о?
Георгий сделал несколько неспешных шагов к перекрёстку и снова остановился. Странное место. Когда-то бывал здесь чуть не через день, но так и не отделался от чувства, что это уже не тот город, который за углом, а что будто бы при подходе швырнуло тебя разом в параллельную вселенскую хмурь, где окна мертвы, а дороги ведут в никуда… Так и не притерпелся.
Именно в никуда и ведёт обглодыш улицы, утыкающийся в ворота Центральной ТЭЦ, – и не тупик, и не проезд. А правая часть – та катится прямиком к Пятой Советской и, что примечательно, как раз мимо грузинской церкви… Мимо церкви, значит… Заворачивающий вбок кусок Новгородской – он до Невского ползет… Чем не большак?..
Георгий отступил и принялся озираться: нет ли какого-нибудь могучего кабака по соседству? Кабака не виднелось, впрочем, и не пёс бы с ним? – следом за ТЭЦ, чуть к северу, залёг главнейший водочный комбинат! Как же он мог забыть-то, ведь специально сюда и приезжал к одному из замов – лампу бронзовую втаривал… И с кладбищем гармония – Лавра чуть не за углом.
Холодный пот предательски подставил кожу ледяным полуночным порывам, одеревеневшие пальцы принялись теребить цепочку ключей. А не вспомнить ли чернокнижные наигрыши маэстро нашего Козлова, прямо тут вот и немедля? Не затем ли сюда вытащило? Или всё-таки плюнуть? Что оно может дать-то сейчас, что? А точно это не площадь? Ведь, мнится, называл её тот самый водочный зам Старорусской площадью, шутил или доподлинно? Нет, на номерах ничего похожего. Хотя без разницы. Место верное, кто-нибудь из друзей замогильных всенепременно пожалует.
Вот только кого выволочет теперь на свет божий, кто из двоих причапает здороваться на гадкий перекресток? А ну как снова не отрок в курточке? Если честно, по секрету так, – а и плевать! Какого вот хрена теперь колотиться, если дальше уже и правда немыслимо? Что потеряю: никчемную бобыльскую рутину, постыдные копошения без цели, черноту в душе? Стоп-стоп, здесь поаккуратней бы. Как там значилось о сеятеле черноты, в которого перелицовывает наш огнешарый истукан? Да хоть бы и как! Жить и трястись, мол, заявятся за тобой, припрётся этакая вот страхолюдная паскуда – непереносимо. А даже если и вытерпеть, если ото всех убежать и загородиться, то чего ради? Чтобы в один прекрасный день угодить на казённую койку, всеми забытым и забывшим себя? Да и сейчас разве уже не позабыл себя напрочь, причём ещё чёрт знает как давно, разве не стыд за это своё убожество заставлял годами чураться старика Пирогова, разве не мерзко нынче с собой самим наедине? Да и лучше ли на миру?..
Георгий шагнул на дорожку сквера впереди. Под ногами легко хрупнуло, откатился вбок крошечный камушек, и шаги зашуршали и зачвакали по тяжёлому утоптанному песку. Июль, вестимо, давно отошёл, но белёсый пух в створе оградного просвета настолько смахивал на тополиный, будто природа решила внезапно рвануть вспять, чтобы окончательно поглумиться над промёрзшими горожанами. Пух чуть кружил и стелился вдоль аллеи. По самой середине тропы Георгий замедлил ход.
Вытащенный витой молоток принялся привычно уже чертить чуть заметные перекрестия, набалдашник музыкальной рогатины замкнул внешний круг, и пало беззвучие. Единственным, что удавалось расслышать, было похрустывание песчаных катышков под ботинками. Георгий переступил несколько раз на месте, слегка привстал на носки, пытаясь унять занимавшуюся в коленях дрожь, и водрузил резонатор на плечо.
Первый же удар заполнил площадь целиком, звук будто бы саданул о стены перекрестка, отхлынул назад и понёсся, прижимаясь к земле, в стороны по отходящим улицам. Тара-там-там там-татам… Мягкие касания деревянного навершия о пластины рождали в земле пульсирующее эхо, отдававшееся гудением по телу. И от этого гудения нестерпимо зазвенело в голове, засаднили зубы, а перед глазами принялись стекаться округлые черные пятна. Тара-там-там там-татам… В звуковой лавине сотрясались ключицы и ребра, разглядеть что-либо сделалось немыслимо. Повторив фразу ещё раз, Георгий опустил руку и наново провалился в первозданную тишину колдовского круга. Интересно, а за его пределами действительно так громыхало при игре или только чудилось?
Чёрные пятна в глазах стали понемногу отступать, собираться к центру и, наконец, съёжились в единственную кляксу, видимую предельно ясно даже в ночной темени: смоляной силуэт с рыжими искрами в подбровии раскорячился прямо напротив, на высоком балконе Полежаевского дома. Зараза! Чего ж криво-то как оно нынче, а? Или, может, почудилось, может, просто тень от лепнины?
Георгий встряхнул головой и снова разжал веки. Угловатая фигура исчезла с балкона, зато на аллее впереди свет дорожных ламп застило знакомое колыхание. Вот оно ближе, вот ещё, вот уже совсем рядом горящие головешки зрачков… Сердце исступлённо заколотилось в висках, а на грудину столь яростно налегло, что дышать стало нечем.
