Пирогов помещался в маленькой палате на двоих, но соседняя койка пустовала. Из-под одеяла виднелось желтоватое иссушенное лицо и кисти рук; и к тому, и к другому вели какие-то трубки и провода. В воздухе висел лёгкий перемешанный смрад лекарства, хлорки и нечистот. Дышал старик с усилием.
То, что Пирогов вовсе не тот, Георгий понял уже с порога, но уходить не поспешил. После немыслимой гонки, предпринятой в последний час, метаний по больничным корпусам и попыток что-либо выяснить требовался привал. Вот его и решил устроить себе измотанный антиквар, в буквальном смысле привалившись к стене и созерцая распростёртое перед ним на кровати тело. Тело хрипло дышало; опущенные веки то и дело подёргивались.
После звонка Терлицкого Георгий рысью припустил к ближайшей станции метро (и правда, по пробкам переться через весь город оказалось бы дольше и муторней), доехал с пересадкой до нужных новостроек, поймал частника и вскоре стоял уже у хилого железного частокола вокруг лечебных корпусов. Здесь и начались странствия от крыльца к крыльцу, с этажа на этаж, невнятные попытки объяснить, кого же он ищет (вопреки логике и регистрационному порядку, ничего о Пирогове с редким отчеством в базе не оказалось). Наконец, после двух звонков Терлицкому и личной беседы с тем самым заведующим, что сватал Якова Михайловича на казённый харч, искомого старика вычислили. Но лежавший в железной койке и утыканный шнурами Федор Иосафович был Георгию отнюдь не знаком.
Сморщенные веки ещё раз дрогнули, Пирогов отволок мутные глаза и вытаращился на пришедшего. В тишине палаты слышалось только слабое жужжание каких-то, вероятно, осциллографов да тиканье будильника на тумбочке.
– Добрый день, – сказал Георгий, нимало не рассчитывая на ответ.
– Здравствуйте, – произнёс старик неожиданно сильным, чуть хрипловатым голосом, странным для распластавшегося навзничь дряблого туловища. – Вы ко мне?
– Как сказать, – Георгий неспешно разглядывал своего негаданного собеседника. – У меня пропал добрый друг по имени Фёдор Иосафович Пирогов. Словно в воду канул. Нигде его нет, никто про него не знает. Я и стал искать. Искал-искал… Вот вас нашёл.
– Я Фёдор Иосафович Пирогов, – признался старец.
– Это понятно, – Георгий сделал два шага вперёд и опустился на краешек пустующей кровати, прямо напротив внимательных стариковских глаз. – И как вы тут?
– Превосходно. Сегодня давали вкусный гороховый суп. Копчёный такой. И котлетку.
– Вот видите, славно-то… Давно сюда угодили?
– Не очень. Хотя доктор лучше помнит, доктора спросите. Плохой я был, не соображал ничего. Сейчас лучше.
– Спрошу доктора, непременно спрошу. Доктор здесь отличный.
– Да. Отличный доктор, – выцветшие глаза неотрывно и насторожённо буравили антиквара. – Я многое уже вспомнил. Помню, кто я такой, как меня зовут. Я Фёдор Иосафович Пирогов. Очень приятно. Помню, где живу. Вас… не помню. Жену свою помню, Таточку. Сын… Сын был. Помню. Вас – не признаю. Голова проклятая. Всё вразнобой…
– А я Георгий. Гоша. Гера. Я друг.
– Вы сына моего друг, да? Или дочки?
– И сына, и дочки, и ваш собственный. Не волнуйтесь, потом выплывет. Полежите ещё, таблетки попьёте, а там рраз! – и вспомнили. Непременно так будет.
– Конечно, будет, конечно. Я ведь давние дела и не забывал вовсе. Когда молодой был, и попозже даже. Будто вчера. С Таткой женились, смешно вышло так… Этот ещё говорил… Как же его? Говорил тогда, смешной такой… Когда же было? Давно… Его звали, который говорил, как сына моего будущего, – Петром. Сын у меня Петр. Петька, сын мой. Большой уже. Здоровенный вырос такой… Только на горшке сидел, а потом глядь – инженер. Вырос, видишь, да и забыл, как папку звать-величать. Нет, было, конечно, заехал даже, заезжал, но это уже тогда, поздно, незадолго, как погиб… Что? Да, видишь, верно, сын-то, выходит, погиб. Беда! С женой вместе. Разбились они. И Татка не шибко их пережила – не оправилась… Дочка одна. А? У кого дочка? У меня дочка? Ах ты! Моя дочка? Удивительно…
Старик замолчал, продолжая неотрывно изучать Георгия, потом переключился на собственные пальцы поверх одеяла, затем снова воззрился на гостя, пожевал губами и поудобнее перехватил отворот простыни.
– Так вы кто будете? – спросил он снова, моргая и покрякивая.
– Друг сына вашего, Петра Фёдоровича, – Георгий наклонился ближе и поправил сбившуюся набок подушку.
– Петьки? И как там Петька, неужто вспомнил про отца?
– Отлично Петька, постоянно о вас рассказывает, уши мне прожужжал.
– А что же сам не пришёл?
– В отъезде он, в командировке. Они с женой в Сибири сейчас…
– Да вы что… А я тут думал даже, что помер сынок-то мой, погиб, мол.
– Это ложная память, так доктор говорит. Жив сын. Жив и здоров. И супруга ваша, слава богу, кланяться вам велела. Она сейчас у них там, внучков воспитывает. Поправитесь немного – и милости просим помогать. Ждут.
– Правда?
– Истинно.
