эти слова?
– Ещё как! А вот место, где неразборчиво… Совершенно ни на что это не того… не напоминает? Может быть, я подъеду, если удобно? Или Суховатого, то есть, Демьяна Матвеевича, попросите переснять?
– Конечно, Георгий Игоревич, подъезжайте, когда пожелаете. И Демьяна Матвеевича могу попросить, он как раз будет сегодня. Очень неясное что-то… Похоже… Нет… Или? Тетс… Тенс…
– Мэнс?
– Да, будто бы.
– Мэнс-эдитор?
– Эдитор. Кажется. Я только сейчас поняла, что здесь по-латыни. А что это? Не припомню подобного в отцовских рассказах… Это касается коллекции?
– Это касается одной работы Валерия Козлова. Матушка, верно, тоже была с ней знакома. Впрочем, не важно. Огромное спасибо, вы не представляете, как помогли мне! Я позвоню.
Георгий нажал на отбой, выдохнул и огляделся. Неподражаемо! Разговаривал он, оказывается, раскорячившись между тремя ступенями наверху марша. Красочно, должно быть, наблюдалась мизансцена со стороны вахты, хотя тамошним всё до пуговицы, что не жратва.
Задумчивый антиквар механически кивнул дежурному, выкатился на улицу и затормозил, продолжая пристально глядеть в ведомую лишь ему точку космоса. Почти сложилось, вроде бы. Хотя…
– Ну вот, Герман! Попробуй скажи, что не король я! Девять минут. Ну?
– Гигант ты, Сорока, истинный титан. Прими моё полное восхищение и прочее такое всякое. Слушаю тебя, родимый человек!
– Не вижу подлинной радости, Герман, вялый ты сегодня экой, жёваный прямо! Аль печаль?
– Чудится тебе, Ванятко. Я внутри смеюсь и подпрыгиваю. Выкладывай, зачем звал.
– Нет, ты ответь сперва, а потом поглядим. Я ведь не просто тут, я обрадовать тебя намерен. Спасти, можно сказать. Взяла тоска – а друг сердечный Сорока и несётся на выручку. Летит, словно Бэтмэн в кевларовых труселях. Раз! – и нет хандры, и не было! А?
– Да. Спасай давай, Сорока, дозволяю. Может, невесту мне очередную приглядел? Или любовницу?
– Нет, это нет. То есть Танька на подобную тему была очень запамши, у неё и нынче рецидивы случаются, но купируем. С бабами о бабах говорить вообще образовательно! «Вон, смотри, какая интересная женщина!» – и тычет при этом в такое крокодилище, что хоть святых выноси.
– Пожалуй, хотя тут могу лишь верить. И что, ни разу не совпали?
– Один раз, пару лет назад на халтуре деваха с Моховой тусила. Кафедра сценречи. Вот та обоим нам глянулась. «Ехал Грека через реку… У кота Воркота колыбелька хороша…» И не дура.
– Так что ж не маякнул?
– А то вокруг тебя, можно подумать, пустырь! Тебе ж хрен поймёт кого надо уже! Ты даже Дианку того… А этой до Дианки, как до Сыктывкара лесом. Только зря людей конфузить.
– А ну как сошлось бы?
– С кем?
– Ну, которая «У кота наркота…» Сам говоришь – не дура.
– Да ради бога. Позвонить?
– Нет, Ванятко, не надо. Верно понимаешь. Молодец ты, в общем, прям заяц вислоухий. Давай к делу.
– Давай! Сейчас найду, чего притащил…
Сорока полез в наплечную сумку, зашуршал какими-то бумагами и пакетами, вручил Георгию подержать стопку обхваченных газетой распечаток и снова завозился в недрах баула.
– «Зачатый в семье одинокого алкоголика андроид отдаётся на воспитание нищему бобылю, сожительствующему с крысой-каннибалом…» Это где ж ты, брат Иванушка, такой прессой пополнился? – Георгий с неподдельным интересом навис над передовицей. – Это по специальной подписке приходит?
– Это в метро от богодулов приходит. Мы ж не вы ж, на лимузинах не гарцуем. Вот в меня и распространили.
– С рекламой изврата?
– Газетку поверни, верхнюю половинку почитай.
– Да ради бога… «Золотой ключик»??!
– Я тебе говорил, Герман, не колотись. Видишь? Пьеска. Сказка. Детская.
– Да, мил человек. Сказка! Твоя эта, которая «крышка-пышка-поскакушка», – это, уж тут прям… По сравнению-то. Кстати, как там она?
– Великолепно. А, вот, нашёл! Держи-ка, дружище!
Георгию в ладонь лег тряпичный сверток, маленький, твёрдый и увесистый. Оборачивали ветошку явно наспех.
– Не взыщи, Герман, что не в ларце, – так и обрелось не в салонах. Но штука зыкая!
Изношенная фланель распахнула верхний загиб, и на мгновение Георгию почудилось, что асфальт под его ногами ладится скакнуть в сторону. Несколько секунд он неотрывно глядел на сорокинский подарок и лишь потом смог поднять глаза. Сорока молча выжидал.
– Где ты его взял? – спросил Георгий и обнаружил, что гортань слушаться не особо намерена, и голос того и гляди врежет петуха.
– В любимом нашем с тобою ДК, где леший бродит… Выгребали нынче мусор из углов, обживали ещё две подсобки. И выкатилось. Ну скажи хоть, угодил ли?
– Слов нет, Ивась. И это не фигура речи. Их правда нет.
