На противоположном краю погоста высилась колоссальная церковь из цельных гранитных валунов. Часть стены рухнула, и вместо правого верхнего угла зиял пролом. Однако же боковины храма не покосило, не накренился и прогнивший до дыр купол, и вся эта махина нависала над лесными могилами, словно выдернутая прихотью из другой жизни и другого времени.
Но больше всего поражало вот что: в левой части кладбища, прямо среди крестов вздымались корявые бараки, некогда крашенные в голубое, а нынче поблекшие до безымянности. Бараков было ровнёхонько три. По бокам от них существовали общественный умывальник, будка сортира и некое кособокое строение неизвестного свойства. Тишина над пейзажем висела мёртвая.
– Во! – произнёс огорошенный Георгий. – Вот это да, Зарыпыч! Что это, куда? Пансионат «Белые тапки»? Зачем, а?
– Спокойствие, Егорка, – и бровью не повёл Гамадиев. – Чего тебя, собственно, подбрасывает? Ландшафт не тот?
– Ландшафт? С какого ляду дача на могилах?
– А чем худо? – Гамадиев невозмутимо прокладывал свой путь между основательных надгробий, нацелившись прямиком на средний барак. – Куда удобнее, чем в этой карикатуре на совхоз. Тихо. Ладно. Собственная артезианская скважина. Электричество есть. Здесь, представь, при совдепе было летом что-то вроде пионерского лагеря. Для детишек. А осенью – для согнанных на сельхозработы горожан. Крепко построено.
– На могилах? – не унимался Георгий.
– На могилах, – просто согласился Гамадиев. – Будто специально вот для нас: тут плиты есть ещё чуть не восемнадцатого века. Ну?
Еле видная тропинка петляла между гранитными углами. Строили, похоже, и впрямь на костях, без затей; во всяком случае, по бокам увечного нужника красовались четыре каменных тумбы.
– И что мы сейчас… в смысле… Мне не плиты, мне кощуны… ваши… К ним-то добраться реально?
– Безусловно, – перед беседующими чернела уже закалённая барачная дверь. – Как же не добраться! Вот отобедаем чем бог послал, и ужо доберёмся!
Обед образовался и правда стремительно. Не успели прибывшие вступить в диковинное кладбищенское жильё, как по ноздрям ударил полузабытый со стройотрядов аромат кипящего супового концентрата с какими-то не менее вредными присадками. Суп, словно по заказу, только сняли с огня, и к нему моментально вымыли, открыли и нарезали всякого из притащенных тюков. Жизнь обретала смысл.
– Ты давай, Зарыпыч, тушёнку волоки! – распоряжался по хозяйству другой давнишний Георгиев знакомец, волею родителей обретший имя гордое и неправдоподобное: Феофан Кислов. – И стаканы!
Кухня, как оказалось, имелась в той самой невнятной постройке с краю, но тащиться в неё было и лень, и, при наставших холодах, уныло. Поэтому, наплевав на разные нормы и предписания, баллоны вместе с плитой переселили прямо в жилой корпус, выделив для этого отдельную комнату. Помещений в бараке вообще имелось предостаточно, и шли они друг против друга, в стороны от главного коридора, просторного и устланного тканой дорожкой. Половицы проседали под ногой, местами натужно подвывая. Сеней в доме, равно как и передней, не было вовсе.
– Стаканы – это не про меня нынче, – сообщил Георгий, втекая в общую суету и помогая накрывать на дощатый стол. – Мне за руль ещё, да и к вашему… наведаться… к шишу…
– А, да, Габадей поминал, что ты с тоски решил обозреть сокола нашего Геннадия! – Кислов снял с объёмистой кастрюли крышку и взялся за половник. – Но тут, Егор, не тревожься: Гена тебя за сотку не осудит. Он тебя без сотки осудит. И на беседу не пойдёт. Без поллитры.
– Да и чёрт бы с ним, Федя… А что, правда занятен?
– Увидишь…
– Ромалэ! – сказал рябой белобрысый крепыш, отрекомендованный Георгию как Павел Искиляйнен. – Ромалэ! Давайте-ка меньше треньдеть, а то всю детальку профукаем; кому о высоком, а кто с утра не жравши. Михаил, ты хлеб достал?
– Не вопи, Павло, не в театре. Видишь – при деле мы, – Кислов наделял уже пятую тарелку густым тёмным варевом. – И ты бы руки занял.
– Вздрогнули, почтенные! – Гамадиев протянул сотрапезникам по наполненному на треть гранёному стакану. – С приездом, Егорка!
Концентрированный суп оказался съедобным. А с подмаринованным луком, помидорами, свежим хлебом и вяленой говядиной, служившими и закуской, и довеском к первому, пошёл вовсе на ура. Жаркое из картошки с тушёнкой картины не портило. К вечеру же были обещаны особого рецепта грибы.
– Грибы, Егорка, охреневающие! – расхваливал Кислов грядущий ужин, налегая на жареное. – Просто батюшки-матушки, какие будут у нас с тобой грибы! В сметанно-сырном соусе. На шкварках…
– Гусиных? – мрачно осведомился Георгий.
– Да иди ты – гусиных… Сало, Игоревич, нежнейшее, как попка… э-э… пионера! Неважно! Томлёное… Шкворчит… Тает… В общем, снесёшься ты с этих грибов, вот что!
– Помру от нетерпения, – бесстрастно сообщил Георгий, открывая бутылку минералки. – Ну и? За плитой ввечеру снова ты?
