Загораживаясь полой куртки, Георгий брёл к воде. Ботинки утопали в холодном песчаном тесте с мелкими камнями и сором. Не дойдя до залива метра четыре, он остановился и выкрикнул по ветру заповедные слова, опробованные давеча у лесного озера.
Ответом был новый удар шквала, лишивший на мгновение способности видеть и дышать. Георгий развернулся спиной к заливу, глотнул несколько раз стылого воздуху и с усилием зажмурился. Слезы обильно текли по мёрзнущим щекам и хлюпали в носовых пазухах. Мягкая салфетка взбухла от выдуваемой слизи, и на короткое время стало чуть легче. Огни трассы тускло мерцали, уводя вдаль вихлястой слепой лентой. Отсветы прибрежных фонарей раскачивались возле еле видного пирса или дебаркадера. Луна в зачине ущерба тонула меж несущихся по небу теней. А метрах в пятнадцати выжидательно замер у кромки отлично знакомый уже узенький силуэт; пуговицы куртки чуть поблёскивали.
В этот раз медлить Георгий не рискнул и со всех ног кинулся вдоль прибоя к хрупкой фигурке, почти растворённой в непроглядности ночной бури. Вот осталось уже не больше десяти шагов, вот – и добежал… Новый вихревой порыв едва не сшиб Георгия с ног. В глазах поплыло. Спустя мгновение подступившая чернота рассеялась, но вместе с ней исчез и пригрезившийся у воды. Георгий застонал, длинно выругался и рухнул на колени возле самого пятачка, где только что стоял полуночный мальчишка. Чего же опять не хватило-то?
Волны бухали, ветер завывал, брызги с шипением взлетали и сыпались в стороны. Покачиваясь и спотыкаясь, Георгий добрёл до оставленной машины и впервые за весь вечер облегчённо выдохнул в тёплом салоне. Кажется, скоро эта свистопляска пойдёт на спад: фонари мотаются заметно меньше. Глядишь, можно будет и отчалить…
Телефон заныл неожиданно. Кому-то явно не спится – почти двенадцать, между прочим. Не спалось артисту Сороке.
– Не хворай, Герман! – сказала трубка вкрадчиво. – Ты в город вернулся или как?
– В процессе, – Георгий потянулся к кнопке кондиционера. – А что, нужда неотложная?
– Да не так чтобы. Хотя… В общем… Пирогов исчез.
Глава 3
And mark in every face I meet
Marks of weakness, marks of woe
(На всех я лицах нахожу
Печать бессилья и тоски[4]).
Топить-то, мать их распространённую, так и не стали! Нагревательный телескоп тихо крякал, сияя раскалённой спиралью. Хорошая, к слову, вещь. Лет ему чёрт знает сколько, току жрёт безмерно, но стынь гонит фактически; масляная батарея вот ни шиша не гонит – рядом жарко, шагнул – зябко… А этот ничего, дюжит, главное – не цапнуться за голый электрод…
Привезённый от Геннадия корешок оказался кстати. Он не только бодрил кровь в жилах, но и успешно вышиб вон занимавшуюся было простуду. Жаль, с другими печалями сушёные лопухи ладить не умели, а те разрешаться не торопились ничуть.
Во-первых, тематический план грозил пасть на голову антиквара в форме едва не половых претензий анихановской банды. Делать с этим было нечего, но мысль о новой порции репьёв в открытый мозг лишала всякой воли к жизни.
Во-вторых, шатание по лесистым выселкам скверно отразилось на финансах: ушли из-под носа две важные покупки, хороший клиент переметнулся к врагам и сорвалась давно намеченная экспертиза (за дорого!).
В-третьих, новости из телевизора погружали в этакий мрак, что оставалось лишь изумляться, как диктор сам не удавится к концу передачи.
Но главное было «в-четвертых». И это главное вмещалось в те два слова из полуночного сорокинского звонка: Пирогов исчез.
Разузнать подробнее покуда не светило. Надёжный дяденька из прокуратуры, часто и платно сочувствовавший антиквару, пребывал в отъезде. Вернуться должен был, кажется, днями, но, может, и через месяц – кто ж его знает? Дела-с…
Соседи же старика ни разу не видели. Никогда. Они сюда, правда, перебрались месяца три как, но Фёдора Иосафовича не встречали и не слыхали. И Марина с Виталиком, которые этажом ниже, тоже не слыхали, они ещё позже жильё купили. Наверху спрашивать некого, там квартиранты новые, пацан с девицей, обдолбанные оба, кажется… До них снимала рота нерусских (да откуда я знаю, каких? Хотя, тихие. И не курили), но тут уж пиши пропало – съехали давно… Словом, дверь заперта, признаков жизни нет, а подробности могут выплыть только Небо знает, когда ещё. Вот.
Не сообщили нового и записки Козлова. Рукопись Терлицкий привёз сразу же, но, досконально её проработав, Георгий, к удивлению, обнаружил, что и малейших намёков на «направителей», равно как и на «устроителей» ума, там нет. За разъяснениями было решено уже взывать к Завадскому, но неожиданно ответ нашёлся ближе.
Давний георгиев знакомец, ископаемый подвижник-книгочей и бог репринта, внезапно затеял новое. Подвижник этот был личностью фантастической и неутомимой, непонятно как добывавшей деньги и наново публиковавшей этнографические труды. Служил сей достойный муж в центральном архиве и звался Демьян Матвеевич Сухово, в миру значась под логотипом Суховатый. Вот Суховатый и позвонил.
