Он пил не спеша крепкий сладкий кофе и делал в записной книжке пометки о сделанных покупках, затем поднялся и в разгар послеобеденной жары снова отправился по делам. Купил фанеру и сапожную мазь, солнечные очки и противозачаточные средства, зубные щетки и порошок от насекомых. Потом отнес очки доктора философии в оптическую мастерскую и решил доставить себе особое удовольствие — посетить книжный магазин Рингарта, откуда вышел через час с купленной за три пиастра брошюрой о борьбе с вредителями помидоров для киббуцной библиотеки. Стемнело, и потому, как были натянуты его нервы, он понял, что начался хамсин. Почему-то он беспокоился за Дину, хотя когда он последний раз видел ее, она выглядела не хуже и не лучше, чем обычно. Может быть, потому он беспокоился за нее, что знал, как тяжело действует на нее весенний хамсин. Но Дине он ничем не мог помочь.
Поужинав в рабочем клубе и прослушав лекцию о новом русском театре, он отправился в дешевую ночлежку, где всегда останавливался, когда бывал в Хайфе. Помещение было тесное, с клопами, содержал его религиозный еврей из Польши. Три человека, которые ночевали с ним в одной комнате, пришли, когда он уже спал.
На следующее утро Джозеф взял себе пару свободных часов и пошел в суд, где слушалось дело о нелегальной иммиграции, о чем он узнал в правлении кооператива. Он никогда не был в мировом суде и был поражен мрачным видом помещения и обыденностью его атмосферы. На скамьях с сонными лицами сидели вперемешку полицейские и штатские. На возвышении сидел судья, пожилой человек с равнодушным лицом. Стол судьи был с мраморной покрышкой — единственное, что придавало торжественность процедуре. Слева от возвышения стояли две скамьи для подсудимых.
Когда Джозеф вошел в комнату, старый араб в красной феске стоял перед скамьей подсудимых и с волнением произносил речь, которую судья слушал, сонно разглядывая свои ногти. Английский сержант полиции слушал араба с выражением праведного негодования на лице. Выяснилось, что сержант обвинил араба в жестоком обращении с мулом. Шкура животного покрылась язвами от кожной болезни. Сержант предварительно добился запрещения использовать мула на работах, пока он нездоров. Однако в указанный день сержант видел мула, запряженного в тяжело нагруженную копрой повозку, стоящую у хижины араба на горе Кармель. С другой стороны, араб готов был представить десять свидетелей для доказательства того, что последние три недели мул не работал, и никто из зрителей не сомневался, что свидетелей он представит.
Араб остановился, чтобы перевести дух, и судья, казалось, проснулся.
— Спроси его, — обратился он к переводчику, — не считает ли он, что сержант лжет?
Араб протестующе поднял руки: он такого не говорил!
— В таком случае он признает, что запряг мула в телегу?
Араб снова запротестовал.
— Но это то, что утверждает сержант, — сказал судья.
Араб на какой-то момент замолк, затем снова разразился потоком слов.
— Он говорит, — объяснил переводчик, — что мул стоял перед телегой, но запряжен не был.
— Зачем же он его так поставил? — спросил судья
— Он говорит, — объяснил, усмехаясь, переводчик, — что это свободная страна, и он может поставил мула, где хочет.
— Пятьдесят пиастров или два дня тюрьмы, — объявил судья.
Сержант удовлетворенно улыбнулся, а продолжающий протестовать араб был выведен из зала суда. Затем слушалось дело молодого бедуина из Трансиордании, обвиняемого в нарушении правил уличного движения. Нарушение заключалось в езде на верблюде по внутренней полосе дороги. Он был оштрафован на 10 пиастров и презрительно протянул ассигнацию в10 фунтов, которую клерк не мог разменять. Бедуин и клерк вышли из зала суда, громко переругиваясь. Судья перебирал бумаги.
— Бродецкий Вильгельм, нелегальный иммигрант, где он?
В ряду перед Джозефом началось движение. Арабский полицейский поднялся и подтолкнул сидевшего рядом с ним невысокого худого человека со слуховой трубкой. Человек этот еще раньше заинтересовал Джозефа тем, что все приставлял трубку к уху и вытягивал шею, пытаясь понять, что происходит. Шея была худая и длинная, как у золотушного ребенка. Человек потешно встал, протиснулся мимо арабов, сидящих в его ряду, и быстрыми, нервными шагами последовал за полицейским к скамье подсудимых.
— Есть ли у него адвокат? — спросил судья.
— Я его адвокат, ваша честь, — встал в первом ряду высокий бледный человек.
— Как обычно, господин Вайнштейн? — сухо спросил судья.
— Да, как обычно, ваша честь.
Секунду судья и Вайнштейн смотрели друг на друга. Взгляд судьи ничего не выражал. Так же бесстрастен был и взгляд Вайнштейна. Он казался истощенным и больным. Бродецкий на скамье подсудимых вытягивал шею, приставив трубку к уху.
— Вас ист лос? Вас виль ман фон мир?[22] — закричал он внезапно.
— Скажите, чтобы он подождал, пока его спросят, — сказал судья, обратившись к бумагам.
Вайнштейн подошел к скамье подсудимых и громко сказал в трубку:
— Наберитесь терпения, господин Бродский.