– Нет, тут нет, не претендую. По грибам – это у нас Мишаня. Бог и царь Всея Лесная и Полевая микология. Полупочтенного твоего Геннадия именно он, между прочим, раскопал. И свету открыл. Гигант!
– Вот как? – сказать по чести, персона обещанного колдуна отчего-то энтузиазма вызывала всё меньше. Да и сама идея притаскиваться к чёрту на рога казалась сейчас нелепой и истеричной, но тут уж поздно. – И что, сошлись на вопросе трюфелей?
– М-м, – покачал головой невозмутимый Михаил, сосредоточенно работая ложкой. Жилистые пальцы ловко направляли хлебный ломоть, помогая суповой гуще залечь в черпале; полированные скулы лоснились от пота. – Не сходились. Нам тут поначалу вообще местная братия была до лампы. До нас дела нет. И нам дела нет. А вожахаться с разной перекатной шантрапой – тоже оно ехало-болело! Но… В общем, отправился я в лабаз. Нормальная лавка тут только на следующей станции существует, да и то… А здесь позакрывали всё давно на хрен и дверь заколотили.
– Правда заколотили?
– Правда, – отозвался Гамадиев, ковыряя в зубах остро обломанной спичкой. – Как в кино про немцев. Да и не только сельпо: прогуляйся потом по улице – жуть что делается. Крыши просели, стены скособочились… Брошенные деревеньки, которые мы двадцать лет назад созерцали, – детский шёпот. Те-то крепкие были, финские. А тут – жопа. Ладно, не о том мы. Ну, Мишаня?
– Баранки гну, – флегматично сообщил Мишаня. – Отправился в лабаз. Точнее, ближе к железке есть гаденькая такая объездная дорога. Там промышляют: остановится кто и жратву продаёт. Всё лучше, чем тащиться до платформы, ждать поезда, переться на поезде… А прямиком вообще ни хрена не пройдёшь: в той стороне болота, круг нужно делать опупенный. Короче, пошёл. Иду вдоль дороги – навстречу неведомая личность. Среди местных он мне раньше не попадался, но не турист: весьма быдлячьей наружности дяденька. И налегке. В общем, хотел я спросить насчёт коробейников, только рот открыл, а дяденька говорит: «Пусто всё. А тебе один хрен – правой рукой не снесёшь». И дальше почапал. Вижу, ёлы-палы, совсем дело дрянь: сумасшедших на волю выгнали. Ладно. Разошлись – метров через двести вдруг подворачивается у меня нога. И как раз на обочине, на кромке канавы. Я, значит, тудым-сюдым, короче, полетел в эту канаву, боялся, шею сворочу. Нет, ничего, нормально. Зато, пока летел, правым локтем о камень так приложился – чуть аж не размножился: самым нервом попал. Дней пять на стену лез: опухло, болит, пальцы не двигаются. Потом отлегло, синяк здоровый вылез. Э, думаю, мужичок-то затейник. Попробовал спрашивать – никто не знаком. Вроде бы год как водворился мужичок в заброшенную хибару на отшибе. В компанию заявилось ещё двое таких, но те отдельно осели. Они как раз с местными беседуют, не брезгуют. От них и дознались, что бомж мой откликается на позывные «Геннадий», что сошлись они незадолго перед тем, как сюда явиться, и что он самый колдунский колдун, какой только бывает, а колдунства чинит даром, по собственной прихоти. Обещались порассказать историй, но пока глухо, так что – милости просим. Сам на разговоры Геннадий не подписывается, разве что может ляпнуть членораздельное под водку. По колдунской части к нему народ временами хаживает, даже из окрестных сёл ездить стали. Помогает ли – не скажу, но едут. Денег не берёт, хотя от жратвы не отпирается.
– И много народу?
– Навряд, – Михаил закончил с концентратом и уткнул раскрасневшееся лицо в бумажный платок. Наружу остался глядеть только горбатый нос. – Но всё может быть. Вот ты и узнаешь, а потом и расскажешь. Как-то так.
– Феноменально, – Георгий взглянул на мерно тикавшие со стены ходики и повернулся к Гамадиеву. – Ну а отведёт-то меня к кощуну вашему кто? Это не риторический вопрос, коллеги. Давай, Маратушко, отскребай корпус от табуретки, пока темнеть не начало.
Темнеть пока и правда не начало, хотя сумерки в эту пору сходили рано, и вполне невинное предвечерье тонуло в самой подлинной мгле, абсолютно непроглядной без уличных ламп, светящихся окон или машин. Вдобавок и звёзды в здешних широтах столь редко глядели сквозь нависающие облака, что уповать на них не приходилось.
Но сейчас свет не стал ещё тускнеть и отливать синькой, тени, и сами по себе длинные, не залегли сплошным провалом у ног.
Избушка обещанного Геннадия стояла у леса, но там, за левым краем сосновой чащи, вдоль плохонькой дороги значительный его кусок был забран под действующий погост.
Дорога шла по низкому участку между не особенно вздыбленными, но обрывистыми боками скалистых холмов, над которыми и возвышались красноватые корабельные стволы. По правую руку от тракта холм уходил невысоко, слева же забирал круто вверх, являя глазу могучие корни, змеившиеся между камнями.
Изба была какой-то непутёвой: местами конструкция лепилась из одних лишь плохо подогнанных досок, местами же имелись следы, очевидно, прежней постройки – основательные брёвна в опорах стен, крепкие дверные и оконные рамы. Крыша, впрочем, держалась твёрдо, щербатый забор не заваливался. Крыльцо оказалось чистым и не скрипнуло.