Небсуил скрыл потрясение, завидев на пороге Цунгали. Он был до того изумлен, что едва ли заметил в тени охотника его спутника, затаившегося в капюшоне и шарфе. Он пустил гостей в свою тесную мастерскую – библиотеку предметов, бутилированных и развешенных, разложенных и расставленных, вареных, хаотичных и живых: огромную коллекцию фрагментированных животных, овощей и минералов со всего света. Жестом пригласил сесть и попросил поведать свою историю.
Цунгали рассказал о своих исканиях и о том, как они изменились. Сказал об Одномизуильямсов кое-что, но не все. Рассказал о демонах и представил Измаила, который тайком начал разворачивать шарф у лица.
– Мы пришли к тебе за помощью. Я снова ранен, а моему хозяину нужно внести правку, – объяснил Цунгали.
– Хозяину?
– Да, хозяину.
– Правку? – спросил Небсуил, как незнакомец, пробующий слова на незнакомом языке.
– Ему нужно новое лицо.
Небсуил развернулся ко второму. Уставился прямо в лицо циклопа, и странный блеск обуял его взор. Измаил смотрел настороженно, не понимая этой необычной реакции; сомнения его не продлились долго.
– Чудесно! – вскричал целитель, не в силах сдержаться. – Никогда не думал, что встречу живого. ТЫ РАЗГОВАРИВАЕШЬ? – харкнул он вопросом, явно ожидая ответ в духе какого-либо безмозглого существа.
– Да, но не на искалеченном языке твоей родной страны.
– Клянусь живыми богами, он разумен! – провозгласил Небсуил, хлопая в ладоши со сладостной ухмылкой на просиявшем лице. – Простите мою грубость, юный мастер, я не желал вас задеть; просто я потрясен вашей уникальностью. Прошу, позвольте угостить вас обоих едой и питьем – ваш путь наверняка был изнурителен. – Он быстро повернулся, оставляя в атмосфере у их голой кожи осадок чего-то сырого и голодного. У Измаила зашевелились волосы на затылке. Он не умел сказать почему, но ему не нравился этот человек; у него были повадки и облик шакала, причем шакала мудрее и сложнее любого человека, кого Измаил встречал до сих пор. Но то был грациозный шакал, а живот побуждал продлить кредит доверия еще ненадолго.
Они ели и пили, орошая пересохшие глотки свежей водицей. Их хозяин раскрыл бутылку вина из самого Дамаска – откуда, как объяснил Небсуил, пришли его предки. Пращуры Знахаря прибыли сотни лет назад для ловли тучных стай рабов, построив сети коммуникаций, что вели во всех направлениях и во все края. Экзотические предметы в этой комнате и то же вино все еще путешествовали по постепенно пересыхающим маршрутам.
– Расскажи о своем доме и происхождении, – попросил он Измаила.
– На данный момент они мне неизвестны, – с сожалением ответил циклоп. – Неизвестны совершенно.
– А, но ты желаешь узнать?
Измаил насторожился.
– Желаю, – ответил он, не зная, что можно открыть без вреда для себя.
– Берегись, редкий; происхождение неисповедимо. Есть узлы и причины, изгибы и чужаки, которых порою лучше не встречать. Камни, что лучше не переворачивать. Особенно у такого, как ты.
Это казалось искренним предупреждением от сердца, и Измаил потеплел к шаману: возможно, он только волк, а вовсе не шакал? И все равно Измаил дичился речей о Родичах или Гертруде; инстинкт велел прятать их подальше от неопределенности незнакомцев.
Беседа продолжалась, и они заговорили о труде Измаила. Старый воин обещал Небсуилу трофей дороже всех богатств и что целитель найдет время с этим трофеем богатой платой за его умения. Они посмеялись по поводу возможности подобного сокровища; вино помогло смягчить течение беседы.
Цунгали с превеликой осторожностью достал глаз, снимая травинки и пыль с его скользкой поверхности, и расчистил место на столе для ближайшего изучения. Небсуил поднес увеличительное стекло и направил на сокровище лампу.
– Ты принес очередное чудо, – подивился он. – Что за находка, что за находка!
Он притих, вновь склонившись к изучению невозможного. Вот новая версия того, что он ценил превыше всего – очередная демонстрация, что мир непостижим, а его ресурсы неисчерпаемы, бесконечно таинственны и вечно изменчивы. Его знакомство с анатомией и волшебной хирургией обещало постоянное изумление, но это стало новым пиком удивления: человеческий глаз, дееспособный после отделения от крови и защитного окружения остального тела. Что его питало? Что позволяло работать так неистово, когда управлявший им оптический нерв так решительно отсечен от мозга? Словно без конца и без толку ходящее ведро, лишенное колодца. Он обернулся к Цунгали в упоении.
– Ты знаешь, что две мои единственные цены – предметы прикладные и предметы увлекательные.
Цунгали ухмыльнулся щербинами зубов.
– Ты принес мне две награды от знания и увлечения; теперь я весь к твоим услугам. Что я могу сделать?
Они обсудили руку охотника, пока Знахарь вдумчиво тыкал в перевязанную культю, а комнату наполняло жужжание мысленных расчетов. Но при словах о лице Измаила его собственное лицо помрачнело.