– Гера! – сказал Суховатый без предисловий. – Слушай! Вышел тут на такой… э-э… фонд! Переиздаем Зеленина! Хотим полным собранием!.. И аппарат! Твою статью давнишнюю эту… Помнишь? Да! Её бы доработать слегка – и как введение! А?
– Неожиданно, – честно признался Георгий фонтанирующему телефону. – Где ж я тебе ту статью вырожу? Я о ней уже сто лет и думать позабыл.
– Статья есть! – уверял безудержный архивист. – Я уже в цифру перевёл! Глянь, делов-то на это… на куриную сю-сю! И полный Зеленин! С черновиками, перепиской – ахнешь!
– Не сомневаюсь. Да я забыл давно, как буквы складывать, Демьяша! Алё! Слышь? Суховатый? Какую к лешему сю-сю?
– Гера, не спорь! Не спорь, Гера! Легчайшее дело, клянусь честью! Я подъеду сейчас, десять минут! Не уходи!
И прежде чем Георгий успел что-либо возразить, Демьян Матвеевич трубку повесил.
Появился он фактически через десять минут, с такой точностью, что, думалось, при ином раскладе господин Сухово легко мог бы помещаться в палате мер и весов как эталон десятиминутия.
– Вот! – голосил Суховатый, размахивая папкой и потрясая флешкой. – Статья! Готовая! Малейшая переделка! Да и то… Полный Зеленин, Гера! Не возражай!
При здравом рассуждении имелся прямой резон согласиться. Во-первых, утихомирить Демьяна Матвеевича без этого не было возможности. Во-вторых, возникал действительный способ спастись от Анихановой: текст, помнится, выдался куда как просторный. Словом, после ритуального ломания Георгий, наконец, сдался.
– Великолепно! – возглашал счастливый Сухово. – Восхитительно! Другого и не ждал! Две недели, Гера! И редактура! Представь!
– Господи Иисусе, Суховатый, ну чего представлять-то? Зеленина издавали, и переиздавали, и ещё, и так, и в сборниках, и как душа попросит… Ты бы с таким восторгом Козлова тиснул, что ли.
– Козлова?
– Валерия Иннокентиевича. Слыхал про такого?
– Безусловно! И что?
– И ничего. Не публиковался, а рукописи есть. Уникальные. Читывал?
– Несомненно! Но издать нельзя!
– С чего бы? У Терлицкого – помнишь Терлицкого? – вот у него прекрасного качества экземпляр. Ну?
– Вздор! Гера, вздор! Экземпляр?! И у нас имелась папка. И в Москве. Но было-то больше двух десятков! Масса поездок, записей! Пропало! Неизвестно где оно! Вот если б целиком!.. Не собрать! И всё разное, без повторов! Утверждал, что издавать нужно вместе! Феерический человек, и издать невозможно! Не помнит никто! Чудовищно! А ещё музыка!
– Что музыка?
– Записи каких-то пьес. Старинных! Не фольклор: готика, барокко – не знаю. То ли восстановил, то ли нашёл… А может, и написал! Не важно! Энциклопедический знаток, феномен!
– А пьесы-то эти на кой?
– Магия! Тоже связаны… Точно не скажу, слышал… Стожарский? Не помню. Лёня может знать. Кажется… Но там что-то важное, а сейчас пропало. Да!
Спровадив, наконец, шумного библиотекаря, Георгий ушёл в безмыслие, созерцая дверь, затем ринулся одеваться и через пять минут был на улице, вздымая ворот куртки и плотнее запахиваясь.
Серые тротуары наводняли серые же люди. Большинство одинаково кутались в шарфы и сутулились, задирая воротники. Промозглость царила нестерпимая. И всё-таки то и дело в толпе проглядывались столь ирреальные персонажи, как если бы сторож забыл по пьяни запереть темпоральную дыру: вот навстречу промаршировала барышня в шортах и футболке, а вот и целая компания подростков в летнем и с рюкзаками попалась на выстуженном углу.
Прямо по курсу маячила дверь не широко известного, но сплошь обсиженного энтузиастами кабачка с маленькой эстрадой и вычурным декором. Кабачок давал ежедневные зрелища превыспреннего характера; именно это сейчас и требовалось.
Народу в зале толклось, как всегда, порядочно, однако искомой команды не было: вместо архаической музыки слух сегодня услаждали какие-то неформальные и недобрые поэты. Один из них произносил монолог, лишённый связи, смысла и ритма. Примерно каждое четвёртое слово было матерным. Публика кушала.
Впрочем, ворожила-таки удача: у барной стойки деловито топтался именно он – маг и волшебник ископаемых звучаний Леонид Брегеда.
– Здорово, Мироныч, – возвестил Георгий, взгромождаясь на высокий табурет. – Я со старой трубой номер посеял, а вот внезапно и нужда! Как процветает изящная струнная твоя эта… контрапункт?
– Вашинскими молитвами, Гоша, вашинскими молитвами. Если по деньгам, то даже и неплохо, – Леонид допил из широкого стакана и заказал повторить.
Талантливейший струнник и безраздельный обожатель всякой палеонтологической гармонии, Брегеда был знаком Георгию ещё со школы, где учился годами тремя младше. Потом жизнь свела их опять, когда Леня измыслил небывалое, освоив (у единственного на весь Союз мастера) уменье делать средневековые дудки и гитары и организовав первый ансамбль аутентичной европейской полифонии. За лютнями, виолами и тому подобным к нему пёрли толпами, коллектив процветал, выдюжив даже и в девяностые, но вот в последние годы дела явно пошли под гору.