ней чащобе. Но у всех оставалась тоска, и она по-прежнему была связана с людскими поступками.
Их легковесные скелеты из плетеных коралла и меда впитали плотность воды и времени; теперь они наполняли свои неповоротливые тела отчаянием, что оказалось тяжелее кости. Там, где некогда были перья и свет, теперь росли лозы и грубая шершавая кора. Некоторые надели покровы из меха или чешуи, чтобы защитить свои бесконечные жизненные силы.
Их союзы с женщинами происходили тысячи лет назад, резонансный оргазм выбелил их голоса и умение ориентироваться. Те, кто сношался с женщинами, были теми же, кто остался с Адамом – и с теми, кого когда-то звали Наблюдателями. Теперь они устарели, их предназначение и применение поблекли до слухов и боли. Они блуждали, расхищали и наскребывали на жизнь в полной, тотальной материальности. Их стремлением было стать невидимыми, раствориться в тумане и на ветру. Но теперь и это было утеряно. Поручалось же им защищать древо познания, и потому они оставались в лесу, медленно становились его забытой частью.
В прошлые времена некоторые прокрадывались наружу, совершали короткие вороватые вылазки в город. Совсем редкие там и оставались, спали со Слухами – этим именем они нарекли людей и полулюдей после Адама, – чтобы единиться с ними в попытках понять. Их избирали для миссии, отправляли в края, полные Слухов, где возделывались земля и время в насеченных прямых линиях и нарубленных куцых делянках.
Кроме немногих избранных, иным было запрещено заходить на земли Слухов; этот вид нес в себе такую злокачественную заразу и непонимание знания, что шельмовал даже Божье имя. Никто не знал о визитах Былых в Эссенвальд, пока они не вторглись в часовню Пустынных Отцов. Ангелы были достойны жалости или сочувствия, но не такова была натура людей, ставших Слухами, которых сложно винить за соблюдение собственных праведных учений.
Былые проникли в церквушку, чтобы посмотреть на картины. Без сил и инструментов они протирали пятно в стене, стачивая ее ночь за ночью, пока наконец не смогли протиснуться и ползать по чистой тесной тьме. Подобное помещение было вне их понимания; прямые линии и твердые стены смущали их удивлением и страхом. Они были словно насекомые у стеклянного окна – все здесь противоречило законам и форме их существования.
Они крались и порхали через таинственный союз «снаружи» и «внутри». Найдя картины, они застыли. Стояли, всхлипывая, перед рамой и плотной черной иконой, содрогаясь и сотрясаясь в широких лучах мгновения, пока на следующее утро на них не наткнулся молодой священник. Они не обратили внимания на его присутствие, а он не замечал Былых, пока не вошел прямо в них на противоположной стороне церкви. В шоке он выронил ящик восковых огарков и вскрикнул, падая на пол в сквозняке их ухода.
– Как ветер, отец, – трясся он. – Какой-то порывистый ветер, словно тебя толкают на рынке, но только там никого не было.
Он стоял снаружи, на солнце, час спустя, почти нормально дышал и оживленно говорил со старым священником и одним из стражников города. Старик наблюдал за ним пытливо, пока второй с мудрым видом попыхивал изогнутой можжевеловой трубкой. Пока юнец описывал необычайное происшествие этого утра, оно вдруг стало гораздо, гораздо более странным.
Когда перед его глазами появились образы, молодой священник упал, крича и бессмысленно куда-то отползая.
– О Боже, о Иисусе! – трепетал он в страхе. – Это они! Они вернулись!
Успокаивать его пришлось долго. Все это время он испуганно озирался, сжимая руку старого священника с такой силой, что едва не причинял тому боль.
– Это они, отец, я видел их, они были здесь! Бежали на меня. Ужасные создания. О Иисусе, спаси и сохрани!
– Тише, сын мой, тише; с нами Бог.
– Но, отец, это были они, я знаю. Это было все, что я почувствовал утром; как будто мне явилась их зрительная форма из часа ранее. Как это возможно?!
Старик был весьма озабочен, но старался не подавать виду.
– Они уже ушли, они не вернутся, – сказал он, и слова прозвучали так, как будто их уже говорили. – Ответь мне одно, сын мой.
– Да, отец?
– Они боялись?
Молодой человек, мелко перебирая руками, вскарабкался по старику, пока они не встали лицом к лицу.
– Они были в ужасе, – сказал он.
Старик отправил мальчишку домой вместе со стражником и вернулся в часовню. Он не сомневался в том, что там найдет. Он отправился туда, где произошло явление, оглядел скособоченную картину на стене. Посмотрел на пол и, разувшись, принялся осторожно ходить маленькими тихими кружками – словно тихо, но торжественно танцевал в одних поношенных носках. Время от времени он вздрагивал или резко поднимал ногу, словно накалывался на невидимую остроту; на лице мелькали выражения, колеблясь от гримасы до улыбки, – голое окружение как будто слало весточку, которую мог расшифровать только он. Наконец круги свелись к шарканью, и священник интуитивно двинулся через помещение, после чего нашел на боковой стене часовни протертую щель. Обнаружил их точку входа.
