— Ну, мне пора, — сказала Таня, взглянув на часы и вставая из-за стола.
— Так я с вами? — торопливо спросил Володя.
— Да, пожалуйста.
От дома они отошли молча. Володя шел рядом с ней, неподвижно свесив руки вдоль тела.
— О чем же вы собирались говорить? — спросила Таня.
— Я не знаю, — сказал Володя, — не знаю, как сказать… В общем я не могу без вас. Независимо от того, согласитесь ли вы стать моей женой или нет, в самом деле любите ли вы меня или просто пожалели, я уже никогда не полюблю другую женщину. Я уже навсегда… до конца — поверьте мне, я ни капельки не преувеличиваю! — принадлежу вам.
Таня молчала. Володя шел рядом с ней, решительно и ожесточенно глядя под ноги.
— Это очень много, — сказала, наконец, Таня. — Я не могу взять так много. Брать — это значит и давать. Мне очень дорого и очень важно то, что ты сейчас говорил. Я очень горжусь этим и боюсь этого. Но едва ли я уже когда-нибудь буду способна на такое чувство.
— Как же будет? — спросил Володя с таким отчаянием, что у Тани сдавило сердце.
И, сопротивляясь подступившей к горлу солоноватой волне нежности и признательности, она сказала жестко:
— Все это совсем не просто. Все это очень не просто. Мне это трудно, но я должна быть с вами откровенной до конца… Ты знаешь, что я уже давно не живу с мужем. О причинах рассказывать долго, да и не нужно. Я, во всяком случае, не люблю его. И никогда, наверное, не любила. И вот, несмотря на это, позавчера он пришел за мной в театр, затем случилось так, что я поехала с ним в гостиницу, где он остановился… И снова осталась у него. И с тобой я была вчера не столько из-за тебя, сколько из-за себя. Мне нужно было избавиться от всего этого.
— Не нужно мне этого рассказывать! — сморщившись и сжав кулаки, попросил Володя. — Не нужно… — И тут же непоследовательно и сумбурно продолжал: — Я люблю вас так, что даже это мне все равно. Лишь бы вы говорили со мной, смотрели на меня, лишь бы я чувствовал, что вы не отказались от меня окончательно.
— Нет, — улыбнулась Таня ласково и печально. — Не отказалась. Я не знаю, кроме отца, человека, который бы так, как ты, заслуживал любви и уважения. Я очень рада и очень горжусь тем, что ты полюбил меня… И кстати, я бы хотела, чтобы мы теперь говорили друг другу «ты». А сейчас иди домой, и не волнуйся, и занимайся делом. Я очень рада, что встретилась с тобой…
Счастливый и опечаленный, Володя отправился в библиотеку.
Днем, когда Таня вернулась с репетиции, она прилегла на час перед спектаклем, но так и не заснула.
«Ты этого сама добивалась, — твердила она себе. — И незачем перед самой собой делать вид, что все это произошло случайно… Ты этого добилась, и, вероятно, это самое важное из всего, что до сих пор происходило в твоей жизни…»
Она тщательно оделась, причесалась и напудрила нос, чтоб не блестел — уже давно она так не следила за своим видом, — и вышла в садик, к Машеньке, которая играла в войну и бомбила ядрами из влажного песка сооруженный ею же песчаный замок. Таня по предложению дочки приняла участие в этой бомбежке, а затем они решили построить из песка и щепок самолет, но этому предприятию помешал Николай Иванович.
Он вышел из дому, постоял с минуту, молча наблюдая за их работой, а затем, нерешительно покашливая, попросил:
— Пойди домой, Машенька, и принеси мне мой большой сачок.
— Ты будешь ловить бабочек? — спросила Машенька.
— Нет… Я хочу поймать одного быстрого и блестящего жучка.
Когда Машенька убежала, не глядя на Таню, Николай Иванович сказал:
— Ты знаешь, я никогда не вмешивался в твои личные дела. Но сейчас должен. Я не хочу, чтобы ты сделала несчастным Владимира Владимировича… Это было бы так же гадко, как — извини, я не могу найти другого сравнения, — как утопить ребенка. Он человек замечательный, человек необыкновенной души, необыкновенного ума и способностей, и поэтому его особенно легко обидеть. Если ты не понимаешь этого, я сам сегодня же предложу ему уехать от нас.
— Я это понимаю, — ответила Таня.
— Вот и хорошо, — сказал Николай Иванович. — Что же Машенька не несет сачка? Я думаю, она уже добралась до коллекции жуков.
Глава двадцать шестая,о том, как скачет птичка весело по тропинке бедствий, не предвидя от сего гибельных последствий
От века не было, справедливейшие сестры, в человеке такого ума, чтобы сам собой мог возвыситься, но всегда нужны были ему содержание, обстановка, поддержка и благосклонность.
Гриша Кинько включил звукозаписывающее устройство. Передача велась издалека, откуда-то из-за границы. Неторопливо, с паузами, морзянка — чуть левее волны, за которой было поручено ему следить.
В двенадцать часов дня он сдал дежурство, а в шесть часов вечера ему снова была объявлена благодарность командования за отличное несение службы, вручена денежная премия и предоставлен трехдневный отпуск.
