– Куда там! – Рольгейзер соорудил из колбасы и кукурузы некий экзотический рулет. – Я с жизни такой скоро до амнезии достигну. Просыпаюсь среди ночи – трезвый! – и минут пять сообразить не могу, где я вообще: в Туле, в Сеуле, в Барнауле… Встаю в сортир – на стену налечу и не знаю, в какую сторону идти. Страшно. А с год уже эти вытребеньки и дома накрывают. Вот так.
– И всё мотаешься…
– А что делать, Юрий? Жрать-то надо. В Костамукше сейчас опарился… «Дон, его бабушку, Паскуале»…
– Ну и? Удачно? Хотя бы в смысле жрать?
– Это как посмотреть, старик. В прошлый раз я с теми же бойцами подряжался по средней полосе, – тогда кормили удачно. Хотя отчего-то в китайских ресторанах. А там же одни салаты; и даже не салаты, а какая-то херня! В Карелии обещались местное.
– И как? Вот на ужин, например, вчера чего было?
– На ужин, Юрий, вчера был суп. В обед. Ты не печалься, командир, я ещё не до конца сбрендил. Но путь к тому верный!
Рюмки опять устремились друг к другу, и над столом повисла пауза.
– Знал бы, что такое дело будет, Рольгейзер, я бы чего особенного приволок. А то пирожные…
– Ну и отлично, что пирожные: чай же пьём. Огурец будешь?
– Спасибо, я бы именно вот чайку… Э… сахар не вижу… Так что хотел я спросить, друг Ивась: я тут в Фонарных банях…
– Иди ты! Семёныч, помнится, расхваливал, что ты формы не теряешь, хоть и закатываешься в парильные заведения с частотой эскимоса…
– Очнись, Сергеевич! Эй! Фонари, Рольгейзер! Их уже сколько лет как сожгли! И тут амнезия?
– Вестимо. Не суть. И чего?
– И нашёл я там кусок рукописи небезызвестного тебе трудящегося Козлова. Помнишь? Была у тебя папка с нотами, Брегеда её тебе дарил ещё при царе Горохе…
– А-а! Смутно что-то… будто… И?
– Жива она сейчас?
– Да вряд ли… Хотя… Что, говоришь, за папка?
– Козлов, Валерий Иннокентиевич. Этнограф. Славянские верования, обряды и такое разное. Давай, Рольгейзер, оживай!
– А ноты откуда?
– Твою тевтонскую маковку, Вася! Магические какие-то ноты, ты же тогда Гвидо фон Листа и прочую…
– А-а! Папка! Рыженькая… Да! Точно. Веришь, старик, посеял кучу лет назад. Куда-то уезжал, переезжал… Да и ладно бы, делов-то… Ценного ноль.
– Кому как, Ивась. Меня сейчас козловские бумаги крепко занимают. Нарыл маловато, следов почти и не осталось…
– А дед Стожарский чего думает?
– А дед Стожарский мне всё про греческую классику впаривает, ему Козлов до лампады.
– Понятно. Грустно, брат. Гляжу, от института всё больше и больше остается всё меньше и меньше! Впрочем, старик Антоныч и прежде… Вот почему, как только знает человек древнегреческий, так он непроходимый мудак?
– Небо с ним со всем. Главное – нужна была эта папка, кажется, про музыку писалось только там.
– Ну, о папке, Юрий, не печалься ей-богу! Объяснений – фигу, человеческим языком – так и вовсе… Пара нотных примеров… косеньких… примеров… э-э… да… Кстати! Кстати!!
Василий Сергеевич оторвался от трапезы и, разгибаясь, направился к старому кабинетному роялю в углу. На минуту он утих, зарывшись в залежи бумаг на пыльной крышке.
– Во! – возвестил он, победоносно извлекая на свет два пожелтевших листка. – Вот она! Произведение! Как такое можно забыть?! Такое нельзя забыть. Вот!
Остаток-то сгинул… Ура, Юрка, в общем! Пьеса, или как назвать этот делирий. Чего она у меня пристала – я её, падлу, наверное, с год мозгами жевал, – не отвязывалось. В ушах застрянет – хоть вой. Аж к языку липнет.
– Что, правда из той самой?..
– А то! Разлюбезный господин Козлов! Хоть бы фамилию музыкальную какую выдумал: помнишь Колю Дубило? Так он последние годы желает, чтобы писали через два «л»: Дубилло. Как Леонкавалло. Италия, типа! Да. А господин Козлов, коли и взлетел, то уж точно не в музыке. Пьесы нудные – писец! Но приставучие.
– А сыграть?
– На здоровье! – Рольгейзер поднял крышку и вытер пальцы о рубаху. – Называется «Чтобы видеть». Я не виноват: так написано. Опус Козлова! Как взятый! Насладись!
Зазвучали глухие аккорды, и реальность вдруг качнулась перед глазами, и возникли на миг диковинные далёкие картины: в полутёмной гостиной потекла та же мелодия, что рождалась во сне из хитрой рогулины с выдвижными усами и полой ручкой.
– Видал-миндал, брат Юрий? И так до бесконечности.
Рольгейзер неспешно возвращался к столу.
– Держи на память сие мухоморство! Владей и радуйся! От чистого тебе!
Похоже, ни перо, ни цвет чернил Козлов не менял. Ровные значки на нотоносцах выводила всё та же твёрдая рука, и знакомые стрельчатые буквы строились в нарочно жирное заглавие «Чтобы видеть». Впрочем, заглавие ли? Вот и после конечной репризы…
Георгий согнулся над самой страницей и подался к лампе: вослед финальным тактам прямо на линейках шла ещё одна надпись. Фиолетовые штрихи плыли в глазах; Георгий дважды сморгнул и глянул снова – так и есть, не почудилось. Поперёк пустых нотоносцев изящным росчерком стояло: «Грядётъ Чорный гость».
