В то время ей было четырнадцать, и она умоляла поручить ей ежегодную организацию призыва луны. После десяти дней беспрестанных упрашиваний вперемежку с молчаливой уверенной надменностью декан сдался, и ее вознаградили должностью: первая женщина, и самая молодая в истории.
Теперь, столько лет спустя, она снова стояла на мосту и оглядывала город. Внизу кувыркались стаи птиц, их истошные крики подхватывал поднимающийся из труб дым. Еще ниже в грязи корчился норный лабиринт торговли. Она посмотрела на дом номер четыре по Кюлер-Бруннен, озаренный косыми лучами дневного солнца; на его дворы и сад странной формы; на затворенные окна и на то, что, как она знала, было внутри. Она представила его – как блоху или крупицу пыли, твердую и бессмысленную, инкрустированную в верхних комнатах. Думала, каким крошечным отсюда покажется глаз Измаила. Глядя на улицы, которые он не увидит никогда, она передернулась от его растущей потребности пройтись по ним. Ее поле зрения пересек ворон, закружив над крышей, где спал или ходил он. Ворон приземлился и взглянул в сад. Она ухмыльнулась от их телескопного сравнения, затем представила, как сверху на ее жалкий пригорок взирает Бог. Эта фантазия ей не угодила, и Гертруда переключилась на более практические материи, решив прийти тем вечером на ужин к родителям. У нее еще остались вопросы о старом доме.
В этот момент пришли в движение стержни под мостом, соединявшие часы с колоколом. Она почувствовала сдвиг их ожидания за секунды перед тем, как механизм подчинился заводу. Рванулся вес, и шестеренки вгрызлись в отведенное время. Ей пора.
Она повернулась к двери и чуть сдвинулась, когда что-то у далеких крыш зацепило глаз: что-то внизу, почти невидимое. Оно щекотало мысленный взор и ввело новое измерение в то, что, как ей казалось, она знает как свои пять пальцев. Гертруда вернулась, высматривая ворона. Вот: башня. Съеженный восьмиугольный дымоход, растущий из угла крыши дома номер четыре по Кюлер-Бруннен. В узорной сложности коньков пряталась плиточная башенка, и на ее кромке сидел ворон, со скользнувшей за край тенью. Очередной секрет дома, который она уже начала считать своим.
Гертруда слетела по винтовой лестнице в гулкий неф, где грохочущий орган состязался с заходящим солнцем, уже разжигавшим огромные витражи с западной стороны. Она знала, что если поторопится, то застанет Муттера до того, как тот уйдет домой на ночь.
Он уже вставил тихий торопливый ключ в замок, когда набросилась она.
– Зигмунд! Идем со мной.
Она вошла в ворота сада и спешно обогнула дом, глядя на крышу. Муттер следовал за ней, со слишком тяжелой от усталости головой, чтобы таращиться в небо.
– Вот! Вот! – она показала вверх. Ей пришлось почти усесться в кустарнике под высокой стеной в дальнем конце сада. Только под таким острым углом было видно башенку, защищенную ломаной перспективой взаимосвязанных крыш. Она показала вновь. – Вот! Что там? Смотри же, смотри!
Он притопал к ней, хмуро согнулся и уставился наверх.
– Вот, вот! Что это?
Недолго прищуриваясь и сдвигаясь, пока она бешено тыкала в воздух, ответил:
– Это ворон, мэм.
В доме они поднялись по главной лестнице. Она стала очень молчаливой и увлеченной; Муттер – жестким, формальным и отстраненным. Он привык к ее приказам, перепадам настроений и надменной самоуверенности. Он стал их ожидать. Но еще никто не говорил с ним так, как сейчас заговорила она. Будь это мужчина, он бы выбил из него покорность и извинение. Ни одна женщина не смела звать его дураком и чем похуже; это ужалило его гордость и поцарапало мужское достоинство. И все из-за птицы, или какой-то вороны, или невидимой трубы! Его пропитала угрюмость, и он нес ее с хмурым отстранением.
Гертруда знала, как неправильно было терять самообладание; ей нужен этот человек, особенно сейчас. Она остановилась на лестнице и повернулась к нему лицом.
– Зигмунд, мне очень жаль за свое непотребное поведение. Ты добрый и верный слуга, а я говорила с тобой, как капризное дитя. Я должна просить твоего прощения – этого больше не повторится.
Он поразился. До того как она вспылила, он втайне начал уважать ее; теперь казалось, она оправдала его вывод. Он не нашелся что сказать, и в нем мелко изверглись сильные чувства, как горсть пенни в шляпе.
– Простишь ли ты меня? – спросила она.
Он выдавил кивок.
– Хорошо. Теперь найдем эту башню, – сказала она, возвращаясь к подъему и возглавляя поход через дом.
На третьем этаже, пока они крались мимо апартаментов Измаила, она приложила палец к губам. Они прошли весь коридор, но никакой другой двери не нашлось, как и в прилегающих комнатах. Муттер показал на потолок и прошептал «чердак», вход туда находился на другом конце здания.