Бродецкий нервно передернул плечами:
— Терпение, терпение, — проворчал он про себя?
Установив имя, возраст, место рождения подсудимого — вопросы, на которые Бродецкий отвечал с готовностью и даже с рвением, — судья перешел к чтению обвинительного заключения, согласно которому Бродецкий в указанный день прибыл в территориальные воды на борту румынского грузового судна «Ассими» вместе с другими пассажирами, не располагая надлежащими иммиграционными бумагами. Судно было задержано береговой охраной и получило приказ вернуться в порт отплытия в Румынии. Разрешено было взять на борт съестные припасы и питьевую воду, а также запас медикаментов, так как к тому времени на судне начались различные болезни. Под покровом ночи, в то время, как судно стояло на якоре в хайфском порту, обвиняемый прыгнул за борт и поплыл к берегу, и таким образом прибыл в страну без разрешения, нарушив закон об иммиграции от 1933 года. Он был обнаружен сторожем-арабом в бессознательном состоянии на берегу и доставлен в полицию.
— Признает ли он себя виновным? — спросил судья.
— Не признает — как обычно, — сказал Вайнштейн, глядя на судью с выражением той сосредоточенной ненависти, какую Джозеф часто видел в глазах Шимона.
Пока сторож и представители полиции давали свои показания, Бродецкий беспокойно ерзал на месте. Он то приставлял трубку к уху, то пытался привлечь внимание адвоката, который стоял к нему спиной. Его глаза отчаянно шарили по рядам зрителей, как бы ища сочувствия, но были не в силах задержаться ни на одном лице. В короткой паузе, наступившей после показаний представителя полиции, он потянул адвоката за рукав и стал что-то горячо объяснять ему, выразительно жестикулируя.
— Что он говорит? — спросил судья.
— Он говорит, что его ударили по уху, и с тех пор он плохо слышит.
— Кто его ударил?
— Надзиратель в Дахау.
— Не вижу никакой связи с обвинением.
— Связи нет, — Вайнштейн хотел было что-то добавить, но воздержался.
Обвиняемый опять стал объяснять что-то с большим волнением.
— Ну, что теперь?
— Он говорит, что батарейка его слухового аппарата выскочила, когда он плыл в море, и просит новую батарейку.
Бродецкий с надеждой протянул слуховую трубку судье, показывая, что она никуда не годится. На секунду судья встретился с ним взглядом, затем вернулся к бумагам.
— Скажите, что этим придется заняться позже, — сказал он, не подымая глаз.
Адвокат повернулся к подсудимому, который с готовностью подставил трубку.
— Шпетер[23], — крикнул он в трубку.
— Шпетер, шпетер, — проворчал про себя Бродецкий, пожав плечами.
— Спросите, желает ли он сделать какое-нибудь заявление по делу.
— Я хочу к своему племяннику, — нервно проговорил Бродецкий, — что здесь происходит?
— Он говорит, что хочет к своему племяннику, и все спрашивает, зачем его сюда привели.
Судья взглянул на Вайнштейна:
— Вы объяснили, в чем его обвиняют?
— Много раз.
— Он прошел психиатрическую экспертизу и признан находящимся в состоянии нервного напряжения, но психически здоровым, — сказал судья, возвращаясь к бумагам.
— Да, ваша честь, — поколебавшись сказал Вайнштейн бесстрастным голосом, — желание человека, избежавшего смертельной опасности, найти прибежище у единственного оставшегося в живых родственника, никак не может быть признаком душевного заболевания.
Помолчав, судья спросил:
— Где живет упомянутый племянник?
— Он работает на поташной фабрике у Мертвого моря.
— Он здесь присутствует?
— Нет. Он лежит в больнице с малярией.
— Все всегда оказываются в больнице с малярией, — пробормотал судья.
Он закрыл палку с решительным видом и откинулся на стуле.
— Я слушаю прокурора.
Прокурор, высокий, хорошо одетый араб-христианин, который до сих пор не принимал участия в происходящем, начал свою речь, не успев встать, и через две минуты ее кончил. Он подытожил свидетельские показания, процитировал закон об иммиграции и потребовал 6 месяцев тюремного заключения с последующей депортацией. Он тщательно подбирал английские слова и производил впечатление человека, выполняющего ежедневное привычное дело.
После него наступила очередь Вайнштейна. Намеренно бесцветным голосом он говорил о преследованиях евреев в Германии, Австрии, Чехословакии, как всем известных фактах, не оставляющих другого выбора тем, кому удается избежать гибели, как перейти возможно быстрее любую границу. Однако даже избежав пограничных патрулей, они не оказываются в безопасности, так как в большинстве европейских стран приняты законы против нежелательного наплыва беженцев. Таким образом, они находятся под постоянной угрозой ареста и высылки. Поэтому естественно, что беженцы пытаются всеми средствами достичь берегов страны, которая международным соглашением была предоставлена им в качестве национального убежища и которая осталась их единственной надеждой. Преследуемые полицией, без паспортов и без постоянного места жительства, они лишены материальной возможности следовать нормальной процедуре, то есть обратиться за разрешением на иммиграцию и ждать год или два своей очереди. При таких обстоятельствах попытка делать различие между легальной и нелегальной иммиграцией выглядит сплошным издевательством.