Часть 3. Чёрный гость
Глава 1
Один казак молодой не верил, что у нас на озере чудитца. Пошёл испытать. Дорогой ему попался старик…
– Глеб Станиславович, алё-о! Глеб Станиславович! в трубке трещало и пощёлкивало, будто бы станция связи не менялась лет сорок, и вместо цифровых реле штекеры лично тыкала в гнёзда усталая комсомолка. – Что, вы говорите, что ещё о Чёрном госте есть в рукописи? Глеб Станиславович, слышите меня? Пропадаете куда-то…
– Слышу, Георгий Игоревич, отлично слышу, – треск, похоже, мешал выборочно и только в одну сторону. Представьте, ничего о Чёрном госте и нет. Только в частной подборке мелькнуло. Но вскользь этак, сам не знаю, отчего запомнил… Экземпляр бессвязный, с утратами… Вот. И там значилось, что персонаж этот опасен и лют. Собственно, и всё. Кто, что ни слова.
– И откуда является – тоже ничего?
– Насчет «является» я бы вообще поостерёгся. Из контекста видно, что «гость» тут – не приблудный визитёр. Гость – это купец, негоциант, торгующий тебя самого за пустые бирюльки. Поэтому и чёрный.
– Дьявол?
– Думаю, нет. Однозначно нет. Он не искуситель, он что-то другое. Более точно не скажу, уж не обессудьте. Но сатана со своими присными там отдельно, и именуется иначе.
– В толк не возьму, Глеб Станиславович: как же у прочих-то этнографов об этом деле пусто?
– Господь с вами, коллега, шутите? Мы владеем записями двух-трёх десятков собирателей. Но было на порядок больше. Если не на два. И те, кто не попал в удачливые компании и не имел в них знакомств, чаще всего исчезали из истории. Наиболее непредвзятые, так сказать. Сотнями…
Разговор тянулся уже порядком и начинал вязнуть, так что требовалось учтиво сворачивать беседу. После ритуальных благодарностей, приветов и пожеланий трубка отправилась, наконец, на заждавшийся рычаг. Повисла тишина.
– Негоциант, – повторил Георгий, внимательно глядя в середину собственных зрачков. Слово это коробило, причём коробило настолько, что поджимался желудок. Впрочем, кажется, дурнота порождалась не гадким словом, а непереносимым запахом горелой гуттаперчи или чёрт его знает, чего именно, но мерзостным до бесподобия. Может, резину кто жжёт?
– Кирюша, не знаешь, что это за скотством таким смердит? – оборотился Георгий к соседу по сектору, субтильному и землистому юноше лет сорока. – Тенезм у меня от него.
– Что у тебя от него, Гриша? – переспросил юноша, и усики над самой губой нелепо дернулись.
– С души, говорю, понуждает.
– Странно, я не чувствую, – названный Кирюшей несколько раз быстро втянул носом воздух. – Ничего особенного.
– Значит, мерещится, – Георгий выпростался из-за стола и взял курс к дверям, по пути втискиваясь в пальто. – Проветрюсь я, родной. А то неслышно крадётся к нам нынче безумие! Нельзя. Охрана труда!
Тяжёлая створка плавно замкнулась позади. Докучливый смрад не развеялся совсем, но явно ослаб, зато на смену ему явилась тьма новых запахов, от которых не меньше сводило бронхи. Несло олифой и эмалью (диковинно: кажется, маляром никогда не подвизался, но эти два слова родил сразу и однозначно; надо думать, стройотряд). Откуда-то садило прокисшим борщом. Табачное зловоние мешалось с непереносимой нефтью дрянной парфюмерии. Плюс сапожная вакса и плохо стиранное белье. Ей-ей, как бы не сблевать.
Аниханова наполнила вселенную ароматом турецкого мыла и приторно-паточной Францией.
– Георгий Игоревич! – в голосе научной атаманши дребезжала медь. Гляди-ка, вон как присвистывает, сердечная, воздуха не добирает. Газы у неё, что ли? – Георгий Игоревич, как это понимать? Где статьи, объясните, наконец!
– Ангелина Семёновна, после! Вывернет меня сейчас! – и Георгий миновал потерявшую все слова учёную секретаршу, свернул на лестницу и пулей рванул навстречу спасительному кислороду.
Тошнота отступала, но ароматическая феерия прекращаться на том и не думала. Намокший асфальт и бензиновая гарь, клеёнка плащей и лежалая шерсть, а к ним – корица из дальней кондитерской, сурик наличников, поджарка на тмине, мятные леденцы – это и невесть что ещё, – всё оно скользко заполняло носовые пазухи, устремляясь в каждую щель и оседая там тающей пленкой. За последние два дня это был уже третий пик неведомого обонятельного припадка, делавшегося раз от раза длиннее. Впрочем, и свыкаться выходило всё проще. Вот и сейчас: стерпелся ведь уже. Хоть и разит котами…
Георгий сунул руку за пазуху и осторожно ощупал привешенный на груди кисет. Овальные бока защитника шли под холстиной ровно и гладко. Сгодился анастасиев трофей: плашка влезла, словно для неё и шили, разместившись вертикально, чуть ниже ключиц. При носке мешок не чувствовался вовсе.
Он ли тому причиной или совпало так, но запахи стали в последние дни рваться вперёд, и жизнь оттого завихляла, едва входя в повороты. Для начала невозможно сделалось обедать. Картошка фри, которую Георгий непременно заказы