Тогда взвинченный этнограф, утонув в растоптанных кроссовках и напяливая поверх домашней робы первую сорванную с вешалки телогрейку (ею оказался толстый пуховик с капюшоном), вылетел на площадку этажа, продолжая целить зеркалом в разные стороны и крутясь волчком. Знакомая фигура явила себя почти сразу: маршем ниже против лестничного окна субтильный тёмный контур двигался по ступеням вниз. Георгий рванул следом, вывалился на улицу и обнаружил, что перемещаться по городу, глядя в заляпанный амальгамный круг, чертовски трудно, если вообще выполнимо.
Впрочем, нашёлся способ и тут: георгиев провожатый был отлично виден в оконных стёклах, в стойках рекламы, в витринах, даже в лаке машин (хотя мытых и блестящих попадалось негусто). Убежать он в этот раз не пытался, и наспех одетый антиквар без труда поспевал за узкоплечей спиной из переулка в переулок, от развилки к перепутью, через сходы и мосты, наблюдая в бликующей воде приметные очертания перед собой.
О конечном пункте путешествия Георгий стал догадываться на излёте Английского проспекта; по ту сторону Фонтанки уверенность стала безусловной. Действительно, вот и сквер, вот и яма с трубами на краю, вот ворота с проходной… А вот и крашеная дверь, за которой только что скрылся неутомимый паренёк с карельского озера.
На площадках было пусто хоть въяве, хоть в зеркале, но у входа на чердак, кажется, что-то мелькнуло.
Солидный замок висел на скобах лишь бутафорски и ничего не запирал; просторная мансарда была той же, что и пару дней назад, правда, разглядеть при дневном свете удавалось больше. Впрочем, разглядывать было тошно: в прежние поры чердак мыли до сияния, вешали тут стираное бельё, выставляли запасы на зиму. Сейчас вокруг царили грязь и паутина, а вдоль стен громоздились полуистлевшие тряпки, рваные резиновые сапоги, обрезки труб и прочее похабство. В луче света от слухового окна роились пыль и какие-то ошмётки с балок. Как тут ночью не расшибся, бегавши, – загадка.
Георгий чуть не раздавил что-то, попавшее под ботинок, и рефлекторно отдёрнул ногу. Из-под ребристой подошвы лениво выкатился и замер странный предмет, похожий на спицу, завитую с одного конца спиралью. Вязальную. С деревянным навершием.
Не удивляясь уже ничему, антиквар присел на корточки, подобрал находку и покрутил в пальцах, затем полез под пуховик и извлёк наружу схоронённую в кармане музыкальную рогатину. Света под стрехой было маловато, но и в скудной предвечерней полутени читалось то, что угадывалось наперёд: дерево и металл на обоих предметах совпадали. Повторялись даже узоры набалдашников.
Глава 2
Моё тело на берегах рек и морей, а моё сердце подле столичных башен…
– Василий Сергеевич, приветствую тебя и восхваляю! – Георгий прижал трубку плечом, возясь с перестановкой. – Верю, что дела твои в благости, а ты в веселье и здравии!
И я верю, что ты веришь, Юрка! Рольгейзер был в духе. Очень в духе, что случалось лишь в приступах какой-нибудь очередной одержимости. – Говори кратко, потому как убегаю – спектакль нынче.
– Да ты что! Не знал, не ведал, а то бы проситься стал.
– И был бы дурашлёп! Спектакль предрекаю шелудивый, честное слово. То есть кроме меня, божественного, что и не новость, так вот, кроме… э-э… остальное-прочее – не советую.
– А что ж тогда радостный, если бяку поёшь?
Пою не бяку, пою Моцарта. Но не суть. А радость она искони вблизи.
Ясно, Ивась. Жаль. Сахар пока не проверял? Я так и думал… Вопрос у меня к тебе. И не один. Я и записывать нацелил.
– Ну так телись уже, время давит.
– Да кратко не получится, потому разговор о музыке, а ты про это только в крупной форме рожаешь.
– Ну давай после… То есть стоп! После у Ленки Таракановой премьера и день рождения разом – нужно быть. Помнишь Ленку? Не знаешь Ленку? Вот тебе и раз! Заодно и узнаешь Ленку. Вот! На праздники ходят парами. За даму у меня Ленка, а парой, получается, будешь ты, мон шер! Да! Что? Она не поёт, слава творцу, она танцует. И нынче у неё в «Лебедином» Испанский. А вот так: они на нормальной сцене, а у нас химота зелёная в Эрмитажном. Поёт братец её, но это обособленный… э-э… вираж. Так! Значит, в десять ровно стой где-нибудь на Миллионной. Ты ведь на колёсах? И букет тащи приличный. Мне? Да ты, батенька, что, осатанел? Не мне букет, имениннице букет и чего-нибудь это… А там и увидишь. Дикси.
…Подобных вечеров в георгиевой жизни не случалось уже лет, наверное, двадцать. В принципе, одинокий антиквар был уверен, что традиция их сгинула вместе с осколками восьмидесятых, с распадом страны и с буйством всяких электронных штуковин, гонящих вокруг себя из мира живое и нелинейное.