Георгий молча сграбастал Сороку в объятия, подержал охапкой, отпустил и неспешно побрел прочь. Звать или догонять Сорока из такта не решился.
В принесённой тряпице лежал маленький латунный человечек, литой, тяжёленький, в шароварах и просторной куртке. Вся фигурка изогнулась в движении, но при этом была сделана так ловко, что линии плавно текли, и ничего угловатого или острого наружу не дыбилось. Наверное, когда-то человечек принадлежал к чернильному прибору или каминному украшению, а впрочем, как знать! Аккуратность в деталях говорила о мастерстве и таланте, но клейма или подписи не имелось. Звали человечка Индус.
То есть как его звали по-настоящему и был ли в фигурке хоть намёк на Индию, Георгий не представлял. Но именно такого же, точь-в-точь, лысого и блестящего солдатика из латуни он отыскал лет сорок назад среди рухляди, и именно тогда впервые возникло в груди новое непередаваемое чувство: дверь в тайну, в сияющую вечность готова была открыться этим нежданно найденным ключом. И позже, многие годы спустя, уже взрослый Георгий неизменно пытался в любом обретённом предмете высмотреть сходное, снова пережить восторг вневременья и безграничности, но удавалось всё хуже. Ради этих поисков он и застрял в институте… Но чувство пропало, как пропал однажды и маленький латунный человек.
Индусом его окрестила, кажется, соседка, старше самого Георгия лет на пять; имя прижилось. Индус переезжал в новостройки вместе со всей семьёй, возвращался снова в центр… А потом потерялся. Исчез, как исчезли и детские рисунки, и игрушки, и надежды, и обиды. Исчез, как исчезает что-то важное и настоящее, не решаясь переступать незримую черту и следовать во взрослую неизвестность. Поздние же попытки найти похожее уже на антикварном поприще результата не дали.
Вот точно такой же человечек лежал теперь в правом кармане. Совершенно такой. А может, тот самый? Не может, разумеется, этого быть, но за последние дни приключилось столько всякого, что ладно бы зарекаться.
Георгий брёл вперёд, совершенно без дела или малейшего представления, куда направляется. А Сорока как мог узнать про Индуса? Никак. Это было вечностью раньше, чем… Да нет, Георгий же сам ему говорил, что ищет маленькую латунную фигурку. Лысую и в шароварах. Верно. И очень просто. Иван, конечно, не знал, угадает ли, но как только всплыло похожее, решил притащить. И ведь не ошибся…
Георгий остановился на углу Невского и Малой Садовой. Это как же он сюда добрел? И не заметил… Дождик моросит, хмарь безбрежная нависла над крышами. Людей несчётно, но отчего-то тихо. Не громыхает, будто бы и пешеходам, и машинам обули войлочные тапки, а на рты повязали чего-то мягкое да пористое. Можно бы и постоять малость, и передохнуть.
А что если приложить эту самую фигурку к резонатору растопырчатого нашего ксилофона? Что может выйти? В наплечной сумке слегка топорщились бока музыкальной рогатины; рядом размещался и сопряжённый молоток. После давешних чердачных камланий весь колдовской скарб было решено держать под рукой. Добраться до нужного дома быстро не выйдет: во-первых, придётся поворотить назад и оседлать-таки припаркованную у института машину (как не вспомнил-то о ней, вот что загадочно); во-вторых, переться сейчас по пробкам через центр… Хотя на автобусе выйдет ещё гаже, а метро там вовсе нет, – с полчаса от него пешком…
Мобильник дёрнулся в кармане неожиданно громко и ощутимо.
– Жорик? – сказала трубка искательным голосом. – Жорик, ты дома?
– Нет, Яков Михайлович, меня ещё трудоподвиг не доел. Говори, что надобно?
– Жорик, я смотрю на тебя, как на Кассандру в штанах, и мне страшно, что ты сделал это на живом мне. Я даже не знаю, где у тебя совесть?
– Ну здесь ответ простой: не было и не предвидится. А в чём, собственно, печаль?
– Тахикардия, Жорик! Сказали, что вовремя пришёл, что это нервы и сидячая жизнь. Взяли кровь и разные глупости и дали жменю порошков.
– Я счастлив, Терлицкий. С тебя, между прочим, это… Не отвертишься.
– Жорик, я понесу тебя на руках, как только доктор разрешит мне делать ерунду. Но я о другом, Жорик: твой Федор Пирогов – он Иосифович?
– Иосафович.
– Жорик, кажется, я знаю, где сейчас есть именно такой.
Глава 3
…А спасти же от гибели такого человека есть средство.
Есть, только его нужно найти…
Больничный коридор походил на какую-то звездолётную трубу из пионерских фильмов: серые стены перетекали в серый же линолеум пола, сверху давил подвесной пластик, а в торце блекло тлел слепой квадрат окна.
Терлицкому этот лазарет присоветовали как первейший по делам сердечным, и, видать, справедливо: докторишки Якова Михайловича послушали, покрутили и моментально классифицировали. О том, почему совсем недавно коллеги в другой клинике ни полсловом об аритмии не заикнулись, завотделением рассудил просто, сказав, что служат там лохи гондурасские и что, слава Всевышнему, кто-то умный приволок-таки Терлицкого на цугундер. И не положить ли его по этому поводу на дневной стационар?
От последней идеи в конце концов отказались, но, пока дискуссия бурлила и пускала пар, Яков Михайлович услышал мимоходом фамилии неких недужных, которых собирались отселить, переместить, объединить или что-то наподобие, и среди них вдруг всплыл старик Пирогов. Вот, собственно, и вся предыстория.