Он медленно вернулся к картине, отряхнув носки рукой, прежде чем обуться. Его взгляд поймала перекошенная картина, и он почувствовал желание поправить ее перед уходом. От его прикосновения она стронулась со стены, и он почувствовал, как ее вес падает ему в руки. С испугом он их поднял, чтобы вернуть картину на гвоздь, но она сопротивлялась движению и, когда священник медленно попятился, осталась на месте – в дюйме от стены, незакрепленная.
Хотя инстинкт говорил ему отпрянуть, он уже видывал нечто куда более странное и отказался паниковать. Он взял пыльную нитку на тыльной стороне картины и повесил репродукцию заново – ее вес снова сместился в приемлемые ограничения гравитации. Миг он изучал картину – изображение ангельского воинства на самой почитаемой работе Гюстава Доре. А потом развернулся и ушел в глубоких думах, и иллюстрация осталась вяло висеть у него за спиной.
– Веточки, – сказал старик-священник смотрителю леса. – Веточки и листья. Тропинка из них, от отверстия в стене до места, где они стояли. Все невидимые, а значит, они снова выходили из Ворра.
Сидрус вдумчиво созерцал старика. Он и его братия – все названные Сидрусом в честь центуриона, который спас «Сефер Га-Яшар»[19] от гибели в руинах Иерусалима, – начинались ученым ответвлением на расколотом древе Тувалкаина[20]. Где-то в течение своей запутанной истории оно скрестилось с богохульными заветами Еноха и Лилит и породило жреческий орден, который теперь истово представлял Сидрус. Он исполнял полномочия Хранителя лесных границ – такая позиция ответственного фанатизма пришлась ему впору.
Отношения стража и священника были не самыми простыми: многое из того, во что они верили и за что стояли, противоречило друг другу. Также не стоило сбрасывать со счетов проблему с лицом Сидруса: старый священник многие годы старался не смотреть на него прямо. Однако их объединяло необходимое дело по охране святости леса.
– Разве «невидимы» – не противоречие? – сказал Сидрус в ответ на реплику старика. – Предпочитаю говорить о них «визуально отсутствующие».
– Отсутствующие Былые, – промурлыкал Лютхен, безо всякого намека на юмор.
– Все та же старая беда с внешностью, – сказал Сидрус с усталым тоном. – Они не держат свою форму вне времени леса, ибо оно является той самой субстанцией, что их скрепляет; за пределами Ворра их кромсают задержки в подобии.
– Что ж, их раздельности здесь не место, – сказал Лютхен, – и нельзя позволять им уносить наши причины и следствия обратно с собой в Ворр, – он обреченно взглянул на лесного стража. Ничего не поделать: жизнь необходимо сохранить в ее текущем состоянии, а для этого необходимо принять меры.
Они сконструировали обманчиво простую западню. Из обшитой панелями стены, где висела репродукция Доре, вырезали квадратную секцию. Затем ее же посадили на длинное вертикальное веретено, для свободного вращения, а к вершине веретена, сразу над одной из закрепляющих скоб в форме буквы «U», приделали деревянное колесико. Колесо то обмотали крепкой тонкой нитью, уходящей во двор. Сидрус сделал к репродукции мелкие грубые копии на бумаге. Их он разложил до самого леса – до места, где в первый раз скрылись Былые. Сырость и солнце изведут картины в три дня, но – на что и возлагалась надежда – не раньше, чем один из них уловит запах и вспомнит об их более крупной, более яркой версии. Дальнейшее было вопросом ожидания.
Они просидели в тишине четыре ночи – молодой священник старался держать глаза открытыми и не смотреть на белый перекошенный лик еретика у своего плеча. Старый священник предупредил его о требованиях ночи – он заверил ученика, что это испытание силы и веры. Молодой человек дрожал в лунном свете, стараясь не пялиться на аномалию под боком, и никак не мог решить, о чем именно говорил отец Лютхен: о поимке Былых или о самом зловредном страже.
На пятую ночь ожидания молодой священник заметил движение между деревьями и поспешил рассказать Сидрусу и Лютхену, которые быстро направились на двор, чтобы взяться за нитку.
Через миг у протертой расщелины в стене раздался тихий скрежет, послышался шорох от проникновения. Они прождали десять минут, и тогда – очень аккуратно – хранитель потянул за нитку. После паузы и небольшого усилия деревянная панель с висящей картиной повернулась лицом наружу. В деревянном строении тут же раздался шелест, словно животные бежали через лес в грозу. Через некоторое время все утихло. Трое мужчин задержали дыхание: снаружи послышалось слабое движение, и они верно рассудили, что Былые где-то рядом. Картина слегка покачивалась под прикосновениями недоступной взору силы. Лютхен кивнул Сидрусу, тот снова дернул за нитку. Панель повернулась вокруг своей оси, картина снова заглянула в часовню. Шорох стал неистовым, но без полого резонанса веса или размера. Он удалился от трех человек, когда его источники вернулись внутрь церкви. Процесс повторялся весь следующий час. В какой-то момент, когда эфирные существа снова оказались внутри, молодой священник начал хихикать. Лютхен строго цыкнул на него.