Впрочем, насчёт предвечерней – вряд ли: на часах было всего лишь три. Странно, получается, будто бы и не дремал вовсе.
Стол напротив пустовал. Стаканчиков с таблетками на нём не было.
Георгий поднялся на ноги, с силой выгнулся, водрузил на плечо сумку и, потоптавшись мгновение, двинулся к выходу.
– Ну как? – спросили вдруг за спиной. – Нашли пропажу свою?
Сестра милосердия Алина как раз закрывала за собой дверь с белёсой стеклянной вставкой.
– Увы! – Георгий картинно развел руками. – Между прочим, хотел спросить про дедушку, который лежал у вас вот тут, в палате этой… С инсультом…
– А… – меланхолично протянула Алина, зачем-то поправляя бейджик. – А он вам кто?
– Никто совершенно. Товарищ у меня тут был, говорит, вот, мол, дедушка, проведать нужно… Я и спрашиваю. – Умер дедушка, вчера ночью ещё. Так в сознание и не вернулся. Но вы же кого-то другого искали, нет?
– Всё верно, искал. И не нашёл.
Георгий повернулся к лестнице и толкнул крашеную створку. Лифт был категорически отвергнут, и антиквар в задумчивости зашагал по угловатым ступеням вниз.
В узких окнах площадок виделось нечто неожиданное и недостоверное: серый с утра кисель неба расчистило до надрывной голубизны, и прятавшееся за тучами солнце, наконец, безудержно лило через грязные стёкла ослепительное тепло, дрожавшее на убогом кафеле маршей.
Последний пролёт закончился тесной бетонной рекреацией; Георгий прошествовал через нижний холл, втиснулся в вертушку проходной, толкнул дверь и выступил на обветренное крыльцо, щурясь от непривычно ярких лучей.
Пахло исходящей паром землёй, листьями и чем-то неуловимым, что неизменно висит в воздухе после ливня. А листьями-то откуда, опало же всё давно и подчистую? Или прелые остатки на газонах могут отдавать солнцу прихваченное с веток дыхание? Мысль о листьях, не облекшись в окончательную словесную цепочку, за ненадобностью растаяла, Георгий ещё раз втянул носом сладковатый и на диво прогревшийся солнечный настой и неспешно двинулся, сам не представляя куда.
Сияющие пятна прыгали по асфальту впереди, застили глаза, оглаживали плечи. Крохотные отражённые огоньки поблескивали на редких не заляпанных островках ботинок. В уши словно бы натолкали ваты, но не обычной, а тоже горячей и солнечной.
Дорожка, ведшая от крыльца налево, неожиданно закончилась. За поворотом обнаружился тупик, венчавшийся полуоткрытой металлической дверью в обшарпанном трехэтажном флигеле. Окна флигеля на первых двух ярусах были старательно замазаны белым почти доверху. На поместительной площадке перед входом замерли унылые автобусы времён оттепели, обклеенные вороными дубовыми листьями, нарисованными лентами и тому подобной дрянью.
Георгий подошёл к двери и заглянул внутрь. В нос ударил сильный и неповторимый запах, в котором миазмы школьной лаборатории мешались с тонами хвои, цветов, ладана и смрадом мясной лавки. В некрупной тёмной комнате на чёрных подставках рядами стояли разномастные гробы; жёлтые восковые лица их обитателей светлыми сгустками выступали из полумрака покойницкой. Жёсткие, натянутые до подбородка покрывала сводили на нет разницу в форме и декоре смертного ложа, равно как и в самой внешности усопших. У некоторых гробов толклись молчаливые родственники.
Георгий смотрел на открывшуюся ему картину со странным и неожиданным для себя чувством, никогда раньше не возникавшем на похоронах: он не просто осознавал, он ясно видел то, о чём сам любил прежде глубокомысленно заявлять, – под замершими на траурных лафетах оболочками не было ровно ничего, ни крупицы того мерцающего биения, о расставании с которым так горько плакали ссутулившиеся в полумраке люди. В последний путь уходил не человек, но его обветшалый наряд, и созерцание этого отринутого платья не вызывало ни страха, ни трепета, как не оставляют в душе следа горки остриженных в цирюльне волос.
– Сошли с подмостков, – едва слышно сам себе проговорил антиквар, разворачиваясь и вновь выбредая на залитый солнцем угловатый асфальтовый пятак.
Стоп! Если ссохшийся беспамятный старичок скончался днём ранее, то что из увиденного правда? Что на самом деле сталось-то? Была та беседа в палате? А Чёрный гость? А полуночный полёт над лесом? Не могло ведь оно целиком присниться…
Георгий машинально огладил распахнутые лацканы, суетливо запустил руку за пазуху и завозился под отворотом свитера – мешка с защитником действительно нигде не было. Грудина же, если надавить, отзывалась тупой размытой болью, словно застарелый синяк. Ни в карманах пальто, ни в сумке не нашлось и музыкальной деревяшки с гнутым молотком. Но мысли, собравшиеся яростной стаей рвануться в каждую отверстую ложбинку сознания, по непонятной причине вдруг отступили, смешались и бесследно растаяли. Георгий постоял мгновение, поправил свитер и зашагал по аллее обратно.
Телефон призывно и сыто заурчал.
