Измаил теперь живет собственной жизнью и может распоряжаться ею по своему усмотрению.
Я снова свяжусь с вами после родов.
Сирена сидела на балконе, глядя на город, за стены, на далекий Ворр. Измаил принес бокал вина и мягко положил руку ей на плечо.
Было трудно поверить, что вокруг происходило столько перемен. Все казалось тем же. Измаил думал о камере-обскуре; Сирена наблюдала за чайками. Их кожа в соприкосновении была теплой и обнадеживающей. Вдвоем они выстоят.
Ветер – мне в спину, и я чувствую душевный подъем, проворно выходя на новый ландшафт путей и расколотых сферических валунов. Смоляная тень прошлого выбелена наступающим светом. Впереди встреча дорог – некий перекресток с крошечной придорожной часовней. Там стоит фигура, ждет. Тот ли это спутник, которого я чувствовал раньше, каким-то образом меня опередивший? Он следит за моим приближением, и я подстегиваю шаг.
Это мужчина, и не тот, кого я ожидал. На этом расстоянии я вижу, что с его лицом неладно. Его поза пружиниста и демонстрирует гибкую неприступную самоуверенность, пробуждающую подозрения. Я чувствую свирепость и волю. Зато у меня есть оружие, которое я взвожу в сумке перед тем, как подойти ближе.
Фигура на перепутье напрягла мускулы и выпрямилась во весь рост: в этот день здесь никто не пройдет.
Никто раньше не преодолевал лес невредимым; фигура же перед ним жила там – и миновала во второй раз без видимых усилий. Он тяжело работал и много выстрадал, чтобы сохранить жизнь этому человеку, – и скоро Сидрус овладеет всеми элементами знания и их подразумеваемой силы.
В своем изменившемся состоянии клирик извел недели на то, чтобы обойти лес опушкой и достичь этой точки перехвата. Его нервное стремление просветиться достигло пика в изувеченном теле и перевалило за него, рассылая мучительные спазмы адреналина в зарастающие раны. Эти ощущения он терпел бестрепетно; они краткосрочны. Когда он наконец войдет на святую землю с властью над Былыми и сумеет прикоснуться к святому центру, все наладится.
Боже мой, это прокаженный. Его полуразрушила какая-то чудовищная болезнь. Посреди его лица, покрытого язвами, струпьями и мешками кожи, зияет дыра. Изъеденный рот свело набок, глаза почти исчезли. Это лицо я видел на хребте, – негативный образ чернильной карты.
Сидрус не успел к флакону вовремя. Митрассия вошла в силу раньше, чем он даже вышел на окраину города: старая злобная мразь наверняка солгала об отведенных часах. Когда Сидрус заполучит знание Ворра и исцелится как следует, он не забудет вернуться и медленно вскрыть целителя – гораздо, гораздо медленнее, чем он разорвал голубя с антидотом.
Содержимое бутылька прервало смертоносное действие ужаса, но тело осталось разбитой развалиной: гениталий больше нет; три пальца ног отвалились и лишь два пальца рук остались целы; большинство зубов разъело, лицо стало гниющей кашей; четверть адреналовой системы пошла ко всем чертям. Все образуется, когда он войдет в святое ядро.
Лучник остановился, словно задетый его видом. Сидрус уже с этим сталкивался и быстро произвел мысленные правки.
– Подойди, друг, я не желаю тебе зла, – прошепелявил он, и перекошенный рот преломил напряженность слов. – Я Сидрус, Хранитель границ великого леса. Я полномочен в этих землях.
Уильямс шагнул ближе к ненасытному голоду.
– Я не пожму тебе руки. Здесь уже нет такого обычая, и в любом случае ощущение будет тебе нелюбезно. Как видишь, я стал жертвой страшной болезни. Она не заразна, и я не стыжусь своих ран. Прошу, не тревожься из-за моей внешности.
– Я не тревожусь, – ответил Уильямс почти искренне.
– Ты не знаешь меня, но мне известно о тебе многие годы. Я спас тебя от рук множества наемных убийц.
Уильямс не проявил интереса и эмоций к этим фактам и не выказал ни малейшей благодарности.
– Ты уже не несешь свой лук?
– Лук?
– Живой лук, что вел тебя много лет.
Уильямс пожал плечами и ответил:
– Об этом мне неизвестно. Думаю, ты говоришь не с тем.
Сидруса поразило бесстыдство лжи; Уильямс увидел, как разъеденное лицо приняло выражение того самого призрачного видения с клочка улетучившейся бумаги. Он принял это за предупреждение и подтянул сумку ближе.
– Ты можешь мне доверять; я многим тебе удружил, я тебя защищал.
– Это я уже понял, но ради чего? И от кого?
Сидрус наслаждался игрой в кошки-мышки лишь тогда, когда неоспоримо был кошкой; эта же демонстрация вздорного самодовольства начинала действовать на нервы, но все же он подыгрывал – деланое невежество не смущало его стремления к главной цели.
– У тебя есть враги и противники, которые не желали, чтобы ты снова прошел через Ворр. Твои бывшие однополчане заклеймили тебя дезертиром, убийцей и кем пострашнее. Они хотели тебе смерти или изгнания, чтобы ты не блуждал вольницей по краям восстания. За твою голову назначена награда; всяческая сволочь пыталась убить тебя и озолотиться.
