– Как говно? Вещи уникальные! – Борис явно не думал сдаваться.
– Да так, милейший, говно всамделишное. Впрочем, я не настаиваю: милости прошу прогуляться по скупкам – убедитесь. Могу даже адреса порекомендовать. Но учтите: цену за товар я даю лучшую, а время экономлю вам в космических объемах. Не хотите – я пошёл. Проводите только.
– Да нет, ну зачем так? Можно же обсудить, – сдал на попятную огорчённый прораб.
Обсудили. Впрочем, предмет торга был столь унылым, что и тени задора не возникло. Минут через десять гармония взяла верх, сторгованные вещи перекочевали в сумку к Георгию, а по поводу остальных обещали думать.
– Ну как же на свалку-то? – сокрушался сострадательный прораб, нависая над рухлядью. – Пропадать, значит, богатству народному? Уникальному? Памяти исторической?
– Пропадать, друг мой. Безусловно! Впрочем, хотите, из уважения я могу ещё раз глянуть на эту историческую память, только чтобы вам спалось спокойнее?
Браться за помойные обломки было мерзко даже в перчатках, но что тут попишешь?! По секрету скажем, пудреницу из мельхиора Георгий проглядел; тоже дрязг, конечно, но сойдёт за пятачок. А это…
Отодвинув вбок аляповатую подставку из фаянса, антиквар выволок лист пожелтевшей бумаги, исписанный на диво знакомым почерком. Фиолетовые буквы топорщились углами, но ряд держали намертво. Вот тебе и здрасьте!
– А рукописи тут имелись? – со всей бесстрастностью поинтересовался Георгий.
– Не, рукописей не было. Иногда из-под обоев чего-нибудь… А нужны?
– Просто так спросил. Может, письма? – Папка была трухлявая. Выбросить думали… Да я сейчас… – И Борис с неожиданной для его размеров резвостью устремился куда-то по коридору.
Георгий расправил найденный листок и поднёс к лампе. Ровные строчки будто дыбились с пухлой бумаги: «…показывается гдѣ угодно. Описываютъ по-разному, но преимущественно устрашающе. Обликъ схожъ со святочными ряжеными или болгарскими кукерами, однако, безъ глумленія. Чоренъ. Подробности о шерсти или рогахъ нестабильны. Важнѣйшею примѣтою можно полагать горящіе глаза замѣчательной пронзительности. Горятъ жолтымъ (1 свидѣтельство). Отдѣльно сообщаютъ о хромотѣ, столь большой, что весь остовъ гнется на стороны, будто бы нарочно присѣдалъ. Движется притомъ проворно, такъ что убѣжать нельзя. Именуютъ, кто какъ измыслитъ, часто общо или описательно – лихо, врагъ, шутъ, но съ другими навьими тварями не сродствененъ. Одинъ разъ былъ названъ Чорнымъ гостемъ, но чаще именованія нѣтъ вообще. Является вслѣдъ…»
На этом надпись обрывалась. Георгий с предельной осторожностью расположил документ в особом кармане сумки и закрыл замок – так спокойнее.
Под ногой хрустнуло. В плотной грязевой взвеси виднелись щербатые углы изразцовых плашек, одну из которых Георгий только что раздавил. Да и чёрт с ней, если честно. Полкопейки ведро.
– А вот и папочка! – дородный Борис поспешал обратно, сжимая в руках нечто ветхое и бесформенное. – Уникальная папочка!
Принесённый артефакт был увесист, грязен и являл собой невнятные записи стародавнего счетовода.
– Ясненько. Нет, благодарю, – Георгий поднял свою сумку и водрузил её на плечо. – Кажется, пора мне. Пудреницу эту я, наверное, позже возьму. Позвоню на днях. А тут что у вас такое? Уж не тот ли камин?
– Тот самый! Уникальный камин! Изразцы уникальные, рисунок уникальный, труба уникальная… Да всё уникальное! Зашибись камин! Где такой ещё взять?!
Кафельная печь действительно впечатляла. С рисунками и кириллической вязью, она не смотрелась русской, но не была и заморской. Камин венчали два изречения: первое обещало читателю, что «Баня парит, баня правит, баня всё поправит». Второе же заставило Георгия непроизвольно вздрогнуть – гнутые славянские буквы складывались в утверждение: «Всяк несёт уста, где вода чиста». Антиквар перечёл надпись трижды.
– Феноменально, – проговорил он наконец. – Тут покойников, случайно, не находили при ремонте? Засушенных?
Борис дико посмотрел на говорившего, но решив, что это какая-то, видимо, особенная шутка, осклабился.
– Ну, до встречи! Я позвоню. Да, чуть не забыл, вот визитка, – Георгий полез в карман, чертыхнулся, порылся в куртке, открыл сумку, где также водился запас, и едва не отпрянул: в пресловутом кармане, рядом с припрятанным листком рукописи, явственно лоснился знакомый бок глазурованного майоличного овала.
Защитник был самый подлинный, точно такой, как недавно разворотил дом покойного Долгова и опрокинул с ног на голову жизнь тихого этнографа. Сила буквально катилась с глянцевых изгибов.
Георгий сидел на корточках посредине пустого банного двора, вперившись в недра своей открытой сумки и не решаясь что-либо предпринять. Потом потёр ладони, затем ещё, сглотнул и негромко произнёс спасительный агафьин наговор. Повторил для верности, а затем бережно, едва придерживая за края, вынул плашку и поднёс к глазам. Потрясающий экземпляр. Отчего-то пришло в голову, что он сильнее всех, с которыми доводилось знаться раньше. Почему Георгий так решил, Небо ведает, но уверенность была абсолютной. Откуда же взялась эта глазурь, как угораздило просмотреть её среди копеечного кафеля? И как она запрыгнула в портфель?
