Георгий порывисто выгнулся, чуть не саданувшись головой о спинку кровати. Огни были давно потушены, он лежал под одеялом в собственной постели, совершенно не представляя, как и когда добрался до неё, разделся, выключил лампу. Голова плыла, тело еле ощущалось, словно налитое свинцом. Георгий намерился взглянуть, который час, повернулся на другой бок, но до будильника уже не дотянулся, снова провалившись в необоримую бездонную дрёму.
Колокольчик возник опять. Точнее, был это не колокольчик, а какой-то совершенно незнакомый и нелогичный инструмент. Из деревянного, почти в локоть длиной, пенала торчали в обе стороны подобия выдвинутых складных антенн, только много шире и заметно сплющенных. На концах этих металлических усов, каждый в полметра, имелись деревянные же набалдашники. И сами навершия, и середина – всё это было полым и резонировало. Звук рождался от лёгких ударов по металлу молоточком, вроде закрученного спиралью гвоздя с билом вместо шляпки, отдаваясь в пустотах дерева глубоким и волнующим голосом, определить который не выходило. Играл на диковинном инструменте сам Георгий, держа его за центральный резонатор, на котором существовал для того отдельный полированный наплыв. Удары ближе к набалдашникам давали тон выше и прозрачнее, к центру – гуще; стыки металлических коленец служили подобием ладов. Мелодия была приятной, но совершенно незнакомой, хотя через ничтожное время казалось, что слышал её уже сотни раз, чуть ли ни с детства. Она жила и в диких воинственных плясках, и в рождественской колыбельной, и в древних гимнах, и в избитых припевках из радио. И под её звуки стали разворачиваться какие-то сперва смутные, но всё более и более различимые картины: ступени наверх, асфальтовые дорожки, невысокие, но крепкие своды, арка посредине и густой, промозглый туман, стелящийся по земле, не выше чем до второго-третьего этажа… Нет, не туман, а душный вечер, выгнутые крыши, глухие стены проулков и чад от жаровен…
Потом было ещё что-то, но вспомнить уже не получилось. Когда будильник разорвал гущу вязкого утреннего сна, весь остаток из последней его части улетучился, лишь только в полуоткрытых глазах сфокусировался оконный прямоугольник. Хоть день выдался и неприсутственный, шевелиться следовало: встречи и всякие прочие дела ждали во множестве.
Георгий с неслышным стенанием выбрался из-под одеяла, встал и, пошатываясь, направился в сторону уборной. Струя воды из крана с силой шибанула по ладоням, картинка в зеркале стала чётче и яснее… Дурацкий экий сон… Что же он мог значить, да и значил ли вообще хоть что-то? Поди знай… И как же зовут эту деревяху с выдвижными усами?
– Как зовут деревяху с усами, я вам, Георгий Игоревич, и не подскажу, – грузный господин в стираной рубашке и толстой кофте вновь обратил к собеседнику косящие глаза. – Не подскажу названия. Что-то такое, кажется, попадалось, но не подскажу… Вадика нужно спросить, Вадима Борисовича… Он, по-моему, описывал… Хотя… Или нет.
Манера общения у великого музыковеда была специальной, равно как и антураж. На стенах и шкафах помещались старые фотографии, варганы, гуцульская шапка с пером и диплом за место в фольклорном фестивале. Диплом прославлял не лично профессора и не научный сектор, в котором висел, но совершенно посторонний коллектив народной песни «Могутнiй дрюк». Что делал здесь этот документ, оставалось загадкой.
Фольклористов на работе выдалось негусто. Если сказать честно, то кроме самого завсектором имелась ещё несчастного вида секретарша и странный господин с вихром на темени. Как впоследствии выяснилось, господин был не учёным, а исполнителем Бетховена на гармошке, приехавшим из Вологды. Остальные сотрудники пребывали невесть где.
– Откуда ж я знаю, где они? – удивлённо откликнулся на вопрос заведующий. Но, подумав, предположил:
– В научном поиске…
Плоды научного поиска густо заполняли полки, шкафы и тумбы столов в кабинете. Бумажные папки покрывал исполинский слой пыли; часть из них помещалась на стуле близ окна и, по смутному георгиевому подозрению, служила удобству сидящих. Заведующий же на кавардак в секторе взирал философски.
– А вот Вадим… Борисович? – выпытывал упрямый антиквар, подвигаясь ближе. – Вот Вадим Борисович – он такой инструмент обнаружил у нас?
– Вадик-то? – на лице профессора обозначались задумчивость. – Нет, исключено… Подобный идиофон у северных славян… Нет, не зафиксирован… Вот! И у карелов тоже… Да… Нет!.. Определённо… Это… не о здешних местах… Нет! Вот о каких?..
– Но всё-таки, – Георгий воплощал само смирение. – Всё-таки для чего, как вы думаете, такой инструмент мог бы применяться? Скажем, это вещь обрядовая? Магическая?