Чёрный гость стоял у самого края наведённой защиты. Сейчас было видно, что глаза светятся не ровно, но будто бы то вспыхивают, то снова притухают, как уголья на костровище. И с каждым их всплеском всё тяжелее давило на сердце, всё теснее вжимало под ключицы внезапно набрякший кисет с охранником. Едва не надсадившись, Георгий набрал воздуху, отбросил ненужные уже музыкальные деревяшки и, обмирая, чиркнул подошвой по колдовским песчаным узорам.
В ту же секунду мир вокруг исчез. Исчезли завитки ограды и огни фонарей, провалились в безвестность ниши и балконы Полежаевского дома, пропало всё: небо, воздух, деревья, трава… Георгий падал куда-то, а может, уносился вдаль, закручиваясь в заполонившем Вселенную пламени, бушевавшем вокруг неотступно реющих напротив зрачков. Пламя билось, взвихривалось белёсой плазмой и опадало багрянцем, клокотало, пронизывая плоть, рассевая её на доли атомов и размётывая их по самым отдалённым углам мироздания. Исчезли сомнения и печали, пропали сожаления, сгинули мечты и привязанности… Огонь плясал неистово, залихватски кидаясь во взмывы и перехлёсты, и в выплесках его явно сквозил ритм. Едва эта мысль мелькнула на краю рассудка, как содрогания пламени обрели звук, и сперва чуть слышно, но громче с каждым мгновением зазвенела, завыла, загрохотала роковая мелодия из Козловских черновиков. Тара-там-там там-татам… И в такт ей принялись возникать и таять в неизвестно откуда взявшейся посреди пламени черноте знакомые силуэты, лица, картины, слова…
Иногда на мгновение всплывали даже истории, простые или запутанные, и из всего этого исподволь, по капле начала стекаться, ткаться, вязаться в целое прошлая жизнь, судьба, так никчемно и бесславно растраченная и изломанная, что окончательная гибель её в чернильной пропасти – лишь благо и уход от бремени…
Благо?! Как благо? С каких таких хренов это благо? Нет сил перечить, нечему сопротивляться в распылённом по космосу естестве, сейчас и немой этот крик погаснет, расплющится в беспросветной огненной бездне и уже никогда не зазвучит вновь. Впрочем, как же? Если ничего уже нет больше, то кто слышит сейчас эту музыку, кто содрогается, когда перемалывает чернота скопленную память? Держаться, держаться за звук! Держаться всеми силами! Слиться с ним и не отпускать, чего бы это ни стоило! В тот же миг снова заныло в грудине и до рвоты стиснуло готовое лопнуть сердце. Держаться! Если болит, значит, есть чему болеть! Ну же! Тара-там-там там-татам… Вот уже бьётся мелодия в жилах, отзывается в руках, дрожит в окаменевшей шее… Нет, не сдюжить – разорвёт сейчас мышцы, если сердце первое не брызнет ошмётками: вот и окончательно нет воздуха, вот снова начитает заволакивать глаза…
Пальцы судорожно ухватились за воротник, потянули книзу, бесцельно заелозили по телу, сдавили в корче клапаны карманов… Сверток… что за сверток? Твёрдый и тяжёлый комок, замотанный в тряпицу… Едва лишь рука коснулась его, что-то мгновенно переменилось в бьющемся по телу ритме, звук вырос с новой силою, а вместе с ним вернулась и возможность дышать. Правая ладонь обхватила заветную латунную фигурку, и… Перед глазами возник вдруг напоённый закатом бульвар, смех пробегающей парочки, взмывающий птичий силуэт и запах велосипедной смазки… И голоса родителей… И взаправдашняя сказка, притаившаяся за каждым поворотом… Боль не отпускала, но это была уже другая боль, та самая, что роднится со счастьем новогодних подарков, что пронизает секунды рядом с самыми незаменимыми, что открывает ходы в безвременье…
Тара-там-там там-татам… Каждый звук пел теперь, обретал полноту, как давеча при верном сопряжении усатого резонатора; каждая нота давала сил и бежала по нервам и связкам, забиралась в самую глубь костей, с толчками крови неслась через сердце, заполняя его, а с ним и всю возвращённую плоть, этой благословенной болью и радостью, святой верой в чудо и жаждой чудес. Новый голос трепетал, бился, и от этих биений пламя вокруг принялось съёживаться, рваться, затухать, будто бы по нему залегли во все стороны миллионы трещин. Внезапно огонь взвыл, волною на предельном взлёте сшибся со взметнувшейся стеной звука… И обрушилось молчание.
Из воцарившейся черноты понемногу начали стекаться контуры домов, деревьев, уличных ламп… Георгий стоял на том же самом перекрёстке, но только не в сквере, а ближе к Полежаевскому дому, на асфальтовом пятачке прямо перед фасадом. Никого больше не было на ночном распутье.
Фонари не горели, как не светились и окна, но видно было прекрасно. Возможно, причиной тому служила несчётная россыпь звезд в антрацитовой бездне над головой, отливавшей по краям невероятной для этого времени и места синью. А где же набухшее одеяло из туч, где горьковатая водяная взвесь, с которой уже сроднились?
– Добрый вечер, Георгий Игоревич! – слышно произнесли за спиной.
Анастасий стоял на самом углу, погрузив ладони в карманы своей тёмной куртки и привычно приподняв воротник. Белоснежная шевелюра слегка полоскалась по ветру.
– И вам добрейшей ночи, менс-эдитор. Честно говоря, не удивлён, – Георгий обернулся к старцу и почувствовал, как под ключицами заломило, перехватывая дыхание.