Плашка лежала в руке тихо, и Георгию почудилось, что защитник ждёт. И что нужно делать? Как поступают в таких вот оказиях? Может быть… попробуем этак? Георгий наклонился ближе и произнёс три заветных слова, выручавших уже столько раз за последние дни. И снова, кажется, стало видно, как звуки вбираются в оберег, как начинает отзываться биению сердца гладкая холодная глина.
Георгий спрятал своё внезапное обретение во внутренний карман, вытащив предварительно бумажник и пихнув его куда-то в баул, и поднялся во весь рост. Неплохо бы и домой.
Телефон заурчал, как всегда, не к месту.
– Мир тебе, Егорка! Это Марат. Чего звоню: вспомнил я насчёт кисловского… этого… ватого… В общем, он с Геннадием нашим видался тем же днем, как тот свалил. И Гена велел тебе передать дословно: «Чёрный гость является вслед сходящейся тьме. Гони из груди».
– Чего гони?
– Из груди. Уж не обессудь: из своей, из чужой, из правой, из левой – понятия не имею. И чего «гони» – тоже не имею. Геннадий этот набор звуков произнёс, да и был таков. Я мыслил, что тут какой-то довесок к вашим раздобарам. Но уж коли не порадовал – то пардон!
– Порадовал, Зарыпыч, порадовал. Низкий тебе наш поясной. И Кислову тоже.
– Ну и ёлочки!
Трубка замолчала. Н-да. Задорно пошло. Интересно, а Васька появился наконец из своей Костамукши?
Василий Сергеевич Рольгейзер, потомок обрусевших тевтонцев, был персонажем глубоко особенным. И дело здесь даже не в его мрачноватой, но неуёмной энергии – в Рольгейзере уживались настолько несоединимые свойства, что и перечесть нельзя.
Вася пел в опере, обучал роялю, собирал солдатиков, исповедовал какой-то кривой оккультизм, рыскал по библиотекам и архивам, медитировал в пригородах, любил сибирский фольклор, увлекался живописью и академической этнографией, таскался по девкам и прочее, и прочее; но выходило у него всё как-то легко, без натуги этак выходило. Много лет назад Рольгейзер возник в отдалённой связи с колдовскими плашками и в судьбе застрял надолго, то и дело выныривая из космоса, взрываясь планами и снова растворяясь на неопределённый срок. Пел, правда, без сбоев; неплохо, между прочим, пел.
– Да! – ответила трубка раскатистым урчанием. – Юрка! Наше вам! Каким ветром?
– Ты в городе, Рольгейзер? – предисловия с Василием лишь мешали.
– Вестимо! Поутру и вернулся. Нужда ль во мне?
– Неизменная.
– Ну так подгребай. Я дома появлюсь минут через двадцать-тридцать – и сильвупле! Чаю-кофею соорудим, про жизнь потреньдим… Пора бы!
– Лады, Ивась. Через полчаса буду.
Встретиться вышло прямо у двери парадной, к которой Василий Сергеевич явились в заметном огорчении.
– Да ну! – бушевал Рольгейзер в прихожей, громогласно сотрясая полуторавековые своды. – Совсем народ очумел, господа бога душу! Иду домой – встречаю Светлану. Ну, секретарша у нас, помнишь, была сумасшедшая? Встречаю – тут-то она меня и лобзала! В коросте сплошной – страшный ужас. Нос, лицо – места живого нет. «Это ничего, это ничего, это грипп, это грипп, чмок, чмок, чмок» – *б твою мать! Нужно таблетку какую-нибудь срочно, такую… как её? Которую я от гриппа пью…
– Вот знал бы, что такое дело, Рольгейзер, – притащил бы тебе медицинскую травку. Угостили. Чего хошь лечит!
– Травки, Юрий, это не ко мне, это сам: ты же у нас шаман по всяким корешкам, вершкам и прочему хвойному шишлу… Я тут пас.
– Чего бы?
– Не верю я в них!
– В травки?
– В травки! То есть я верю в травку подорожник. В крапиву. Но тебе же не то надо! Тебе подавай их паровые исчадия!
Рольгейзер, наконец, отыскал что-то на полке и через минуту возвратился из кухни в куда большем умиротворении.
– Ну вот, – провозгласил он. – Теперь можно и лиричное! Сейчас с чаем разберусь… Кстати, водку будешь?
– Не откажусь. Хотя с чаем…
– А мы к нему настругаем колбасы. Кукуруза есть маринованная. Кабачковая икра, между прочим, очень-очень даже. Да сейчас, в общем, сообразим, нормальный будет чай!
– Ну, изволь…
– … Приснился недавно странный сон, – рассказывал Василий Сергеевич, заедая колбасу хрустящим солёным огурцом. – Красная армия! Приснилась как есть Красная армия, самая прямая. То есть хмурые негры, одетые в красные мундиры. Один негр всё время желал отстаивать честь мундира. К чему бы, а?
– К деньгам?
– Н-да… Ну, вздрогнули!
Пузатые рюмки снова звякнули и степенно опустились на льняную скатерть. А кукуруза и правда ничего. Да и икра…
– Вот… Какое-то, брат Юрий, волшебство в мироздании! Расту магически: стоит лишь в мыслях представить водку, как бутылка уже плывёт… в пространстве…
– А мне, – прожёвывая ржаной ломоть с молотыми кабачками, выговорил Георгий, – мне негры не снятся. И армия. Мне дурь разная снится. По крайней мере, то, что могу припомнить. Ты вот, Ивась, сны хорошо запоминаешь?