Это была самая заброшенная часть дома, не считая подвалов или колодца, о которых лучше не вспоминать. Внутри крошечной каморки, что когда-то могла принадлежать слугам, Гертруда и Муттер нашли лестницу. Сработана она была иначе, чем прочий дом, – на ней все еще виднелись следы сучьев и органические узлы. Они словно намекали, что лестница выросла, а не сделана – наколдована из лесу для измеренного предназначения. Ладная и крепкая, она вела к грубо закрашенному люку в потолке.
Муттер зажег масляный фонарь с окошком и полез вверх. Дерево под его тушей скрипело, когда он поднялся, откинул люк и поднял свет в темноту.
– Извольте подождать, госпожа, – сказал он и продолжил подъем, пока не стали видны только его ноги – огромные на изящных ступеньках.
Гертруде на ум мгновенно пришел страшный великан, преследовавший Джека по бобовому стеблю, чтобы наводить ужас на мир. Она подавила смешок и подняла глаза.
– Что ты видишь? – спросила она.
– Немногое, – ответил он.
Она тоже наступила на лестницу, намереваясь подняться, но та шумно запротестовала. Гертруда уловила запах зада Муттера – в сущности своей крестьянский аромат: корнеплоды и мясо вперемешку с тяжелым трудом, табаком и крепкой выпивкой – все умноженное неприязнью к ванной.
Она ступила на твердый пол и более угодный воздух, как раз когда он исчез в стонущей дыре.
– Бог мой! – сказал он голосом, зазвеневшим с сочувствующим резонансом: так ребенок кличет в лютню.
– Что? Что там? – воскликнула она, снова держась за лестницу, но в этот раз с твердым намерением.
– Вам лучше подняться и взглянуть, – позвал он.
Обширный чердак шел вдоль всего дома – с драматичным поворотом под прямым углом в дальнем конце, предполагавшим продолжение над смежным участком. Ее глаза медленно привыкали к сухому сумраку и резонансу, который как будто подстраивался под ее дыхание.
Муттер заговорил с неземной, музыкальной ясностью.
– Осторожней, пол покрыт тросами!
Слова трансмутировали в трепещущий хор ангелов. Если так очистился и раскинулся его грубый гортанный голос, как же прозвучит она?
Потом Гертруда увидела в свете лампы натянутые и мягко поблескивающие струны. Все расстояние разлиновала паучья пряжа, напоминая открытые поля с высоты птичьего полета. «Нитрат калия», – подумала она при виде поблескивающих линий грибниц, – но оно гудело. И вновь ей на язык вскочило то невозможное слово. Так уж стало заведено, что в этом непредсказуемом доме она вечно будет вопрошать странность странностью. Она выдохнула свой зов.
– ЧТО!
Все запело с жидкой вибрацией, окрасившей пространство и пустившей кровь в дрожащих капиллярах в пляс. Осязаемый восторг сотряс кости Гертруды и Муттера и вызвал на лицах улыбки – довольные, как у кота. Когда они вернулись к реальности, чердак был готов показать им больше.
Они увидели вялые нити, свисающие с потолка, почти касаясь струн. Ящики с железными шариками, придвинутые к стене, перемежали ящики с перьями. Горизонтальные тросы прислушивались к ним, замечая и комментируя их движения и искажая шепот Зигмунда. Тросы резонировали от каждого звука. Ее слово все еще пело в воздухе.
Между струнами по чердаку шла узкая тропинка. Не прямая – более логичная для фиксированного разграничения, – но петляющая, принуждавшая напряженные тросы к более случайным узорам – или, возможно, все обстояло с точностью до наоборот. Как и во всем доме, эти загадки не покрывала пыль. Гертруда останавливалась на пути через полую комнату, как в сновидческом дурмане, чтобы коснуться и восхититься предметами. Муттер был осторожнее и сунул руки глубоко в просмоленные карманы. Затем они увидели дверь – и без слов поняли, что та выведет их в башенку.
Временем, исчезнувшим в высокой комнате у Лондонского моста, промыли рану в его голове; тут Мейбридж не сомневался. Галл и перифероскоп исцелили в нем бездну, и в Америку он вернулся другим человеком. Пройдет еще три десятилетия, прежде чем он сможет лично отблагодарить врача и предложить взамен свои услуги; тем временем какая-то его частичка упивалась перспективой этой встречи, и он решил поймать невидимое время своим собственным устройством, чтобы вновь повидаться с Галлом уже на равных. Ему было невдомек, что их весомый разговор перевесит сама машина.
Пока же его звали дебри, и он затеряется в их размахе. Мейбридж отправится на север – на Юкон, затем на запад – блуждать по открытым равнинам; он высосет их суть прессованными вручную линзами и заключит их великолепную мрачность на бумагу, познавшую затмение под его крепнущими руками.
Он знал это потому, что уже все видел – в пространстве, где раньше жила боль, спроецированным ярче, чем сама жизнь. В пространстве, захваченном между сном и явью и ограниченном рамками его зрения. Мешало лишь одно: иногда приходилось делить это пространство с чем-то еще – чем-то сродни зловещей встающей луне. Вот почему теперь он стоял на палубе, глядя на настоящую луну, плывущую высоко над черными волнами. Под ее белым сиянием, вдали от освещения корабля, он снова открыл мятый конверт Галла. Хирург знал об остаточном изображении и о том, как это пятно может осадить будущую ясность зрения.