Уильямс осознал, что болезнь этого человека проникла глубже лица; должно быть, она сжевала и мозг.
– Я не знаю, о чем ты говоришь.
– Об Имущественных войнах?
Уильямс покачал головой, расписываясь в недоверии и равнодушии глубокими морщинами у глаз.
– О Ворре?
– О чем?
– Ворр. Великий лес.
– Какой лес?
Лицо Сидруса уже было неописуемо. В ярости он ткнул пальцем за спину Уильямса, который обернулся, посмотрел и раздраженно повел плечами назад.
– Я не вижу леса.
Он стал мировым именем; теперь другие фотографировали его. Огромное портфолио человеческих движений обрело колоссальный успех, и он наконец видел, что это стоило стараний: его место в истории утверждено. Старый век волной накатывал на рубеж, и труд Мейбриджа был на ее гребне.
Тем вечером он снова читал лекцию, и слышал по приглушенному реву, что заняты все плюшевые места. Его новый вечерний костюм поскрипывал, пока он расчесывал свою титаническую бороду, слепившую белизной на фоне блестящей черноты дорогой ткани. Он снова посмотрелся в зеркало: «оправдан». На его могучих плечах покоилось строгое достоинство науки.
Он вышел на сцену под волны аплодисментов. Для проекции приготовил новую партию снимков движения, а также старых любимцев публики, которые сделал в виде стеклянных слайдов и теперь с нетерпением ждал их первой проекции в увеличенном виде: от слонов до этюдов танцующих девушек в классических позах. Он изготовил диапозитивы всех своих этюдов, чтобы разделить их с широкой публикой и заодно обнародовать желательность приобретения его опубликованных работ. Он чувствовал, как огромная аудитория накатывает ближе и ближе; чувствовал их восхищение и удивление так же осязаемо, как чувствуют жару или запахи моря.
Глядя на сотни лиц, уставившихся на экран позади него, Мейбридж мог тайком наблюдать за их концентрацией. Столь зачарованы они были его притягивающими изображениями, что сам он стал невидим. Он видел в распахнутом изумлении свою славу, слышал овации в пораженных вздохах. Все они – его приверженцы, его пленники иллюминации.
И тут он увидел невозможное – невозможное сидело в зале и уставилось прямо на него, не обращая внимания на экран и сменявшихся там животных и людей: Галл. Он же должен быть мертв. Кончина доктора совпала с последней отлучкой Мейбриджа из Англии – разве не это ему все говорили? Неужели все, кому он верил, лгали? Даже тот молодчик, которому он платил за чтение британских газет?! У Мейбриджа не хватало времени на всю трепотню, что печатали в эти дни; особому человеку было поручено искать статьи о нем или его опубликованные письма. Также ему предоставили список персон, представляющих интерес; о смерти Галла молодчик известил два года назад! Даже в больнице это подтвердили – и все же вот он, живее всех живых, плотное прямоугольное лицо мерцает в свете проектора.
В более приватных обстоятельствах Мейбридж нашел бы, что сказать доброму доктору: на ум немедленно пришли вопросы об использовании его машины. Но слайды с животными кончились; он продолжал выступление. Нужно было заполнить короткий перерыв объяснениями, пока заряжали следующий набор фотографий. Прожектор перешел на Мейбриджа, и он уже не видел публику или доктора. На миг он растерялся и забыл, что говорить. Неуютное шуршание; роптание. Он откашлялся и замычал, с заиканием раскручивая внутренний маховик. Тот провернулся, и речь потекла, заново захватывая внимание публики.
Через пять минут механик кивнул, и он подвел монолог к завершению; прожектор погас. С мерцанием ожили слайды: серия «Атлеты из Пало-Альто»; «Мужчины и женщины в движении». Он снова взглянул на Галла. Того уже не было, но в темноте, где он сидел, остались два пятна. Мейбридж напряг зрение. Кляксы напоминали глаза, сделанные из световых разводов. Это потрясло его и смешало следующую речь. Он молча махнул механику, не доверяя себе говорить, желая только всматриваться в публику и разобраться в увиденном. «Женщины и дети»; «Бег и прыжки на скакалке»; «Танцы мисс Ларриган». Шагнул ближе, чтобы с большей определенностью разглядеть пустое место. Они по-прежнему были там, прожигали его; аморфные шары светящейся интенсивности. Почему их, парящие так близко, не видел никто из окружающих? Это Галл играет шутку с помощью своих механизмов – или Мейбриджу мерещится? Ему снова плохо? Он заглядывал в лица вокруг, но никто не отводил взгляда от фигур на экране, что дребезжали по измерительным линиям, напрягая мускулы и изгибы против неподвижности, с эхом все того же старого заряда странности между телом и временем, в которое они были облечены.
Мейбридж чувствовал глаза даже после того, как они пропали, – чувствовал в виде остаточных изображений, выжженных на сетчатке. Он тер веки, превращая разводы в темные пятна, так что, когда открывал глаза и смотрел на освещенный экран, видел две темные дыры в расфокусе, словно выкопанные камеры медлительности изобретения Маре. И снова он тер веки, злясь из-за несвоевременности.