Уильям Уитни Галл работал по графику. Его смотровой кабинет засел высоко во лбу здания, глядя на реку. Из эркерного окна можно было увидеть шпиль Саутворкского собора и купол Святого Павла.
Как и они, эти двое мужчин были почти карикатурными противоположностями друг друга: Галл – тучный, плотный, лощеный; человек приземленный и владеющий своей жизнью; он сохранил кости своей трудовой семьи и обуздывал их хорошей, но простой одеждой; растущее величие носил с насыщенной весомостью. Мейбридж – сухой и поджарый, тоска в шелухе сомнений; сохмурившийся до библейского статуса; нервный, мятущийся и больной.
Они пожали руки, смерив друг друга взглядами. Мейбридж сел и приступил к повести о своей истории болезни; состоянии черепа со времен аварии, сдвигах восприятия. Галл стоял позади, изучая голову взбудораженного посетителя, чувствуя, как под скальпом реверберируют слова. Охватил чашу затылочного выступа и сдвигал ладонь, пока не нашел хребет брегмы, высшей кости. Ощупал венечный шов, чувствуя напряжение под своим управляемым давлением. Из-за этого движения квадратных рук под длинными спутанными волосами речь казалась причудливым номером чревовещания; Галл перешел дальше, чтобы определить смещение или рассечение в носолобном шве. Затем сел за свой юрский стол и принялся конспектировать наблюдения.
– Силу удара приняло ваше лицо?
Пациент поднял руку и накрыл глаза и лоб.
– Здесь, – сказал он.
– Ответьте, – сказал хирург, – когда вы пришли в себя после крушения, что почувствовали? Какие сенсорные образы запомнились?
– Я почуял корицу, и несколько дней все расплывалось в глазах, как от двукратной экспозиции, – рука щупала шрам, где в тот ужасный день выглянула кость. – Корица и горелая кожа; немота в руках; и лошадь. Я лежал на земле рядом с одной из умирающих лошадей, глядел на нее, упавшую навзничь, на ползучее наложение множества тел, множества вытянутых ног. Я не знал, кто из нас вверх ногами.
– Как спится?
– Скверно. Иногда не сплю вовсе.
Не удивленный ответом, Галл кивнул и внес пометку в открытую тетрадь на столе.
– Это плохой симптом? – спросил Мейбридж.
– Нет, не для вас. Сон – сложная материя, телу нужен всего час. Но разум просит большего, и потому порой вовлекается душа, и с жадностью.
– Не уверен, что понимаю, доктор Галл, – но прежде, чем Мейбридж настоял на разъяснении, Галл закрыл вопрос и продолжил в ином направлении.
Вопросы длились двадцать минут. Затем хирург подошел к одному из шкафов со стеклянной дверцей и взял изнутри инструмент. Аккуратно развернул его часовые механизмы и закрепил на голове пациента. Приспособление было сделано из латуни и стекла, с деликатным набором складных наглазников и зеркалец, из них несколько затененных гальванизацией. Хирург подтянул стул лицом к пациенту и поправил металлические диски, подведя ближе к встревоженным глазам Мейбриджа. Над устройством работали обе руки, а лица доктора и пациента так сблизились, что они чувствовали запах дыхания друг друга. Поправки оглашались тихими храповыми щелчками.
– Это перифероскоп, – объяснил хирург. – Вам, ученому от мира оптики, он будет интересен. – Затем он сдвинул свой стул и физически повернул голову пациента к эркеру, закрепив зажимы на шее и подбородке. – Прямо как с вашими фотографическими портретами, – сказал Галл любезно. – Теперь извольте смотреть в центральную панель окна и сосредоточиться на куполе.
Пациент хотел поправить насчет старомодных портретов, где модель помещали в металлические копфгалтеры, чтобы она оставалась неподвижной, пока медлительная камера собирает изображение посмертного вида. Мейбридж давно избавился от подобных искусственных ухищрений. Он объяснит свои эксперименты с химической подготовкой пленки, он…
– На купол, пожалуйста! – потребовал хирург. Средний лист стекла отличался от остальных – был яснее, отливал зеленоватым. В его ярких пределах обрамлялся далекий купол. Пациент подчинился. – Теперь, пожалуйста, не двигайтесь, только смотрите на купол.
Это были последние слова хирурга, после чего он обошел с одной стороны на другую – за пациента. Коснулся аппарата, активируя вращающиеся диски и мелкие отражения света – почти невидимые, как солнца и луны далеких планет, что прятались в нестабильной тьме, таящейся в уголках глаз пациента. Ночь, переливавшаяся бесконечным пространством, притянула частицы света изнутри его зрения, из его окружения – даже из сияющего купола. Снаружи менялось время, и волна бурлящей реки уже устремилась обратно к морю. Что-то между двойным куполом затрепетало и сдвинулось в унисон.
Когда моторы остановились и все движение прекратилось, день пропал. Мейбридж сидел впотьмах, холодея, пока на морозном воздухе снаружи поднимались звезды. Галл зажег лампу и накинул на плечи пациента шаль, мягко снимая с головы устройство. Тот сидел на деревянном стуле, освобожденный и затекший, все еще не сводя глаз с эркера.
– Прошу, устраивайтесь удобнее, мистер Мейбридж.
