вал к шницелю, комом встала в горле и вниз проваливаться отреклась. Не менее гадостно вонял и сам шницель, точнее, панировочные сухари, покрывавшие его плотной шубой. Когда же официанта спросили, на каком таком говне у них тут нынче жарят, тот обиделся и заявил, что продукты свежие, и, если кто сомневается, то милости просим на кухню. Кухня поразила обилием ароматов, над которыми довлел тяжкий дух кипящего комбижира: чан с фритюром бурлил и без остановки принимал всё новые порции снеди. Ни повара, ни официанты, ни соседи Георгия по столу перемен в запахе не нашли и заверяли, что картошка – она что надо картошка, ничуть не хуже, чем вчера.
Следующим ударом стало омерзительное амбре знакомого лимонада – казалось, будто кто-то нарочно ахнул в разливочный чан ведро хлорки, подсластив её чем-то не менее смертоносным. Сказать по правде, сходно отдавал и магазинный квас. От запаха жевательной резины и от суфле едва не отекла гортань. Другими словами, меню стремительно скудело, сходясь единственно к тому, что готовишь сам.
Но плиту с собой не потащишь, а до вечера далеко. Рогалик, что ли, сжевать всухомятку? И домой запасти?
Печь булки Георгий не умел. И хоть кофе и стал невыносимо шибать горечью, но чай ещё пить было можно (правда, хороший чай; пакетики с опилками и прежде восторга не вызывали); не с яичницей же его пить, честное слово! Чтобы и здесь не вышло казуса, следовало искать что-нибудь кондитерски первозданное, но на ум ничего не шло. Хотя вот талдычат же о новомодной плюшке с хитрым марципаном, называемой макарон, – соки, белки да орех. Может, её? Знать бы только, где он обитает, этот макарон.
Как раз поблизости имелась дорогая сетевая кофейня с кожаными креслами и полированными стёклами лотков. Георгий с усилием потянул на себя янтарную дверь и оказался в царстве лаковых панелей и фруктовых присадок, пробиравших до самого затылка. Тошнить наново тем не менее не стало.
– Уважаемый, – на вошедшего вскинулись печальные глаза разносчика в клетчатом фартуке. Разносчик был носат, стрижен и задумчив. Думы его, похоже, витали в горах. – Уважаемый! Нет ли у вас пирожного макарон?
– Пирожного? – предупредительный разносчик подался вбок, чтобы виднее стали ряды глазурованного и пенного на хрустальных стеллажах. – Вот пирожное эклер, вот буше. Вот превосходное пирожное геркулес. Чизкейк, штрудель, черничная корзинка… Миндальное… А пирожного с макаронами у нас, к сожалению, нет…
– Ну, давайте миндальное! И горячий шоколад.
Середину столика у самого окна прикрывала симпатичная льняная салфетка. Чистая, к слову сказать. Стирали недавно и от души, со штуковиной такой, как там её зовут… Милана из бухгалтерии такой же стирает – Георгий теперь точно это понимал. Дела… Давление сегодня на дворе особое, что ли? – каждая ниточка салфетки видна, хоть и полумрак. Вот узелок крохотный, вот краска чуть выцвела… Вареньем заляпали, а потом выводили, оттого и выцвела… Жуть.
– Ваш шоколад! – грустный официант ловко примостил пузатую чашку прямо перед Георгием; по соседству, описав дугу, обосновалась и тарелочка с миндальным коржом. – Что-нибудь ещё?
Георгий отрицательно помотал головой. Тошнота улетучилась совсем, а ноздри по-прежнему мозжило. Пироженка миндальная, вишь, из арахиса, собака, замешана, миндаля там тютелька, позже химией спрыснули. А вот не тошнит же. И лепёшку эту вполне себе можно с аппетитом сжевать. Шоколад с соей, да сварен на порошковом молоке. А не тошнит! Да. Если так и дальше пойдёт, нужно будет перебираться на таможню овчаркой. Или ревизором каким-нибудь. Теперь ведь трын-трава, кто же надует? Теперь не то что арахис, за километр сульфаниламид от фторхинолона отличить можно (вот откуда эти слова взялись? Откуда, а?). Да хоть бы…
Трубка в кармане призывно заколотилась. Меж тем, и прокуратура, и года не прошло.
– Родион Максимович, рад приветствовать! – сообщил Георгий трубке, облокачиваясь на столешницу и вытаскивая из бокового кармана блокнот. – Есть новости?
– Масса, Георгий Игоревич, масса, – мягкий баритон урчал в ухе уютно и обволакивающе. Ему бы на радио с таким голосом, упырю. – Даже не знаю, с чего и начать.
– С чего угодно.
– Тогда вот как: квартира, о которой вы спрашивали, принадлежит гражданке Скорик, проживающей в Германии.
– Давно?
– Давно, лет пятнадцать уже. В права собственности она вступила до отъезда, по завещанию, а прежде квартира значилась на её тётушке. Сама же тётушка квартиру приватизировала в девяностых.
– То есть вы хотите сказать, что с девяностых в квартире обитала какая-то тётушка?
– Понятия не имею, дорогой; возможно, и нет, у старушки была ещё двушка мужа на Лештуковом. Если жила там, то эту квартиру могла сдавать.
– А Пирогов?
– А Пироговых с такими экзотическими отчествами в Питере нашлось четверо, по возрасту подходят двое. Прописаны в новых районах, но где проживают – пёс знает. Близких родственников нет. Может, дедульки и того… Или в области где-нибудь… Хотя в центральную сеть не попало… Замечу только, никакой Пирогов у мадам Скорик на жилплощади не значился.
– Как же так?
– Да очень просто. И по соседству тоже. Разве что с именем путаница. А то бывает ведь: по паспорту Пульхерия, а зовут Полиной. Сосед у меня имелся – Авигдор Лейбович, в миру – Александр Лукич…
– Но быть не может, Родион Максимович, голубчик! Жил же человек, все его знали, общались, в гости ходили… Аристократичный умнейший такой питерский… э-э… аксакал! Не гопник же безродный?
– Безродный, родовитый – это, батенька, в центральный архив, не к нам. У нас-то просто. Но категорично. По документам никакого Пирогова, подходящего под ваш запрос, в Петербурге не имеется. И, похоже, не было никогда!
– Не было никогда, Жорик, чтобы я буквально боялся есть конфету! – Терлицкий шумно отхлебнул из чашки и снова потянулся к вазочке с шоколадом. Вокруг блюдца красовался уже целый равелин из фантиков. – А сейчас страх, веришь, Жорик? Страх и всё. Если даже у меня страх, я теряюсь думать про детей! Посмотри на цвет этой начинки: она же светится в ночи. Ты думаешь, я хочу, чтобы моя печень горела в темноте фонарём? А обложки, Жорик! Где собачки-кошечки от кого-нибудь, кто умеет рисовать? Где? Ты можешь понять такую обложку, Жорик? Они же ещё внутри теперь пишут предсказания, как если бы кто-то их просил. На днях разворачиваю и читаю: «Он хочет тебя!» Веришь, я впал от этого в тревогу, Жорик, я огорчился. Я огорчился сладким за собственные деньги!
Георгий согласно кивал, в меру сил помогая Якову Михайловичу расправляться с ресурсами вазочки. Между прочим, несмотря на кислотный цвет помадки, ничем опасным конфеты не пахли. Хотя, конечно, барахло. А вот чай нынче удался на славу!
Сорока с Рольгейзером к сладкому оказались равнодушными, задумчиво потягивая коньяк. Чаепитие вообще выдалось несколько чокнутым и ни капли неожиданным; даже получасом ранее Георгий не помышлял о таком исходе. Просто вдруг запиликала трубка, и озадаченный Терлицкий спросил из неё, ничего ли, если он сейчас заявится, а то есть разговор. Разговор оказался быстрым и пустяковым (всё о недруге Михалыча – антикваре Савельеве), но тут вдруг гулькнул домофон – Василий Сергеевич проходили мимо и подумали, а как там брат Юрий? Не успел Рольгейзер разоблачиться в прихожей и выразить свой восторг от созерцания Терлицкого (предыдущий раз они пересекались лишь мельком, лет, наверное, двадцать назад), как тявкнул звонок у входа: Сорока ехал с репетиции, а тут дверь в парадной кто-то не закрыл, да ещё кирпичом подпер…
Еды, как назло, практически не нашлось – поездку в большой магазин Георгий всё откладывал, а вот и прижало. Но незваная компания единодушно заявила, что не жрать пришли, хотя чай был бы в самый раз. Впрочем, господа артисты вполне явно предпочли истребованный чай отысканному коньяку.
– Да ты, уважаемый Яков, я гляжу, пурист! – Рольгейзер опустил бокал на столешницу и масляно посмотрел на Терлицкого. – Тебе бы с наставником Лаптевым хором затянуть.
– А кто это? – поинтересовался Сорока. Лаптева он прежде никогда не встречал и о нём не слышал. О Рольгейзере, кстати, тоже.
– Это гений и мудрец, равный Космосу. В давней давности друг наш Юрий завлёк меня на учёный их шабаш. Не скрою, кое-кого из тех говорунов я видал и прежде, но купно это в принципе неописуемо. Посидел я, покрутил головой, – вижу: простоты не жди. Атмосфера наполнена концептуальными интенциями! Что ни докладчик – караул. Вот тут-то слово и взял Лаптев… И распались скрепы бытия! Что здесь добавишь? Ничего не добавишь! Нет слов для такого, и букв для такого нет. Встал вот человек и пересказал камасутру. Своими словами. Про Будду с Лениным. И главное, говорит, – экологически чтобы! Мать чтобы природа!
– Потешаешься всё, Ивась, – Георгий невозмутимо подлил себе заварки. – А Кир наш Иванович озарился свежей идеей: будет познавать Ленина через музыку.
– Это пожалуйста! – щедро разрешил Рольгейзер. – Это хоть отбавляй. Верю в него, он сможет, ибо благ и человеколюбец! Вообще говоря, если честно, Лаптев мне даже симпатичен. Он этой матерью-природой по самые уши пронявшись, он верит в то, что несёт. Хоть и бред. А вот очкастый ваш… как его? Который на экономику всё заезжает… С говором… Вот он, конечно, скотина местечковая. Да и Стожарский… Как и прочие процентов девяносто!
– Отчего же местечковая? Если ты это о Еремееве, что он из провинции…
– Провинция, Юрка, есть благо. Я люблю провинциальность, я сам провинциальный. В душе. Что означает – не окончательное дерьмо! Местечковость – иное. Местечковость, друг мой, есть закомплексованное упёртое долболюбие, основанное на восхищении собой. Эти гаврилы рады бы ежедневно на заре себя в попу целовать, хотя бездари и протоплазма. И льнут к подобным же. У нас такого море, и у вас море. Разливанное…
– Между прочим, Жорик, – Яков Михайлович выуживал из вазочки уже последнюю конфету. – Помнишь открыточника, у которого зубы росли торчком? Ведь как любил открытки, Жорик, он их буквально кормил с ложечки! И с ним через это можно было говорить. А Савельев, пойми меня правильно, Жорик, ничего не любит. Разве можно верить такому человеку, Жорик?.. И конфет этих я всё равно боюсь!