– Нет, – сказал Небсуил безоговорочно. – Подобная уникальность неприкасаема. На что тебе выглядеть так же, как остальные?
– Потому что я хочу стать собой и прожить свою жизнь человеком, а не чудовищем. Я хочу, чтобы люди забыли меня как меня и не судили за то, как я сделан.
Небсуил помолчал, чтобы переварить услышанное, затем сказал:
– Но хочешь ли ты быть с теми, кто видит тебя неверно?
– А есть ли другие?
– Я таких знаю.
Измаил напрягся при этом предложении.
– Нет, я хочу вернуться изменившимся.
Небсуил издал щелкающий, сглатывающий звук и вернулся к кувшину вина, качая головой. Измаил и Цунгали сидели молча, не глядя друг на друга, а вперившись глазами в питье. Прошло слишком много времени, прежде чем Цунгали наконец выпалил:
– Ну? Ты сделаешь? Проведешь операцию?
Ответа не было. Знахарь посуровел. Цунгали посмотрел на Измаила и кивнул.
– Покажи ему, – сказал он, и Измаил с пониманием опустил голову.
Он вытянул из-под ног длинный толстый сверток и начал разворачивать. Сперва Небсуил не обращал внимания; он принял сверток незнакомца за спальник. Но чем больше слоев одеяла сходило, тем больший надрыв Знахарь чувствовал в своем солнечном сплетении. Он сыздавна знал, что это значит, но времени осмыслить или защититься не было: вещь циклопа разоблачилась. Когда отпал последний слой, Небсуил вспотел, его сердце пересохло и затрепетало, в надсадной, липкой клетке ребер стряхнулась пыль. Он не верил глазам. Темно-бордовый цвет на поверхности лука как будто рябил и гнулся под его принужденным взглядом. Рука Измаила стала черной от натуги и секреций. Глаз покатился со своего безопасного места на столе, притянутый к луку и полу. Всё в комнате как будто изворачивалось и изгибалось, стремясь к Эсте в любопытстве, на полпути коверкавшемся в смятение. Измаил стащил лук с обозрения и накинул одеяло, грубо задушив его воздействие покровом. Глаз остановился на самом краю стола; по пути он оцарапался об острое мюзле от брошенной пробки. Комната отползла обратно к инерции. Небсуил сел на свое место, пока Цунгали ухмылялся при виде превосходной демонстрации. В помещении повис жутковатый аромат: что-то от сплавленных вместе моря и экзотичного сада; щепотка аммиака, сперва пьянящая, а потом оборачивающаяся понюшкой мертвечины, словно воспоминание-пиявка, запертое и поджидающее во сне.
– Я сделаю все что угодно, – сказал Небсуил голосом, дошедшим из бесцветной дали, – все что хотите.
Птица привела в действие колокольчик прибытия, и изящный звук скользнул в нижнюю комнату, словно острая снежинка.
Сидрус не ожидал сообщений; речному устью не о чем было рассказывать. Он продолжал растирать липкий бальзам по пористому лицу. Колокольчик звякнул снова, и он соскреб жир с пальцев, чтобы они не скользили, пока он будет снимать свиток с сухой бьющейся лапки.
Послание, которое не должно было прийти, – послание, приправленное ошибочностью момента, когда Небсуил написал его в украденную паузу, представленную в виде дружелюбного пополнения вина. Оно рассказывало о его посетителях до того, как Знахарь понял, кто они, и узнал, чего они на самом деле хотели. Говорило оно просто:
Здесь Цунг с циклопом. Думаю, они убили Лучника и забрали его душу.
Сидрус выронил записку, чувствуя, как последствия холостят его и освобождают место для гнева, что закипел и полил через край. Сальный бальзам растопился и закапал с искривленного лица – без малейшего признака румянца. Когда внутренний жар улегся, он отобрал трость и снадобья, изучая оружие с отстранением смертоносного перфекциониста. Три дня займет путь до чумного острова Небсуила, еще где-то четыре – извлечение нужной меры боли из порочной мрази за подобное кощунство.
– Я не могу дать тебе идеальное естественное лицо, – объяснял Небсуил. – Похоже, в твоем черепе только одна глазница, так что придется проделать место для второй. Живой глаз будет вшит в складки искусственных мускулов и кожи, но останется без настоящего гнезда для работы. Он не будет вращаться; он останется слепым, но, я надеюсь, живым. И все же я не могу обещать и этого. То, что поддерживает в нем энергию, вне моего понимания и не имеет отношения к законам обычной анатомии. Я тревожусь за его стабильность. Если он умрет, то заразит присаженную плоть вокруг. Но пока он одушевлен и так же светел, как твой. Молюсь о том, чтобы он всегда выглядел так – бодрым и активным, а не как фальшивые глаза из стекла или кости с их вечно мертвым и сиротливым видом. Хорошая новость – твой рабочий глаз и его орбита смещены от центра, а значит, пространство между глазами покажется естественным, хотя и несколько близким, – шаман перевел дыхание, добавив: – Некоторые находят это привлекательным – многие европейские королевские семьи добивались подобного эффекта кровосмешением. Возможно, они даже признают тебя за своего!
Почувствовав, что его риторические пируэты происходят на очень тонком льду, он решил отступить на твердую почву хирургических деталей.