– Магическая? – учёный весело заерзал на своем стуле. – Ну, несомненно, несомненно обрядовая… Магическая! А как? Музыка вообще магическая… Музыкант – колдун… Да! И, заметьте, – любой! Пастух рожком коров созывает, – так и то, пока самая работа, – обеты держит… Вот… Впрочем, это не секрет. Музыкант – особое… Если музыкант… Вот в экспедиции… На Ладоге… Старичок попался. Играл на такой… окарине. Глиняная свистулька… специальная … У Мартыновой желудок схватило: гастрит, и всё… Дед посвистел – отпустило Мартынову… Потом уже приехала, к врачу пошла – желудок как новый стал… Ни следа! А старик – невзрачный старик… Когда свистел, ноги подгибал особенно… Садился, а ноги сгибал так, – тут профессор в меру сил продемонстрировал, как именно устраивался для игры музыкальный дед. – Сядет так, говорит: чтобы сила не выходила… И мурлычет своё… А уж после играет… На окарине…
В такт рассказу Георгий к собственному ужасу почувствовал, что ещё малость – и он сам примется укладывать слова в такие же тягучие пассажи и пути назад уже не сыщет. Поблагодарив хозяев, любознательный этнограф прошествовал путаным лабиринтом тесных коридорчиков, спустился по шикарной мраморной лестнице со статуями и оказался, наконец, на вожделенном стылом просторе, в садящихся уже сумерках, среди первых зажжённых огней площади.
Если старику Касимовскому пригрезившийся инструмент был внове, можно почти не сомневаться, что найти что-либо об усатой струганой деревяшке окажется нереальным. Но что же мог обозначать этот сон? Починенное авто дожидалось в одном из переулков за углом, и на нём непременно нужно было куда-то отсюда сдёрнуть, только не придумывалось, куда именно. Впрочем, вот, вероятно, и ответ: мобильник в кармане требовательно забулькал. Звонил запропавший месяца на два Иван Сорока.
– Герман! – без предисловий объявил он в трубку. – Ты скрываешься, каналья!
Возразить Георгию не дали.
– Кто грозился на премьеру прийти? – наседал Сорока. – Кто обещал Таньке эскиз нарисовать? А грибы? И какая теперь вера тебе? – звонивший был положительно неумолим.
– Сорока, осади, родной, – Георгий едва вдался в клокотание сердитой трубки. – А не ты божился по приезде позвонить?
– Да? – Сорока на секунду задумался. – Ладно. Допустим, уговорил. Чёрт языкатый. Но ты, Герман, всё равно подлец!
– Вот и ладушки, это взаимно. Ты лучше ответь, Сорока, чего у тебя вечером?
– Как посмотреть, – философски сообщил Иван. – Сейчас уже вечер, в общем-то, шестой час. Если ещё малость позже – то ничего.
– И превосходно. Давай вылезем куда-нибудь, поужинаем – угощаю! Цепляй Таньку, а я подскочу минут через… пятьдесят! А?
– Дело славное, – рассудил Сорока. – Но невыполнимое: Танька на халтуру в Череповец укатила. Будет только послезавтра.
– Тогда без неё. Ты в театре?
Но ворчливый собеседник оказался вовсе не в театре, а в затрапезном Доме культуры, откуда смыться намеревался через час плюс-минус.
– О боги! – изумился такой новости Георгий. – Ты там чего, драмкружок затеял?
– А вот приезжай – расскажу, – пообещал Сорока, на чём разговор и кончился.
Отысканный Дом культуры оставлял в душе глубокий след своими размерами, пылью и унынием. Последние царили в нём безраздельно, выползая из каждого неметёного угла, повисая на линялых драпировках, пропитывая дух коридоров и комнат. Иван попался на глаза около зрительного зала, – очевидно, едва лишь выскочил и не успел ещё надеть уличное. Встретились душевно.
– Ну и чего ты тут забыл, маэстро? – поинтересовался Георгий после традиционных объятий и похлопываний. – Вроде как не самый ближний свет?
– Верно, свет не ближний, – согласился Сорока. – Зато платят. Точнее, будут. Потом.
– Это когда же?
– На школьных каникулах. Какая-то муниципальная деньга на это дело упала, но не для всех. А здесь подсуетились.
– Это на зиму, что ли?
– Вот сразу видать, Герман, что живёшь бобылем, иначе бы знал и дебильное не спрашивал. На зимних – ёлки. Свято! Весной – как их, зараза… книжкины именины!
А по осени ничего путного не было. Теперь есть. «Осеннее чудо»… или диво…
– И что это?
– Да та же хрень. Но платить обещались.
– Ну а ты?
– А я добрый леший. Роль такая. Отличная роль, между прочим. Остальным ещё пыхтеть, а я отбомбился. За те же деньги. Митьке, скажем, – помнишь Митьку? – так вот ему вообще!.. Полёт у него над лесом…
– Чего у него?
– Полёт. На метле. Как раз рожают сейчас. Да сам взгляни.
За приоткрытой дверью виднелись гнутые шеренги откидных кресел. Митька, он же Дмитрий Основин, служивший с Сорокой в одном театре, стоял на сцене, сутулясь и поглаживая лысую макушку. Под мышкой у него помещалась ненатуральная метла. Глубину планшета перекрывала лапчатая изба из фанеры, зачем-то расписанная игривыми загогулинами. По сторонам фальшивого окна красовались намалёванные кот и мышь.
– Н-да… – цедил сквозь зубы плотный гражданин, маяча перед рампой и сладострастно обхватывая себя за плечи. – Н-да… Не то… Н-да… Дима! Вот ты должен улетать, а? А волшебные слова? Заклинание какое-нибудь…
– Слова? – творческий поиск всухую Основина явно не радовал.
– Слова! Значит, вот… Так! Заклинание! Прежде чем бежать, говори:
Кошка, мышка, завитушка —