Вечером состоялось комсомольское собрание. Гришу единогласно избрали в комсомольское бюро. Еще позже редактор стенной газеты потребовал, чтобы он немедленно написал в стенгазету заметку о своем опыте работы. До поздней ночи он писал эту заметку, из которой в общем следовало, что главный опыт Гришиной работы состоит в том, что он постоянно бдителен и не отвлекается ничем посторонним.
Брился Гриша раз в неделю, в воскресенье, и хотя старшина утверждал, что Гриша мог бы бриться раз в год и никто бы не заметил разницы, утром он изменил своему правилу и тщательно побрился в пятницу. Его очень огорчал прыщ над верхней губой — потихоньку от товарищей он слегка замазал его зубной пастой.
Первый день своего отпуска он начал в том же кафе, за той же порцией мороженого. И сегодня кафе было малолюдным, прохладным и каким-то, в контраст Гришиному настроению, будничным.
И вдруг все переменилось. Она пришла. Она села за соседний столик и удивительно мелодичным голосом попросила у официантки порцию мороженого. Она была совсем такой, какой представлялась Грише, только без кос, но вьющиеся светлые волосы так красиво падали ей на плечи, что Гриша понял: косы — это была его ошибка, небольшой просчет, который допустил он, думая о ней.
Он не собирался говорить ей ничего плохого. Он не собирался сделать ничего такого, о чем бы он не мог рассказать на комсомольском собрании. И все-таки у него дрожали колени, когда он встал из-за стола и направился к ней.
— Извините, пожалуйста, — сказал он сипло и тихо.
— Что вы сказали? — переспросила она.
— Извините, пожалуйста, — повторил Гриша громче и, глядя на вазочку с ее мороженым, продолжал упавшим голосом: — Я сегодня получил отпуск за хорошее несение службы. И благодарность командования. И у меня такой день… а я здесь один. И вы не обидитесь, если я сяду за ваш столик?
— Садитесь, пожалуйста, — сказала она.
Она все понимала! Гриша так и знал, что о н а все поймет. Он взял свое мороженое и сельтерскую воду и пересел к ней.
— Меня зовут Григорием, — сказал он уверенней. — А фамилия моя — Кинько.
— Ольга, — сказала она, не называя фамилии.
— Вы, наверное, студентка? — спросил Гриша, не решаясь приняться за свое мороженое.
— Студентка, — ответила Ольга.
— Я тоже, когда уволюсь из армии, обязательно получу высшее образование. Я пойду на радиофакультет, потому что радио — это моя любимая наука и моя военная специальность. А вы на каком факультете учитесь, если не секрет?
— Нет, не секрет. На медицинском.
— А каким вы доктором хотите стать?.. По внутренним болезням или хирургом?
— Хирургом, — ответила Ольга.
— Это очень правильно. — Гриша взял ложечкой немного мороженого и положил в рот. — Хотя хирургами почему-то чаще бывают мужчины.
Он ел мороженое, мучительно раздумывая, что бы еще сказать. Когда он думал о предстоящей беседе, она складывалась так легко, так свободно и красиво, а вот на практике ему не хватало слов.
— Вы музыку любите? — спросил он.
— Люблю.
— И я очень люблю музыку, — сказал Гриша. — И классическую музыку таких великих композиторов, как Людвиг ван Бетховен, Чайковский и Мусоргский, и народные песни. Мне только не нравятся всякие рок-н-роллы и буги-вуги, потому что они, по-моему, больше похожи на кошачье мяуканье, чем на музыку. А вам они нравятся?
— Нет, мне они не очень нравятся, — ответила Ольга, поднимая на него удивленные синие глаза.
Снова наступила пауза. А мороженое в его вазочке уже подходило к концу.
— Послушайте, Ольга, — вдруг сказал Гриша с той подкупающей искренностью и волнением, какие бывают у людей лишь в редкие минуты особенного нервного подъема. — У меня сегодня такой день… Такой, что и рассказать невозможно. Вы не подумайте, что я хвастаюсь, но не часто случается второй раз подряд получить благодарность в приказе, отпуск да еще и денежную премию. Но дело не в этом. Дело не в премии, а в том, что вот я прохожу этот день по городу, пойду в кино, и он забудется. А вам ничего не стоит сделать так, чтобы он запомнился на всю мою жизнь. Позвольте мне проводить вас, если вы куда-то идете, и пригласить вас в кино или в театр, куда вы захотите… Вы только не подумайте, что я к вам пристаю и что я вообще всегда заговариваю с девушками. Даю вам честное комсомольское слово, что это первый раз в жизни…
— У меня сегодня зачет, — нерешительно ответила Ольга. — Но если я его сдам… ну что ж, я буду рада походить по городу вместе с вами… Или даже давайте условимся проще — приходите к нам в семь часов, и вы вместе с нами пообедаете. Я думаю, вы скучаете по дому. Может быть, вам будет приятно пообедать в домашней обстановке?
— Очень приятно, — с чувством сказал Гриша. — Семьдесят три.
— Что это значит?
— Семьдесят три в международном радиокоде обозначает «наилучшие пожелания». Это я вам желаю успешно сдать зачет. А у нас в части когда кому-нибудь говорят «семьдесят три», в шутку отвечают «шестьдесят шесть» — это значит: идите к черту. Но это не обидно говорят, это такая примета…