– Ничего серьёзного… Побочный эффект… ну, в общем… Правда получше вам?
Ольга кивнула и улыбнулась, кажется, впервые за всё время, и вышло это настолько солнечно и мило, что… Славная ведь какая девчушка, правда славная. Весьма.
– Вспомнили что-нибудь?
– Представьте, нет. Последнее, что помню, – огромная прозрачная тень… А потом – сразу парк. А в промежутке – ничего. Может быть, и меня…
– Это… как её? Амнезия! – свернутый дерюжный мешок, наконец, отправился в наплечную сумку. – Такая… ретрог-г… р-р… зараза… Восстановится! А когда, вы говорите, был сон про старика… Ну, вы сами, что…
– Я говорила, что видела вас во сне, – Ольга снова улыбнулась. – Вас и старика. Действительно видела. Но не могу вспомнить, когда. Может быть, перед всем этим… А может быть, перед тем, как очнуться. Не знаю. Похоже, я всё-таки ненормальная. Просто… идти куда-то, рассказывать… Я безумно боюсь психушки. Очень. Хотя, кажется, всё равно придётся куда-то… да? Как это называется, когда голову просвечивают?
– Не нужно психушки, и просвечивать ничего не нужно, – рассудил Георгий каменным голосом, изумляясь самому себе: ни малейшего представления, как действительно поступать, у него не водилось и в помине. – Подождите немного, если что-то, я помогу… с врачами… Я позвоню, вы не против? Завтра же…
И снова смеющиеся морщинки от уголков глаз, и снова пушистые ресницы совсем рядом…
– Скажите, а почему вы мне верите? И почему считаете, что я не спятила? Я сама уже себе не верю…
– Вы не спятили, – упрямо повторил Георгий, теребя в руках сумку. – Я видел… то есть, был… словом, вы не спятили, и всё. И перестаньте себя изводить. Знаете, может, вы и правы. Я почему-то тоже начинаю думать, что этой недели вовсе и не существовало.
Не существовало в этом мире публики озабоченнее, чем перед госпитальным турникетом. Знакомый больничный корпус гляделся нынче на диво взбодрённым. Посетители сновали через вертушку, тащили сумки, возвращались с мешками грязного белья, надевали непрочные бахилы, присев на железные дырчатые стулья, или здесь же эти бахилы стаскивали, отправляя в угловую урну (а кто запасливый – снова в карман: завтра пригодятся). Особенно крепкие больные вылезали в вестибюль, рассаживались вместе с визитёрами, кушали из баночек принесённое домашнее, что-то обсуждали; словом, живее и радостнее была проходная, так неприветливо встретившая Георгия в прошлый раз.
Куртка отправилась висеть в гардеробе, мятый охранник остался далеко позади, и перед глазами поплыли однообразные повороты и изгибы крашеных коридоров. Пройдя к нужной лестнице и поднявшись на третий этаж, Георгий совсем изготовился откурсировать в дальнюю палату, как внезапно нос к носу столкнулся с прошлым своим собеседником, врачом Алексеем Степановичем.
– А! Вы к Терлицкому? – Алексей Степанович, видно, тоже Георгия не забыл. – Так ведь выписали его.
– Как выписали? – Георгий врос столбом посреди идущего пузырями линолеума. – Он же маму родную не узнавал.
– Верно, а потом узнал, аж соловьём залился, весь мозг нам вынес, – поделился новостью Алексей Степанович. – Стася, сестра дежурная, уж на что бесплатное радио, а и та от друга вашего на стену полезла. Всех признал, всё вспомнил, адекватен, вменяем… Невропатологи осмотрели, бумажки написали. По общим показателям он ведь и с самого начала особенного ухода не требовал. Мы хотели ещё подержать, но приятель ваш так… э-э… настойчиво доказывал свое здоровье, что к вечеру ближе мы его и сплавили. Минут двадцать тому. Он, думаю, сейчас на вещевом складе шмотки получает, может быть, ещё и застанете…
Вещевой склад нашелся на первом этаже, недалеко от грузового лифта. Дверь была закрыта, и у этой двери сиротливо отсвечивала пухлая, одетая в больничную хламиду фигура Якова Михайловича. Увидев Георгия, Терлицкий опешил, а затем, не произнеся ни слова, сграбастал его в колючие объятия. По небритым щекам потекли настоящие слезы.
– Жорик, – произнёс Терлицкий, всхлипывая, – Жорик, я знал. Ты пришёл, Жорик, отыскал… Ко мне… В этой… А я тут лежу колодой, Жорик! Они говорят, лежал, как баклажан, и разговаривал, как он же самый. Писал в трубочку, Жорик. И тут ты…
– А тут я, Терлицкий. И я хочу узнать, чего ты торчишь здесь, как дрын на сковородке, посреди всего и в костюме Саи-Бабы?
– Ты не поверишь, Жорик! – Терлицкий отстранился и принялся немытой пятерней энергично размазывать потёки по щекам. – Я и сам не верю, и плюю на такую веру – тьфу на неё, – а что делать, Жорик! Этот очкастый шибзд отправил мои штаны и куртку на их склад. Я очень ему обязан за это, Жорик: никто не уволок мои поношенные шкары, как я сильно надеюсь. Но склад у них, вообрази, сегодня закрылся в четыре, а сейчас уже шесть часов! Шесть, Жорик, и мне буквально не остаётся выбора: бельё выдали, документы выдали, обратно в койку меня не положат, а на улицу не в чем идти, кроме как в этом больничном гэ. Как быть, Жорик, не продать же мне сейчас на месте мою подержанную почку, чтобы купить у медсестры её порты?