В большой квартире у Загородного стеклась весьма характерная компания. Центром её была, конечно же, именинница, высокая, роскошная, с лебединой шеей и грубым голосом. Низкие голоса у женщин, сказать по правде, Георгий ценил; одна из его давних знакомых своим шармом одалживалась именно бархатистым нотам, делавшим каждое слово манящим и чуть не интимным. Здесь же тембр скрежетал ржавчиной и напрочь не вязался с наружностью хозяйки. Две подружки мадмуазель Таракановой, служившие с ней обок и даже сидевшие в той же гримёрке, гляделись тоже ничего. Подружки деловито помогали, уставляя стол мисками, блюдами и соусниками. Кудрявая Манана сооружала баклажанные рулеты и хитрый разноцветный салат, Виктория, откинув тяжеленную шатенистую гриву, возилась с нарезкой. Мананин кавалер, также балетного разлива, толкался подле, но помогать ничего не хотел или не мог, зато советовал; Виктория свиты не имела.
Хлебной корзиной властительствовала тётенька лет за семьдесят – репетитор именинницы. В молодости тётенька танцевала, была красива и сменила нескольких достойных супругов. Звалась она Маргаритой Штольц. Таракановская мама, в противоположность дочери маленькая и полная, отряжала в духовку курицу с черносливом, а брат Денис расставлял спиртное.
Как Георгий понял ещё до прибытия на Загородный, Дениса этого Рольгейзер зверски не жаловал, и хоть и отрекомендовал его при знакомстве как «баритона бархатного, будущую грозу нас всех», но сам в сказанное ни на грош не верил. Смотрелся брат Денис экзотично даже на фоне балетных: он был зализан, в каждом ухе имел по серьге и обладал невиданным количеством наколок. Брюки «баритона бархатного» украшало какое-то красное и жёлтое шитьё, на пальцах гроздились перстни.
– Бесподобные рейтузы! – гремел Василий Сергеевич, делая величавый жест рукой и становясь похожим на оседлавшего табурет Цезаря. – Славословлю их! И желаю воспеть мелодически, ибо проза – вздор.
Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны
Выплывают расписные
Тараканова штаны!
– Вот именно! – неизвестно что подтвердила Маргарита Штольц.
Георгий созерцал происходящее с отстранённым любопытством. «Как в кино сходил», – именовала подобные положения бывшая супруга. И то верно, причём в кино некассовое и, видать, протестное. Вот из недр квартиры выплыл молчаливый субъект в мохнатом одеянии, больше всего напоминавшем шкуру искусственного бизона, и принялся, как ни в чём не бывало, перекладывать маринованные грибы из банки в вазочку. К фигуре быстро примкнули две снулые особи неопределённой морфологии.
– Это друг Дениса, Эдгар, тоже художник, – вполголоса сообщила Георгию незнамо как возникшая под боком Виктория.
– Тоже? Как тоже? Денис же певец?
– В том числе и певец. Но он рисует, выставляется. У них с Леной дед – художник…
– А вот эти две?.. два? Тоже рисуют?
– Не знаю, – просто ответила негаданная соседка. – Положить вам мананиного салата?
– …Маргарита Францевна, пёс с ними, с настоящим фламенко! Повидал я, – вещал тем временем Рольгейзер, разговаривая со Штольц. Или всё-таки с Еленой? Или с Мананой. – Да! Вчера трансляцию юбилея не смотрели? Из Большого? Испанка какая-то топала под гитару толстая, а два безголосых трубадура выли. У меня сосед бывший Алёша, с придурью который, как раздухарится, так же отплясывал. И пел не хуже…
Мананин салат, между прочим, есть было нельзя. То есть совершенно. Добрая девушка покрошила туда разных листьев и перемешала их с майонезом и кучей гранатовых зерен. Эффект вышел сногсшибательный – на первой же ложке Георгий чуть не сломал себе зуб и теперь благоразумно налегал на колбасу.
– Понеслось, – с непонятным задором поведала Виктория. – Ритас на испанцах двинутая…
– Кто? – не понял Георгий.
– Маргарита Францевна. Она же из Риги, поэтому зовется Бабас Ритас. Всю жизнь. За глаза.
– За именинницу! И премьеру твою, Ленок, тоже! Нет! Сначала за тебя, здоровья там и всё… Ура! – Рольгейзер размахивал фужером, возвышаясь над столом, как башенный кран.
– Ура! – подхватил художник в волосатом прикиде и, чокнувшись с теми, до кого достал, намерился облобызаться с Францевной.
– А Рольгейзера за глаза как зовут? – спросил Георгий.
– По имени-отчеству, – Вика была сама правдивость. Душевная девочка. По актёрскому мастерству, наверное, пятёрку имела.
– Ещё салату? – Георгий с плошкой мананиной тюри обернулся к имениннице. Та не ответила, сделав лишь невнятный жест – на тарелке у неё означенный салат имелся, и добавки она явно не ждала. Не желала добавки и Ленина мама. Бабас Ритас, похоже, также вкусила уже от мананиных щедрот. Зато Рольгейзер молча отобрал миску, вывалил себе половину и продолжал изрекать, закусывая лопухами с гранатом.
– А что Ленин дед рисовал? – вернулся к беседе Георгий, но Виктория только пожала точёными плечиками.
– Я не особенно-то и знаю. Это к Наталье Кирилловне. Или к Штольц – они каким-то боком общались.
– Вправду? – Маргарита Францевна как раз сидела в праздности и вполне годилась для расспросов.
Вправду. Общались. Давно. Францевна только приехала в Питер, доучилась в старших классах Хореографического и выскочил