство? Какая сила? Я не понимаю.
– Герман, не надо ничего понимать. Я ничего не хочу. Только жить нормальной жизнью, как все.
– Подожди, но если ты обладаешь какими-то сверхъестественными способностями, то почему тебе их не применять? Ты на погоду влиять можешь? Или там, к примеру, счастья нам наколдовать в семье.
Маша вскочила и закричала на него:
– Не говори так никогда! Я ничего не хочу! Неужели ты не понимаешь, что за все надо платить?! Я вчера на свадьбе Мишке напророчила, что жизнь у него будет плоха. А нам это чем обернется? Я прошу тебя, Герман, не шути с этим. Все очень серьезно. Не суди о том, в чем не разбираешься. Я стала медсестрой, чтобы помогать людям.
И все. Я больше ничего не хочу. Ничего. – Она успокоилась. Герман почувствовал, что вокруг Маши воздух словно наэлектризовался. – И давай эту тему больше не будем поднимать… Никогда.
Герман ничего не понимал, лишь интуитивно чувствовал, что спорить с Машей не только глупо, но и опасно. И он не стал. Помнил только всю жизнь, что если Маша что-то сказала, то так оно и есть. Он обнял ее, поцеловал, и на том их споры прекратились навсегда.
Если бы на том все кончилось…
Ах эта Людка! Они с тетей Дусей тоже были на свадьбе. Родня как-никак. Всех приглашали. Тетя Дуся все рвалась по хозяйству помочь, когда свадьбу готовили, да бабушка Марфа отбилась. Очень не хотелось пускать Евдокию в дом, да еще похозяйничать… Потом проблем не оберешься. Потом ищи, где ниточки заговоренные, где волос колечко на пальце смотанное, а где и закорюка гвоздиком нацарапанная. А после думай да гадай, отчего это варенье и молоко киснут, куры дохнут, а в огороде все огурцы паршой побиты?.. Нет уж, на фиг, на фиг, как у молодежи говорить принято. Не делай добра – не будет и зла. Помощников и без родни этой хватало. Бабушка Марфа отговорилась тем, что, мол, соседка помогает, а Евдокии с другого конца села тащиться не с руки. Без колебаний приняла от них ведерко соленых подгруздков, не внося в дом, промыла ключевой водой, добавила специй, уксусу капель несколько и выставила на стол в мисках. Гости под водку и самогон жевали да нахваливали, сама же ничего Евдокииного не ела и Маше с Германом не давала. Береженого Бог бережет. Людка тогда прямо за столом претензию высказала: что ж это, мол, младшая сестра раньше старшей замуж вышла? Неправильно, мол, это, не по традициям. А бабушка Марфа встряла: «Это у родных сестер не по правилам младшей раньше старшей замуж выходить, а у двоюродных так не принято». Людка заткнулась. Они с матерью сидели за столом и водочку стаканчиками кушали да своими же подгруздками заедали. Людка улучила момент и, столкнувшись с Машей в сенях, зашипела, пока никто не видит: