брел тогда во сне по неведомым пустынным улицам и площадям, по какой-то крепости, по приземистым заморским закоулкам. И такая же тишина, лишь мягкий перезвон диковинной рогатины… Тара-там-там там-татам… Вот и сам не заметил, как стал мычать себе под нос… Интересно, а Козлову она как померещилась? Записал ведь… Хоть бы пояснил по-человечески, а то ни слова в простоте… И что это там слева колыхается, может, сработало наконец?
Георгий обернулся, готовый в любой миг броситься своему истребованному охранителю навстречу или наперерез – это уж как повезет. Однако же не везло смертельно.
Субтильный силуэт не виднелся нигде. Площадь оставалась так же безлюдна, но имелось и новое, и это новое мгновенно заставило кровь завязнуть в жилах настолько, что до рук она достигать уже не могла. Испитый некогда ужас тошнотворно шевельнулся в кишках: у дальнего конца сквера в полумраке слепых фонарей завис непроглядный сгусток черноты. Сгусток покачивался, кренясь в стороны, и тут же делалось ясно, что ничего он не висит, но движется, приближаясь и оседая на бок при каждом шаге; желтоватые огни глаз горели глухо и не мигали.
Георгий отшатнулся, врезавшись спиной в шершавую рустовку стены, судорожно забрал вправо и не помня себя кинулся прочь в сторону Татарского переулка. Бесполезность этого бегства ничуть сейчас не занимала – вместе с прочими мыслями ей некогда и негде было поместиться; мир целиком вобрался в мелькающий впереди тротуар.
Жёлтые огоньки близились с лютой неумолимостью; никакие попытки обогнать самого себя на их натиск нимало не влияли. Ужас вычистил не только мысли, но и все чувства: кажется, даже дышать во время отчаянных рывков от дома к дому, от арки к арке было уже незачем. Вдруг в просвете открытой парадной мелькнула еле различимая фигура; тусклый огонь лампочки блеснул на ободе металлических пуговиц. Георгий бросился туда, в один прыжок преодолел первый нижний марш и принялся исступлённо накручивать этажи, минуя пролёт за пролётом. Наверху он на мгновение замер, оглянулся и, обнаружив страшные глаза всего лишь площадкой ниже, метнулся в полуоткрытую чердачную дверь.
Чердак оказался невероятно длинным и пустым. Прямо по его середине шёл грубый настил из досок, а на другом конце виднелся заколоченный чёрный выход. Разглядеть всё это получалось от двух слуховых окон, через которые внутрь падал свет дворового фонаря. Георгий устремился к ближнему окну, чуть не переломал ноги о какую-то схоронившуюся в темноте рухлядь, обдирая пальцы, ухватился за кирпичный низ проёма и в следующее мгновение уже стоял на нём коленями, одновременно упершись плечом в чумазую деревянную боковину. Скат крыши был здесь пологим; маленький его кусок шёл сразу под отливом, а за ним, чуть ниже, виднелся другой флигель, обращённый в глубь двора. Размышлять времени не оставалось, и вот ботинки засеменили по крашеному железу, оттолкнулись и спустя мгновение с шумом ударились о гулкий подгнивший металл соседней кровли. Удар пришёлся сбоку, подошвы скользнули и поехали вниз к самому краю, в последний миг уткнувшись в грубо сваренный бордюр.
Распластавшийся ничком Георгий выдохнул, приподнялся на локтях, отёр оцарапанную щеку и ринулся вверх к выступающему коробу здешнего хода на подволок. Кажется, не только щека, но и кожа на руках во множестве была рассажена, но обращать на неё внимание сейчас не приходилось.
Здешний чердак оказался темнее, зато дверь наружу нашлась рядом и легко поддалась. Полустертые ступени будто сами накренились, помогая то ли сбегать, то ли скатываться; наконец, крашеная створка распахнулась, Георгий выскочил из парадной и…
…Когда первое потрясение отпустило и стало слышно, как колотится сердце и надрывается от бешеных вдохов грудь (нет, ребра вроде бы целы), пришло время удостовериться, что вокруг никакая не Петроградка, а узенькая улочка возле Обводного, до которой, понятно, чердачными поскакушками достигнуть было нельзя. Впрочем, не в этом дело, чай оно уж не впервой. Но вот сама улочка и сам дом…
Благословенный дом. Кто бы мог подумать, что он до сих пор цел и не стал искорёженной грудой кирпичей, стыдливо прикрытых строительной сеткой, или не уступил место бесформенной стекляшке с полированным цоколем… Даже грубые ворота страшноватого забора были на месте. Кажется, и дверь все эти годы не перекрашивали. И хотя нет сейчас прямо под окнами завода со штабелями ящиков и автокарами во дворе, хотя не торчат перед въездом грязные ЗИЛы, дом тот же, и по-прежнему слоится штукатурка на щербатых углах, и в половине окон горит приглушённый гардинами огонь дешёвых ламп…
Пять лет жизни, первые и самые главные, прошли тут; и жива была бабушка; и родители – молодые и счастливые тогда – возвращались, принося постоянный праздник в маленькую комнату бескрайней коммуналки. И яма посреди дороги – она была точно такой, может, чуть ближе или дальше, и так же чем-то странно копчёным пахло от сложенных подле неё широченных труб… Соседи ждали, что завод, наконец, дом расселит, а потом и обычная очередь подошла, и фабричные пейзажи двора сменились унылыми пустырями далёкой новостройки…
Георгий встряхнул головой, но нахлынувшие видения не думали отступать. Поразительно: с их наплывом совершенно улетучился ужас. Тот маленький мальчик, что воскрес сейчас где-то в сердце, знал наверняка – никакие мороки ему здесь не грозят. И вправду: ни в парадной, ни под тёмными балками свеса, ни во дворе ничто не напоминало кривобокую фигуру с тлеющими угольями зениц. Ей просто не было возможности тут появиться. «Дом – он силу даст», – так, кажется, говорил Геннадий. Верно, даст. И, похоже, не только дом. Что же это вытворял сейчас почтенный антиквар? Через пролёты сигал, с крыши на крышу перемахивал? Это он-то, последний раз отжавшийся от пола ещё до павловской реформы?
Чудны дела. Георгий задумчиво облокотился о замызганную стену и покрутил шеей. Кажется, без увечий. Ссадины не в счёт. Но бегать дальше уже бы не получилось, хоть один Чёрный гость являйся, хоть рота. Грудь, однако ж, болит. Интересно, отчего: ей-то как раз вообще не досталось. Колени, руки – понятно; шлёпнулся наверху – ладони отшиб… А грудь ни-ни. Да там же ещё и мешок анастасьевский… Ну-ка…
Молния куртки легко заскользила, поддался просторный ворот свитера – вот он, мешок, целёхонек. И плашка внутри невредима, только вдавлена против сердца с такой силой, будто паровым прессом ахнули. Не диво, что весь скворечник ломит. Оказия. Синяк будет, это уж как минимум.
– Ну и? – проговорил Георгий, обращаясь неизвестно к кому. – Гони из груди? С нашим удовольствием! А дальше-то что? Дальше с таким вот кабаком мы как управимся?
– Как управимся, Егорка, может, снова двинем, но это, верно, по весне! – объяснил в трубку Гамадиев, что-то пережёвывая. – Так что проявился ли месье Геннадий, не ведаю и, похоже, всю зиму ведать не буду. Хотя ты же у нас хозяин телеги: коли приперло – возьми да сгоняй. Может, вернулся любезный.
– Спасибо, Зарыпыч, за совет да любовь! Хвала тебе и слава, и виват за пазуху! Я же и вашу-то лёжку вряд ли отыщу, а уж лазать через буераки… Ты смеёшься, человече?
– Я смеюсь? Я плачу и рыдаю, егда помышляю твою потекшую макитру! Привёз же, вроде, Анихановой какой ни на есть пригодный тухляк, чего ещё надо-то? Нет, то один через Кислова весточки шлёт, то другой здесь плач Ярославны затягивает… Может, вы религию какую учредить собрались, может, вроде того… как его… «Белое братство» который… На горе Рила…
– Мне, Маратушко, не религию, мне консультацию. Ты вот, харя глумливая, наговоры разные на чертей ведь не собирал и не знаешь…
– Я не собирал, а Пашка Искиляйнен очень даже собирал. Помнишь Пашку? Вот ему лучше и брякни, чем биться в падучей и нестись по дубаку в захолустья. Телефончик сейчас скину…
– А он поймёт хоть, кто я такой, Пашка этот?
– Сколько могу судить, склерозом Искиляйнен не прирос ещё. А уж после той ночной диверсии тебя в нашем стойле даже газовый баллон опознает. Лови номерок…
Искиляйнен действительно Георгия мгновенно вспомнил и уверил, что помогать готов. Всячески. В меру сил. И наговорами, и прочими, по его определению, детальками он занимался плотно лет шесть-семь кряду.
– И публикации дельные есть? – обрадовался было антиквар.
– Да кто же про такие дела публиковаться станет?! – удивились на другом конце провода. – То есть лабуды разной напечатал, как без неё? А настоящего нет. И быть не может.
– Понятно, – хотя чего там понятно? И эта дорожка оборвалась. – И никто действительных текстов не издавал?
– Как сказать, – флегматично рассудил Искиляйнен. – Издавали, только тексты сразу обращались в недействительные. Хотя часто и до того не доходило. Вот имелся некий Терентий Артемович Стременной. Не шибко известный дяденька, но много чего собрал и много чего превзошёл. Очень. В академическом тусняке не чалился, а потом, видать, взяла парнишечку гордыня! Заявил, что аж три тома редких материалов тиснет.
– И что?
– И всё. Исчез болезный, и ни материалов, ни его самого. Ищи, значит, свищи.
– Да? Кудесники захомутали?
– Без понятия. Вполне возможно, что сам с ума сошёл и в Беловодье пошёл. Главное – пропал. Такая вот деталька!
– А Козлов? Валерий который, Иннокентиевич? Он же тома десятками строчил.
– Ну да, и где они? Я специально не впрягался, но вроде как одни огрызки по стране раскиданы. Да хрен с ним, Егорий, не о том болтаем; тебе-то самому чего нужно?
– А вот, – Георгий снова замялся, подбирая слова. – Мне попадался такой это… алгоритм… Словом, что чёрта ждут на перекрёстке, чтобы одна дорога к церкви, одна никуда…
– Так эта формула обычная, ничего в ней секретного нет. Верно, на перекрёстке, в полночь, рядом с кладбищем. Там разные варианты ходят, но был и тот, что ты назвал. И что?
– А говорить при этом чего-то нужно?
– А ты, Егор, часом, не душой торгануть навострился?
– Смеёшься?
– Шучу. Просто, при всей внешней лёгкости, заявиться на подобное распутье – дело тонкое. И опасное. В перегудках всякие назывались довески: и кошка дохлая, и гвоздь из гроба, и полнолуние, и прочий такой дизайн. Плюс присловья. Матерные. Но, кажется, это бред. Никто там душу не выманивает, её граждане и среди бела дня охотно в унитаз сливают. Бесплатно. Там следы какого-то давнишнего действа, но крайне мутного и забытого, а потому непредсказуемого. Неизменно одно: должен быть правильный перекрёсток, а ещё нужно знать какую-то особую детальку – песенку или мелодию, но, как я понял, слов в ней нет.