Голос хирурга, казалось, исходил издали, сверху. Постоянная тупая боль в черепе ушла, и он чувствовал измождение. В растущей эйфории он чувствовал себя на удивление невесомым.
– Это ангелы, – сказал Галл. – Ангелы тишины, что скрываются между Шепчущей галереей и внешним куполом собора. Они пересекли Темзу и трепетали у вас в голове – вполне нормально чувствовать оторопь.
Он широко улыбнулся Мейбриджу, который хватался за слова хирурга, как за те же перила головокружительной галереи в соборе Святого Павла.
– Ваши глаза каким-то чудом остались целы. Зигоморфные кости лица направили удар назад и вверх, в мозг. Предполагаю, что сила шока значительна, но не причинила долгосрочного структурного ущерба. – Галл откинулся на кожаном кресле и драматически посмотрел в глаза фотографа. – Могут быть побочные эффекты, но, думаю, этим днем я сгладил или хотя бы разбавил их. Периферийное зрение и его территории восприятия практически не изучены. Мое устройство измеряет и снимает лакмус их эмоционального потенциала, их ментальных гуморов, понимаете? Также я произвел у вас некоторые внутренние правки – без потребности в скальпеле или пиле.
Он встал и прошел через необходимые формальности для завершения встречи. Провожая Мейбриджа к двери, спросил:
– Планируете вернуться в Америку?
Фотограф кивнул.
– Рано или поздно.
– Для вас чем раньше, тем лучше. Несколько следующих лет нелишне провести в удалении от людей. Снимайте природу, устремите зрение и воображение вовне. Это пойдет вам на пользу.
Они стояли по сторонам двери, с рукопожатием над порогом.
– Вы пришлете чек? – вспомнил спросить Мейбридж.
– Нет, не думаю, – сказал хирург. – Мы еще встретимся, и у меня может появиться просьба, требующая приложения ваших умений. – Он снова улыбнулся и вручил пациенту белый конверт. – Прочтите в будущем, – сказал он и закрыл дверь.
Над великим немецким собором высились две башни, которые должны были стать близнецами, но иррациональное время задержало одну в развитии и тем вызвало флуктуацию идей, исказившую зеркальный принцип. Скелетную спираль повредили осколки моды и теологии, выгнув тонкую иглу из симметрии с сестрой. Тонкий серебряный мост соединял башни у вершин и выделял тонкую разницу между ними: на одной были часы, на другой – колокол. Каждый месяц с головокружительных высот этого тонкого перехода трубач приветствовал луну. Церемонию «панг луна» – одну из многих в ведении декана Кассия Тульпа, – импортировали вместе с камнями, замыслом и значением великого храма.
(Также многие туземцы верили, что захватчики завезли и внезапные перемены погоды. Неоспоримая правда, что зимою ночи пронизывал новый холод. Впервые иней увидели после того, как закончили шпили, и совсем другие облака теперь рыскали над их шипами и пытались проглотить луну. Но в самом Ворре ничего и никогда не менялось; он томился в жаре и игнорировал всякие слухи о льде.)
Декан стоял в свистящей круглой комнате с бледным музыкантом и одним из младших старост. Все пыхтели. После подъема по вечно винтящимся лестницам они хрипели острыми облачками посеребренного воздуха в холодном зале, находящемся в шестидесяти метрах над землей. Они стали подобны многим арктическим пожирателям огня: ни у кого не осталось сил на разговоры – и тем более пустыми были их паровые плюмажи речи. Им кружило голову от тошнотворной слабости, пока они отчаянно старались не думать о пространстве под ногами. Неопытный староста уже открыл сводчатую дверь на обледенелый мосток, дрожавший и певший с ветром. Музыкант стал того же цвета, что и платформа, на которой он выступит завтра.
Первым заговорил Тульп.
– Это совершенно безопасно, – сказал он. – Погода весьма необычна, никогда не видел ничего подобного, – прямо как в Старой стране. В таких условиях будет лучше слышно вашу музыку, она прозвучит надо всем городом.
Никто не двигался и не желал думать о завтрашнем дне, и все давно забыли Старую страну. Их мысли были о трении подошв, прочности полов и крошечной толике личной гравитации, позволявшей противостоять ветру. Они с истовым усердием цеплялись за перила, стены – что угодно, лишь бы твердой натуры.
Над полом появилась яркая голова Гертруды и напугала их своей легкостью.
– Вот ключи и лунное кольцо, отец, – она взобралась в комнату, пахнув волной возбуждения, от которой мужчины сжали свои опоры еще крепче. Вручив древний бархатный мешок отцу, она повернулась в ответ на порыв ветра из открытой двери и с целеустремленной радостью вышла на мост. Внутри у мужчин все сжалось, их хребты и животы скользнули за край и рухнули вместе с падающей в воображении девушкой навстречу твердой булыжной земле. Она же смеялась, когда ветер хватал ее за мех воротника и волосы в очередном ревнивом подражании огню.
– Я почти вижу другой конец Ворра! – крикнула она. – Вы только посмотрите на людей – как муравьи!
Ее туфли зазвенели по тонкому металлу, когда она притопнула ногой от возбуждения. За серебряный поручень она держалась только одной рукой; второй махала в бездну. Никто не вышел к ней, никто не посмел глянуть вниз. Завести ее обратно в башню стоило усилий.