– Это бесспорно, Терлицкий, – подтвердил Георгий, согласно кивая. – Медсёстры твоего размера вряд ли могут водиться в такой мелкой архитектуре, как этот лазарет. А позвонить домой, чтобы привезли?
– Жорик, кому я могу и куда звонить? – Терлицкий был совершенно серьёзен, и, кажется, в глазу снова блеснула слеза. – Поленька ушла десять лет назад, мамочки не стало уже три года как… Зоя – няня моя – в отпуске.
Я один, Жорик, один со своими книжками и коллекциями. У меня же нет детей, Жорик… Кому звонить?
– Ясно, Терлицкий, всё с тобой ясно, – Георгий пристроил пакеты на пластиковое сидение у стены и протянул руку. – Давай-ка сюда свою складскую квитанцию, сейчас что-нибудь сообразим. Не верю, что существует комендант, который за деньги откажется повернуть ключ в этом сопливом замке. Приоденем тебя, и ужинать, Терлицкий. Я что-то нынче нешуточно оголодал со всеми вами. А потом, может, и возьмёмся за выправление твоей личной судьбы…
Через два часа в просторной квартире на краю Коломны Георгий со своим вызволенным соратником приканчивали доставленный ужин. Переться куда-либо сил не было, поэтому торжественную вылазку решили отложить, а прямо из такси набрали одобренный Яковом Михайловичем номер восточного кабака, потребовав горячей еды, и немедленно. Немедленно еду и привезли, причём вполне приличную. Под бутылку итальянского столового и другие дополнения из бара всё было с редким смаком усижено, а на десерт Яков Михайлович вызвался сварить шоколад, вот только уляжется немного в пузе, и голова начнет соображать.
Обещанные коллекции не особенно отвлекали от трапезы, и главным образом потому, что находились совсем по другому адресу, в ещё одной квартире, для них заведённой. Здесь же, в Коломне, у Терлицкого имелось только с дюжину французских холстов девятнадцатого века, антикварная посуда да мебелишка (махагон и карельская береза). Всего-то и делов. Обитал Яков Михайлович спартански.
– Так и кукую, Жорик, – рассказывал Терлицкий, обводя вокруг руками и делая виноватые глаза. – Настоящих вещей тут просто нет; настоящие вещи ты увидишь потом, Жорик; я тебе покажу их, даже если ты будешь убегать. Я завидую, что ты всё это ещё не видел. Там есть такое, что его даже не бывает, Жорик!
– Верю, Терлицкий, не сомневаюсь. Если тебя вынесло на ту майолику, видно, и прочего там лопатой не провернёшь. А кто ж тебя тут обихаживает, кто за всем следит?
– У меня дивная няня, Жорик! – Яков Михайлович доверительно наклонился к собеседнику, словно домработницы были товаром контрабандным. – Почтенная женщина, она ходит за мной как за родным. Но она ещё неделю в отпуске, её просто нет в городе. А как она запекает рыбу – это даже уже и не рыба! Я обязательно позову тебя поесть такую рыбу…
– Премного благодарен, Терлицкий. А скажи-ка, любезный мой человек, с сердцем у тебя в последнее время порядок?
С сердцем у Якова Михайловича в последнее время был полный порядок, а если бы ещё не загреметь в больницу, то, глядишь, можно легко запускать его в космос.
– А то, что случилось у Долгова, помнишь хорошо? Озноб такой при воспоминаниях не берёт?
Озноб не берёт, а что случилось, не помнит совсем, потому что ничего и не случилось. Сидели, трендели, а потом косорукий Долгов ухитрился выронить плашку, да на самый угол журнального столика. А столешница-то мраморная. А потом бах! – и чернота. И только вот глаза отрывает – а вокруг больница…
– Ясно, – на самом деле ясного было не густо. В отличие от Крестовского, от Ольги, да и от самого Георгия, никакого следа на Терлицком не имелось. Злонамеренную тень Яков Михайлович не интересовал. – А плашку-то эту ты откуда откопал, Долгов тебя как вычислил?
– Да никто меня не числил, Жорик, ты что? – искренне удивился скромный антиквар и недоуменно на Георгия уставился. – Знакомый продавал архив покойного родственника, и я немножко у него купил. Я купил интересные вещи. Недорогие. Они тоже на другой квартире, ты увидишь. И записи: этот родственник в начале века где-то достал отчёты об экспедиции. Не боже мой, но я имею эти записи. А Долгов был там раньше меня, ничего не захотел, только эту таблетку. Когда я узнал, я расстроился, Жорик, правда, он пообещал уступить. И даже наценил не сильно…
– А записи у тебя тоже на той квартире? – безо всякой задней мысли полюбопытствовал Георгий.
– Нет, записи тут. Это интересные вещи! Это не моя тема, но это интересные вещи! Вот погляди, – и Терлицкий протянул Георгию извлечённую из шкафа папку со шнурками. В папке помещались аккуратно сложенные листы, исписанные четким изящным почерком, явно стальным пером; чернила рукописи были фиолетовые.
«Представленія о вѣдунахъ и прорицателяхъ, собранныя приватъ-доцентомъ В. И. Козловымъ, съ приложеніями и текстами», – прочёл Георгий на первом листе. Рукопись, видно, предназначалась к печати, но, как и многие работы стихийных этнографов начала века, так до издательства и не достигла.