а замуж. Судя по её подробному экскурсу, рисовал дед массу разной ахинеи. Неразборчив был старик как в темах, так и в средствах. На чём и поднялся. Штольц же сошлась с ним вокруг славы какого-то особенного прибалтийского шарлатана, которым художник упивался одно время. Звался чародей Аникдин Прокофьевич Рублис, и был он чистый Вольф Мессинг, только «глубже и одарённее». Сама Францевна Рублиса ни разу не видала. Зато первый супруг, земля ему пухом, очень рьяно рвался под знамёна, а был он живописец…
Суть тайного учения так и осталась для Георгия загадкой: нечто о магнетизме, оккультизме или тому подобном идиотизме; главное, хитрый прибалт вязал их узлом с фольклором, и у деда именинницы тоже был, кажется, на этой почве недолгий, но глубокий занос в народное.
– А трудами Козлова не увлекался? – спросил Георгий, почти не сомневаясь в ответе, но Бабас Ритас, на диво, ничего об этом не знала. Не знала и именинница, и мама её, Наталья Кирилловна. Да и к чему? Вот картины висят, и отлично, пожалуйста: ирисы в вазе, Коктебель летом, а около двери – комбайнёр на страде. Какая экспрессия! В комнатах ещё много, и всё Леонид Аркадьевич писал. Заслуженный человек…
– За маму! – вдруг провозгласил мохнатый художник настолько свирепо, словно взывал к ратникам из окопа.
– За Наталью Кирилловну! – подхватили голоса, зазвенели фужеры, и мама именинницы, целуясь и чокаясь, отвлеклась от прорвавшегося было в мир искусствоведения.
– Ну, брат Юрий, как ты обосновался? – спросил Рольгейзер, продолжая уписывать гранатовую мешанину.
– Дивно, Ивась, всем на зависть и озлобление. Про музыку ты, мерзавец, ничего мне не рассказал по дороге, а сейчас у тебя и вовсе мысли вбок…
– Ну разумеется, душа моя, не могу я о серьёзном, когда такие красавицы… Такие яства… Это вот, что у меня в тарелке, – тонкая вещь! Когда начинаешь есть – немножко неприятно, а потом свыкаешься… Смотри лучше, какой рядом с тобой зверь лесной! А? Глаза! А?… А ты – музыка, писать, плясять… Позвольте ручку…
Обладатель косматого костюма тем временем дарил картину. На объёмной кремовой подложке существовали цветные пятна, перерезанные радикально-черной полосой. Называлось полотно «Испания».
– Эдик – гений, – уверял «баритон бархатный», обмирая перед заляпанным холстом. – Такая палитра, такая сила!
Непонятные существа по бокам Эдика кивали. Именинница достойно приняла дар, но тут же потащила гостей в соседнюю комнату – убедиться, что и брат Денис не пальцем делан, и у него тоже палитра – о-го-го! Хочешь не хочешь – пришлось идти и Василию Сергеевичу (куда ж деваться), и Георгию. Вокальный живописец, смущаясь для виду, показывал висящие на стене размалёванные квадраты с прилепленными тут и там лоскутами, гайками и стеклярусом. Штольц басила то о супрематизме, то о группе «Синий всадник», то об «Алой розе» и завралась окончательно. Справа дышала в самую шею просвещённая Виктория.
– Вы любите живопись? – спросила она так, словно опекала Общество поощрения художеств.
– Боюсь, не дорос. Мне дедушкино ближе, – признательно сообщил Георгий, умолчав, что и дедушка, если честно, годился скорее в маляры. Аляпые шедевры Леонида Аркадьевича украшали собой едва ли не все помещения квартиры; «едва ли» – потому как в туалете здешнем антиквар ещё не бывал. Ни стиля, ни мысли, ни таланта в холстах не замечалось. Впрочем, вот это что за полотна?
– Это тоже… наше… дедушка, да? – хрипло поинтересовалась Елена, походя беря под ручку Рольгейзера.
– Дедушка, очевидно. Но не подписное. Этот и вон тот холст довоенные, – ответствовала Наталья Кирилловна, простирая длань вдоль коридора. – Влияние символизма. Мирискуснический дух, графичность. В общем, красотулечки.
С первого холста в коридор глядел некий геометрический знак: аскетичное перекрестие прямых и гнутых линий, вписанных в круг. Кроме добавленных теней, слегка намеченного колорита и песочного фона, никакой проработки не было. Второе же полотно…
– А что здесь изображено, не подскажете? – стараясь звучать безучастно, спросил Георгий.
– Кто же знает? Символизм! Помните, как у Чюрлёниса… – Наталья Кирилловна запрокинула голову, любуясь работой. – Может быть, вдохновение от ночного поезда…
С коричнево-чёрного в переливах холста на Георгия внимательно и неотрывно глядели знакомые охристые глаза. Горевшие исподлобья в кладбищенской тьме, наседавшие в гонке по крышам и чердакам. Безжалостные и бесстрастные зрачки Чёрного гостя.
Чёрного гостя нам здесь бы совсем не нужно. Ну бы как-то без него.
Георгий осторожно миновал чердачную дверь и медленно побрёл к середине подволока, приходившейся как раз против слухового окна. Вот здесь он в прошлый раз чуть не раздавил изогнутый молоток, виденный когда-то во сне; тут спрыгнул, удирая по крышам…
Пыль всё так же густо роилась в луче света. Тишина стояла неправдоподобная, лишь с улицы долетали порой еле различимые голоса.
Рольгейзер, собака, ничего в тот вечер о музыке не рассказал; впрочем, и понятно – не до музыки было. А вот антиквару как раз до неё. И было, и есть. Даже странно: на кой ляд ему сдалась деревянная рогатина с манерным гвоздиком, неужто нет вокруг вещей увлекательнее?
