– Милости просим, Георгий, снимайте вашу шубу. Вот на вешалку её, сюда… Снега так и нет, а промозгло!..
– Правда ваша, до костей дерёт. А это – не побрезгуйте – вот, к чаю…
– Отлично, Георгий, отлично, благодарю. Чайник как раз закипел, но могу предложить и отменного кофейку с корицей. Шлёпанцы ваши у стойки, помните?.. Ну, проходите, голубчик, – и, приняв коробочку с пирожными, названный Фёдором Иосафовичем направился в глубь квартиры, прямиком к обещанному чайнику.
Квартира была, наверное, не слишком удобна и велика по домовым книгам, но впечатление производила, главным образом, благодаря длинным и запутанным ходам, связующим воедино разрозненные части жилища. Изогнутый коридор вёл из передней непосредственно к кухне, где и колдовал уже над столом гостеприимный хозяин, расставляя чашки, розетки, вазочки и прочее. Георгий опустился на предложенный стул и стал осматриваться.
У старика Пирогова он не бывал долго, постоянно откладывая визит на потом, когда закончится вот это или начнётся вот то, словом, на следующую жизнь. Тем не менее, как давеча и намекал Сорока, в прошлом общались они тесно, и ещё в те поры Фёдор Иосафович Пирогов стяжал славу человека, знающего непостижимое количество загадочного, но говорившего о нём редко и крайне неохотно. Диковинный знакомый, сам того не ведая, определил и тему диссертации Георгия, и направление полевых работ, но после суета и рутина капля за каплей принялись выстраивать стену для частых визитов, потом – и для случайных; и, наконец, окончательно вытеснили одинокого старика из круга георгиевых забот…
– Какими же судьбами, друг мой любезный, вас привело в наши палестины? – спросил Пирогов, выкладывая принесённые пирожные на круглое фарфоровое блюдо. Проделывал он это ажурными кондитерскими щипцами из потемневшего серебра, которые затем и оставил лежать, прислонив к краю блюда. – Вот уж воистину нечаянная радость!
Фёдор Иосафович был в неизменном своём чёрном халате и чёрной же круглой шапочке, какую носила профессура до отмены ятей и еров. Худая и прямая фигура с узкими плечами представительно высилась над столом, но движения стали слабее и рассеянней. Руки старика заметно дрожали.
– Грешен, Фёдор Иосафович, – пропал. Оправдаться нечем, кроме как суетой, но какое это, к чертям, оправдание?! А нынче – вот представляете? – нежданно-негаданно вижу вас во сне. Чётко и ясно, со всеми деталями. Сидим, общаемся, чай вот так же попиваем… И такой стыд меня взял поутру, что и описать нельзя. Оттого и напросился сегодня, а то завтра снова уезжать, а потом – бог весть, может, опять свистопляска… И весь сказ. Вы ведь мой… как это? Менс-эдитор!
– Вот как? Не чаял, признаюсь, что вам близко знакомы рукописи Валерия Козлова. Меня эта его работа тоже когда-то повергла в раздумья…
– Вот тут-то, Фёдор Иосафович, должен покаяться: термин услышал давеча в докладе, а работу прочесть не смог – в Публичке нет, Ленинка далеко, а коллега, владеющий собственным экземпляром, запропал…
– Не огорчайтесь, дорогой, пустое. Если честно, читать там по большому счёту и нечего. С термином этим я не вполне согласен. Во-первых, editor – не «направитель», а «устроитель», а во-вторых, я бы предложил вообще другой корень. Как-нибудь вроде «креск-эдитор» от латинского cresco – «расти, возникать, превращаться». Это же слово значит и «воспрянуть духом», что важно. Они – эти наставники – не ум упорядочивают, а подвигают к превращению, духовно воскрешают, если так можно здесь сказать. «Устроитель преображения»! Впрочем, что же это я? Болтаю о пустом, а обещанный кофе?..
– Нет, нет, прошу, не стоит. Чай – это именно то, что нужно. Да и час уж поздний для кофеев…
– Ну, как прикажете. Прежде, помню, время суток вас и в заводе не волновало. Идут годы… – Пирогов закончил наливать заварку и придвинул чашку Георгию.
Над столом в широкой темной раме висел небольшой масляный пейзаж: вечернее солнце проглядывало сквозь деревья и рисовало контур одинокой избы; стволы, кроны, откос крыши – всё это было лишь угольными силуэтами на фоне заката, но, казалось, присмотрись повнимательнее – и в самой гуще черноты начнут проступать цвет, фактура, появятся детали и объём, заиграют оттенками схоронившиеся краски…
– А что за работа, Фёдор Иосафович? – спросил Георгий, деловито накладывая в розетку предложенного вишнёвого варенья. – Что-то не припомню такой прежде…
– Да и я вот, милый мой Георгий, не припомню. До вашего прихода её здесь вообще не было, – сказал вдруг хозяин так просто, словно бы о чём-то будничном. – И подпись странная…
– Подпись?.. – Георгий на мгновение забыл о варенье и застыл с зависшей в воздухе рукой. По ложке вниз медленно устремилась тягучая, бордовая до черни капля.
– Подпись, – подтвердил старик, кивая собственным словам. – Да вы взгляните.
В углу пейзажа чёткие, почти печатные буквы складывались в три абсолютно ничего не значащих коротких слова. Что мог бы подразумевать подобный автограф, оставалось неведомым.