– Да? – Георгий чуть сбавил ход, поднося трубку к уху и сдвигая цветной полозок. – Да? И ты здравствуй, мой Суховатый друг. Чем порадовать удумал? Вышла уже? Ого! Скоростные вы парнишки, я погляжу. Безусловно. Что? Это тебе спасибо, родимый ты мой, спас меня от растерзания… ну тогда от поругания, – всё равно спас. Да! Сколько угодно, обращайся, Демьяша, буду счастлив. Ещё хотел вот что… В общем, рукописи Козлова нужно бы издать. Вот именно, не полные, не целые – какие есть, такие и это… А я сам займусь, Сухово ты мой Кобылин! Не шучу. Правда, не шучу. Вместе? Прекрасно, пусть будет вместе. А что нужно, то и сделаю. И комментарии, безусловно. И аппарат. Именно так! Договорились?
С потомками связаться можем? Нет таких? То есть как нет? Совсем нет? И где похоронен, неизвестно? Вообще? Ну, а чему удивляться, с другой-то стороны… От Пирогова и того не наскребёшь. А? Тоже, как и Козлов с Карсавиным… Что? Не в этом смысле. Ворожитель. Какие хохмы, Демьяша? Владетель превращений. Почти как ты; ты же у нас фей лесной? Вот и он. Всё-всё, не буду. Но насчёт Козлова серьёзно. Более чем. И договорились.
Георгий нажал на отбой, задумался и быстро заскользил пальцем по экрану.
– Ангелина Семёновна? И я вас. Что? Как раз напротив: вышла статья, так что чист я перед богом и людьми, а вы перед сатрапами. Да. Ага. Нет, в следующем-то году проблем возникнуть не должно, но я о другом: решил я тут снова в поля. Не ослышались. Разумеется. Об этом ещё поговорим, но я и не думал шутить. Да-да. Всё будет, а с вас, научная моя комиссия, финансы… А вот те самые научные, я же не на пляж намылился. Безусловно. Предоставлю. И заявку напишу. Экспедиция. Хорошо, в понедельник подробности, а вы пока размышляйте. Ну и славно, что обрадовал. Да, передайте, пожалуйста, Киру Ивановичу, что его гипотеза о музыке гениальна. Именно в такой вот формулировке. Сам не представлял, что когда-нибудь это скажу. До встречи!
Георгий убрал телефон и остановился. Он был уже совсем близко к заветному шлагбауму и распахнутым воротам лечебницы, по другую сторону рыжего кирпичного корпуса. Прямо перед ним высилось ещё одно здание, видимо, размещавшее в себе здешний роддом. Тут тоже толклись, кучковались и ждали. Те, кто дождался, с гомоном и суетой кружили вокруг вышедших, то и дело пытаясь заглянуть в их прижатые к груди драгоценные свёртки. Свёртки вели себя степенно.
– А нам прямо сегодня ещё и БЦЖ сделали. Но, вроде, обошлось…
– …соску не берёт в принципе. Плюет, и дело с концом…
– Помнишь, я же говорил: ещё потеплеет.
Последняя фраза, произнесённая знакомым хрипловатым голосом, заставила Георгия буквально взвиться на месте. Он начал озираться, пытаясь определить, кто её произнёс, но куцые процессии, перекрывая одна другую, двигались столь резво и беспорядочно, что высмотреть никого не вышло.
Впрочем, мало ли? Чего такого прозвучало в этих будничных словах? Ну говорил кто-то хриплый, ну потеплело, вот и вся интрига. И никак к ней будто и не пристал коротышка из дома на погосте…
На чёрной земле газона по правой руке что-то матово поблёскивало. Георгий нагнулся, подцепил двумя пальцами и выволок на свет небольшой фарфоровый осколок. Он был на редкость ладным, словно кто-то специально старался оставить края поровнее. Давленные узоры, прорисовки, зеленоватая и розовая глазурь… Георгий мог поклясться, что держит кусок той самой чашки, в которую низкорослый притворяла с карельского некрополя цедил подаренную водку. Более того, объемный орнамент по окружности с миниатюрой в серёдке был поразительно знаком: лаконичные, характерные перекрестия… Очень удобные для черчения в пыли и на песке… А сама картинка – тут уж и вовсе сказать нечего: крохотная фигурка на озёрном берегу…
Куда ж его положить-то, осколок этот, чтобы не раздавился ненароком? Георгий в который раз начал искаться по карманам и пазухам, забрался в крохотные клапаны на подкладке и в самые дальние углы сумки: нужной тары не нашлось. Хотя что там топорщится такое в боковом пенале? Антиквар аккуратно оттянул собачку молнии, запустил внутрь руку и извлёк… тёмно-синий дерюжный кисет, целехонький и девственно чистый. Ошибиться было бы куда как легко, кабы не маленький узелок на ткани, прямо у самого шва. Вот и сгодилось новое зрение. «Кто науку превосходит – каждый день по кошельку находит…»
Георгий долго смотрел на кисет, потом перевёл глаза на осколок, нагнулся и осторожно пристроил свою фарфоровую находку на прежнее место. Матовый кружок мгновенно затерялся среди комков непросохшей земли, но для верности антиквар слегка вдавил его в грунт, привалив сверху горстью вязкой, нашпигованной всяческим сором почвы.
Обтерев руки о добытую из закромов салфетку, Георгий погрузил ладонь в правый карман пальто, осторожно вынул маленький свёрток, размотал потёртую тряпицу и принял щепотью лоснящуюся полированную латунь. Индус невозмутимо глядел на своего хозяина, и словно бы другие земли и времена, другие, небывалые миры, знакомые этому вестнику из почти забывшегося детского вчера, готовы были выказаться, проступить в каждом предмете и шаге, в каждом мгновении плещущей вокруг бесконечности. Георгий бережно положил фигурку в холщовый мешочек и привычным уже движением привесил на грудь свою дерюжную ладанку. Новая поклажа не ощущалась совершенно.