Почему Вику провожать не пошёл? Красивая девица, неглупая, самостоятельная – чего же надо-то? Глазастую соплячку с Петроградки? Нет, серьёзно, вот чего?
Георгий остановился, внимательно оглядываясь, и стянул с плеча дорожную сумку. Сумка мягко легла на пол, и вокруг неё тягуче, словно через силу, вздымились волны белёсой персти. Легко откатилась собачка молнии, и антиквар извлёк из котомки сложенный кусок брезента, усатую музыкальную деревяшку и гнутую спицу с ударником. Брезент разместили рядом с сумкой, на нём аккуратно пристроились обе части небывалого инструмента.
Теперь, видимо, следовало бы озадачиться защитой, но как именно, Георгий, натурально, не представлял. Отправляясь сюда, антиквар нарочно запасся для этой цели куском мела, углем и пачкой благовоний, надеясь, что счастливая идея осенит прямо на месте, но должный ритуал угадываться не спешил. Рисовать же сакраментальный круг, как давеча в квартире Долгова, граничило с идиотизмом: во-первых, не было правильных для того орудий, а во-вторых, Чёрный гость в равной мере презирал и навеянные сном присловья, и заклятья бабушки Агафьи.
Георгий достал мел, бесцельно покрутил его в пальцах и положил рядом с колобахами на брезент. А может, здесь и так сойдёт? День всё-таки, два часа (почему ни шума, ни скрипа, ни живой души – загадка). Дом самый что ни на есть родной, свой, подлинный… Антиквар уселся на заготовленную подстилку, опёрся о рогатину с выдвижными планками – нет, косо как-то: на душе мерзко, и чем дальше, тем муторней.
А те два холста в таракановской квартире были, между прочим, многозначительные; хорошо, что догадался щёлкнуть, пусть и на телефон. Может быть, не случайно оба они без подписи, может, старый хрыч Леонид Аркадьевич к ним касательства вообще не имеет? И правда, повстречай он Чёрного гостя, стал бы полжизни потом малевать комбайнёров да горшки, если бы уцелел, конечно? Тогда что же значит та штуковина на песочном фоне? Вполне вероятно, что ничего не значит. А всё-таки?
Георгий открыл фотографию, увеличил, чтобы эмблема заняла весь экран, примостил аппарат на сумку и снова застыл на своей парусиновой подложке, прислушиваясь. Перемен не было. Ну, а кто вообще решил, что эта кракозяба что-то значит? Заливала же Ленина мамаша про эксперимент с формой, про графичность… Вот, пожалуйста, и графичность. Этюд со светотенью. Выполнено подходяще: знак словно выдавлен, вырыт на песке; фактура передана абсолютно… На белёсом таком песке…
Георгий оторвался от экрана и ещё раз внимательно оглядел чердак. В глубокой топкой пыли от двери к сумке и брезенту вела отчётливая дорожка его собственных следов. С рифлёным рисунком на подошве. Выдавленном в белёсой взвеси… Тени на выемках и бугорках добавляли объёма, словно отпечаток делался не на взбитой порошине, а тщательно отжимался в сургуче.
Георгий встал, вооружился крученой спицей из своего музыкального гарнитура и, глядя на фотографию, принялся чертить на полу лаконичные перекрестия. Делать это оказалось сподручно: центр рисунка пустовал, и антиквар, в мыслях разместив себя на этом свободном островке, выводил узоры по четырём сторонам от подстилки. До чаемых внешних границ эмблемы деревянный набалдашник не доставал, поэтому заключительный круг пропахал в пыли расправленный ус самой рогатины.
В ту же секунду звуки полностью исчезли из мира. Чувство было непривычным: Георгия облекло не спёртое безмолвие склепа, а, скорее, повелительная нагорная недвижность. Что-то подобное уже случалось, и тут же перед глазами встала лунная гладь речного озера, мерцающие блики и узкоплечий силуэт на берегу…
Резонатор молотка легко коснулся планок, послышался глубокий, чуть плывущий звук… Нехитрая мелодия, озаглавленная Валерием Козловым «Чтобы видеть», подобралась почти сразу. Георгий неторопливо отстучал её на одной подрагивающей ленте, затем на другой – ничего не происходило. Не помогло и выстукивание на обеих по очереди или вперемешку. Чего же ещё недостаёт, зараза деревянная?
Крутя свое музыкальное орудие и прилаживая так и этак, озадаченный антиквар подметил, что звук заметно меняется, если прислонить к чему-нибудь один из резонаторов. Доски пола делали тон легче и светлее, брезент – площе и глуше, собственное плечо – глубже и раскатистей. Георгий порылся в карманах и вытянул наружу связку ключей с привешенной к ней тяжёлой золотистой плашкой, подаренной чуть ли не в конце восьмидесятых вернувшимся из Китая знакомым. Плашка была прямоугольная, с закруглёнными торцами и какими-то разномастными иероглифами. Надо же, сколько лет провёл рядом этот потёртый кусок латуни…
Георгий положил связку на пол, уселся, подобрав под себя ногу (привет старине Касимовскому; а вдруг и правда поможет?), прислонил левый ряд планок к желтоватому металлу и несильно, словно войлочной лапой, задел ударником по сочленениям правого. Звук вышел неожиданно звонким и вибрирующим. Тара-там-там тамтатам… Тара-там-там… Вот и прорезаются сквозь плывущее эхо дальние голоса, гудки, дребезжание. «Ваньбао, ваньбао, Бэйцзин ваньбао», – гнусавит кто-то на одной ноте. Это ещё что ж такое? «Вечёрка, вечёрка, Пекинская вечёрка!» – отчего вдруг стали понятны слова? И что это блестит впереди, бликуя в мутном свете лампочки?..