Пирогов замолк, но бесцветные глаза будто просветлели, словно бы наново набрались живой краски.
– Вот новость так новость! – сказал старик, перебирая пальцами по своему взятому щепотью одеяльному краю. – Ждут. Меня ждут. Я ж виноват перед ними, бросил же их тогда… Дела были важные, начальником же… И Тонька тоже… В делах я да в бумажках… Тонька – тьфу, а гляжу потом… И не помню даже, зачем оно это всё. И начальник, и бумажки, и на Волге с шофером… Неужто и правда ждут? И внучата?
– Ждут, – уверенно подтвердил Георгий. – И простили давно. Но первым делом нужно поправляться. Выздороветь нужно. Набраться сил. Так что глазки закрываем, быстро-быстро засыпаем… И просыпаемся здоровёхоньки, в самый раз к внучкам. Ну-ка!
Старик послушно смежил веки и спустя мгновение мерно и глубоко засопел.
Георгий постоял немного, затем тихонько вышел в коридор и прикрыл за собой дверь. Постовая сестра Алина сосредоточенно раскладывала по стаканчикам цветные пилюли. Больше никого в хмуром коридоре не виднелось.
– Ну как? – поинтересовалась Алина, мельком вскинув глаза. – Нашли пропажу свою?
– Увы! – Георгий картинно развёл руками и опустился на дерматиновый топчан прямо против стола. – Не тот оказался дедушка, не тот. Кстати, что с ним приключилось?
– К нам привезли с кризом и подозрением на инсульт.
– И?
– Подтвердилось. Крепко, между прочим, шарахнуло дедульку, думали, суток не протянет.
– Протянул?
– Да уж десятый день. Сначала плох был, потом как-то набирать начал, речь появилась, память обрывками, движения… А теперь обратно в минус пошел. Сдаёт старенький.
– И не навещал никто?
– Так он же один как перст. Узнавали ведь, чтобы сообщить, если что: живёт в коммунальном клоповнике, соседей вагон, а родных не объявлялось. Но при этом – персональный пенсионер.
– Начальник бывший?
– Да кто ж его знает. Когда ему тут пояснее сделалось, он мне чего-то говорил разное, комплименты делал… И чертилку из кармана ухватил – нарисовать. Так нарисовал – с ума сойти! Сейчас покажу…
Алина порылась в ящике стола и протянула Георгию лоскут пористого бумажного полотенца. На полотенце гелевой ручкой была изображена полураскрывшаяся роза. С отяжелевшего лепестка вот-вот готовилась скользнуть вниз блестящая капля, глянцеватые листья влажно поблёскивали.
– Потрясающе, – искренне признался Георгий. – Старик-то феноменальный. А говорил, что бумажки слюнявил…
Алина молча пожала плечами и снова углубилась в коробочки с пилюлями.
Георгий опёрся спиной о стену и закрыл глаза. Какой тяжёлый, серый и беспросветный день! Как, впрочем, и все в последнее время. Несчастный старик, презревший свой талант, любовь, семью и теперь не способный рассмотреть перед смертью ничего стоящего в отблеске погасших лет… Жалкие копошения вокруг отчётности на работе… Одинокая Карсавина, не постигающая последнего письма своего гениального отца… Измученные люди, измученные лица, потухшие глаза, давящее небо, провисшее до самого асфальта… И полнейшая невозможность вырваться, выскользнуть наружу, за пределы этого унылого ада. Будто бы кровь сочится из жил, растворяясь во влажном студне угрюмых часов, недель, декад, и с каждым вздохом её остаётся в слабеющем сердце всё меньше, меньше…
Георгий вздрогнул и открыл глаза. Похоже, он ненароком провалился в липкую предвечернюю дрёму и теперь совершенно не представлял, сколько проспал здесь, на клеёнчатой госпитальной кушетке.
Стол напротив пустовал. Стаканчиков с таблетками на нём не было.
Расквашенный неурочным забытьем антиквар поднялся на ноги, с силой выгнулся, водрузил на плечо сумку и, потоптавшись мгновение, двинулся к выходу. Мелькнувшая было мысль заглянуть ещё раз к Пирогову растаяла в густеющих за окном сумерках, сырой стылый воздух обдал отёкшие ото сна веки и принялся сочиться за одежду. Георгий запахнулся плотнее, поправил шарф и зашагал по пузырчатой асфальтовой тропе к еле различимым в потёмках воротам.
Шёл он, как во сне, словно бы находился в эту минуту бог знает как далеко, и лишь временами проявлялся въяве, чтобы не сверзиться и не потеряться окончательно. Последнее, впрочем, скоро перестало заботить: Георгий двигался, сам не представляя куда. Горечь и уныние, копившиеся беспрерывно, настолько заполнили грудь, что царившее вовне окончательно утратило важность. Георгий брёл, а вокруг выказывались плохо узнаваемые, а порой и вовсе безвестные ему улицы, площади, скверы… Потом возникла Нева. Последним врезавшимся в память были поручни Большеохтинского моста. И дрожащие на мёрзлой воде тусклые дроблёные блики.
Дроблёные блики от фонаря масляно перекатывались по краю исчерна-синего номера дома; впереди виднелся замысловатый и безлюдный перекрёсток. Или площадь? Нет, всё-таки перекрёсток, Георгию даже припомнилось, как зовут улицу, отходящую от него под странными углами, – Новгородская. А вон та, наискось, – Старорусская. Да. Архитектурная махина через дорогу, модерновая такая, с башенками и перепадами, – вроде как креатура купца Полежаева, в смысле, для него строилась. Это как же сюда занесло-т