– Н-да… – протянул Георгий, возвращаясь на свой стул и бесцельно теребя опустошённую ложку. – Странно. Но, простите, вот это, что, мол, не было…
Алый закат на картине вдруг начал светиться, исходить не нарисованным, а самым подлинным сиянием, залившим пространство над столом и растёкшимся дальше, поглощая кухню, квартиру, весь дом…
Георгий отпрянул… и чуть не упал с кровати.
Будильник показывал семь утра, вернее, без одной минуты семь. Георгий сел, с силой потёр углы глаз и предусмотрительно нажал на отбой: всё-таки лучше лишний раз не слышать эту дребезжащую мерзость. Творилось нечто несусветное: кажется, впервые за всю жизнь не получалось вспомнить, был он вчера у Пирогова или эта история приснилась целиком. А если был, то что же в действительности происходило у старика Иосафовича, о чём говорили, как расстались? И что за пейзаж над столом?
Право слово, ситуация пугала. Как эта гадость называется, когда взаправдашнее подменяют мнимым? Вот не она тут у нас?
И как быть: набрать сейчас номер старика и поинтересоваться, приходил ли вчера? Ох, не приходил, простите… И не звонил года два? Ещё раз простите… А то у меня сон…
Нет, не стоит. Приедем от Гамадиева – разберёмся. Надеюсь. А сейчас забыли, встрепенулись и пошевеливаемся – завтра неплохо бы и назад уже… Ну или послезавтра… Кстати, а что могут значить эти три тарабарские слова в углу картины? Надо же, отчего именно такая вот ересь запоминается в деталях и намертво?
Глава 2
Fanno i sepulcri tutt’il loco varo (Гробницами исхолмлен дол бесплодный[3])…
Дорога резко свернула вправо, из-под колёс с шумом брызнул и забарабанил в дно машины проклятый гравий. Георгий выругался и надавил на тормоз: ну вот как тут люди пробуют кривляться под Европу ну как? Причин не ехать дальше имелось как минимум две. Во-первых, мерзкая ухабистая жуть, пытавшаяся выдать себя за грунтовку последние километров десять, здесь потуги свои оставляла и обрывалась колоссальных размеров ямищей, ни объехать, ни пересечь которую возможности не существовало. Во-вторых, прямо перед застывшим капотом, справа от чаемой дороги высился жестяной, кажется, само дельный знак «кирпич». Зачем он здесь нужен и кого пробует отвадить от езды в яму, было неизвестно. Знак висел на могучем бетонном столбе, также туманного происхождения и обязанностей. По обе стороны провала и сразу позади него громоздился лес. Никакой другой дороги в окрестностях не наблюдалось.
– И чего теперь, Зарыпыч? – Георгий всем корпусом развернулся к пристроившемуся позади с тюками провизии Гамадиеву. – Куда прикажешь дальше?
– А теперь, Егорка, всё! – объявил Гамадиев, отжимая ручку двери. – Теперь приехали!
– Это куда приехали? – не поверил ушам Георгий. – Сюда? Тут же одни ежи да комары. Где деревня, Гамадиев?! – Охристнись, Егор! Деревня? Ты бредишь, ей-богу, – Гамадиев выбрался наружу и с удовольствием потянулся, разминая спину после томительного путешествия по рытвинам и надолбам. Хвойный воздух обтянул каждую пядь кожи, затёк в лёгкие и сдавил жилы. – Я же тебе говорил, деревень тут целых нет – выселки полуживые. Вот и наслаждайся, брат. Е*еня́! – возвестил он с гордой торжественностью, словно нарекая майорат.
– Да ты что, Зарыпыч, смеёшься, беляш тебе в душу?! А старики эти, а колдун? Чего я пёрся-то, подвеску калечил? А? Ты в себе, Зарыпыч?
– Чего пёрся – это уж не ко мне, а к тебе самому вопрос, Егорка! Ты спросил, есть ли забавное, я сказал – есть. Но деревни не обещал, не выдумывай. Когда-то совхоз тут был, пушного зверя растили. До девяностых… А сейчас – е*еня! Домах в пяти живут, да и то на отшибе… Всего и осталось-то, что два кладбища, старое и новое. Новое подальше, туда, в сторону железки. Действует: со всей округи жмуров везут. Колдун наш как раз рядом с ним и обретается.
– А старое?
– А старое тут. Да пойдём, хватит уже. Цапай кули – и за мной…
И с этими словами, подхватив половину мешков, Марат Гамадиев устремился вдаль по тропинке. Поминая всех татарских богов до седьмого колена, Георгий сграбастал оставшиеся пакеты, пискнул сигнализацией и засеменил следом.
Тропинка забирала вбок, продиралась сквозь кустарник и вела прямехонько между бурыми с сединой стволами к неясного рода прогалине. Нависающие ветви огладили по макушке, цепкий сучок ухватил за ворот, и перед глазами вдруг открылась картина настолько несуразная, что Георгий аж пристал на ходу.
За неожиданно расступившимися деревьями простиралось старое кладбище с покосившимися крестами, просевшими надгробиями и ржавыми переплётами оград. Кладбище упиралось боками в лес, и становилось совершенно непонятно, как должны были достигать до последнего приюта здешние молчаливые обитатели. Впрочем, в некоторых местах деревья сменялись мутью из березняка и кустов – видимо, там когда-то дорога и шла. Но всё это кануло в забвение лет уже несчётно тому.