– Пьетро торопится, он решил, что у нас гонка.
Я не стал говорить: твой приятель жулик, он хватается за крюки. Я понимал, что окажусь один против двоих. Поэтому я просто держался от него подальше, но второй мне этого не забыл: то и дело подкалывал меня, и мой соревновательный дух стал в тот день главным предметом для шуток. Они шутили, что я гонюсь за ними, догоняю и, чтобы удержать меня внизу, нужно меня пинать, не давать мне схватить их за ноги. Сыночек коллекционера хихикал. Когда я добрался до последней остановки, он сказал:
– Ты у нас молодец. Хочешь пойти первым?
– Хорошо, – сказал я. На самом деле я хотел, чтобы все поскорее закончилось и меня оставили в покое. Страховка у меня уже была, оттяжки тоже, нам даже не надо было меняться местами, поэтому я поднял глаза, увидел вбитый в трещину крюк и полез.
Легко найти путь, когда над головой протянута веревка; совсем другое дело, если веревка у тебя под ногами. Крюк, за который я зацепил первый карабин, был старый, с кольцом, а не стальная пластинка вроде тех, что сверкали внизу. Я решил не обращать на это внимания и двинулся дальше по расщелине, потому что подъем шел легко. Но выше расщелина стала сужаться, а вскоре и вовсе закончилась. Теперь над моей головой нависал черный сырой карниз, и, как преодолеть его, я не представлял себе.
– Куда мне идти? – крикнул я.
– Отсюда не видно, – крикнул в ответ генуэзец. – Крюки есть?
Нет, крюков не было. Я крепко уцепился за верхушку расщелины и посмотрел с обеих сторон в надежде увидеть крюки. Тут я понял, что пошел по ложному следу: над моей головой, наискосок, тянулся ряд металлических пластин – в нескольких метрах от меня. Так можно было обогнуть козырек и забраться на вершину.
– Не туда полез! – крикнул я.
– Правда? – крикнул он в ответ. – Что там? Сумеешь пройти?
– Нет, не за что уцепиться.
– Тогда возвращайся! – Я не видел их, но слышал, как они веселятся.
Спускаться по скале мне никогда прежде не доводилось. Я взглянул сверху и подумал, что не смогу пройти той же расщелиной. Я еще сильнее ухватился за скалу и в это мгновение понял, что старый ржавый крюк был от меня в четырех-пяти метрах. Одна нога затряслась: неконтролируемая дрожь начиналась у колена и спускалась до самой пятки. Стопа больше не слушалась. Ладони вспотели, казалось, скала вот-вот выскользнет из моих рук.
– Падаю, – крикнул я. – Держи!
И я полетел вниз. В том, чтобы пролететь десяток метров, нет ничего страшного, но нужно уметь падать: держаться подальше от стены, внизу смягчить удар ногами. Меня этому никто не учил, я полетел прямо вниз, пытаясь ухватиться за скалу и сдирая кожу. Потом я почувствовал резкую боль в паху. Но это было хорошо: кто-то заблокировал веревку. Ребята больше не смеялись.
Вскоре мы поднялись на скалу, казалось удивительным вновь оказаться на лугу. В шаге от пропасти, на выгоне была натянута проволока, паслись коровы, стояли полуразрушенные дома, лаяла собака. Мы уселись на землю. Я был напуган, весь в крови, тело болело, наверное, приятели чувствовали себя виноватыми, потому что один из них спросил:
– С тобой точно все нормально?
– Ага.
– Курить хочешь?
– Спасибо.
Я решил, что в последний раз покурю вместе с ними. Я лежал на лугу, смотрел в небо и курил. Они говорили мне что-то еще, но я больше не слушал.
Как и каждое лето, к концу месяца погода переменилась. Полил дождь, похолодало, сами горы нагоняли на меня желание спуститься в долину и наслаждаться сентябрьским теплом. Отец уехал. Мама начала топить печку: когда прояснялось, я ходил в лес за хворостом, сухие лапы лиственниц ломались с треском. В Гране было хорошо, но на этот раз и мне не терпелось вернуться в город. Я чувствовал, что мне многое предстоит открыть, со многими встретиться, что ближайшее будущее сулит важные перемены. Я проживал эти дни, зная, что во многих отношениях они были последними – воспоминания о прошлой жизни в горах. Я был доволен: мы с мамой снова одни, в печке потрескивало пламя, утром было зябко, я часами читал или бродил по лесу. В Гране не было валунов, на которые я мог бы залезать, но я обнаружил, что можно тренироваться на стенах зданий. Я методично поднимался и спускался по углам домов, избегая легких путей и стараясь цепляться кончиками пальцев за самые тонкие щели. Потом я огибал дом туда и обратно. Думаю, я вскарабкался по всем заброшенным домам в деревне.
Однажды в воскресенье небо вновь прояснилось. Когда мы завтракали, в дверь постучали. Это был Бруно. Он стоял на крыльце и улыбался.
– Эй, Бэрью, – сказал он. – Пойдешь в горы?
Без предисловий он рассказал, что весной его дядя решил завести коз. Он давал им свободно пастись на горе, напротив выгона, так что ему просто оставалось разглядывать их в бинокль вечером, проверяя, все ли на месте и не забрели ли козы туда, где их не было видно. Но в последние ночи шел снег, и дядя потерял своих коз из виду. Скорее всего, они забились куда-то или, не дай бог, убежали вместе с пасшимися рядом горными козлами. Бруно говорил об этом как об очередной неудачной дядиной затее.
Теперь у него был мотоцикл – старая железяка без номеров, на которой мы доехали до самого выгона, увертываясь от низких веток и покрываясь летевшей из луж грязью. Мне нравилось сидеть, прижавшись к его спине, – его это тоже ничуть не смущало. Потом мы быстро пошагали прямой тропой, которая шла за принадлежавшими его дяде пастбищами: среди камней пробивалась чахлая трава, все вокруг было усыпано козьим пометом. Мы пошли берегом пересохшей речки, где скалы чередовались с зарослями рододендрона. Дальше начинался снег.
Прежде я бывал в горах в одно и то же время года. В короткое лето, которое в начале июля походило на весну, а в конце августа на осень. О зиме я ничего не знал. Мы с Бруно в детстве часто говорили о зиме, когда приближалось время возвращаться в город. Я грустил и мечтал о том, чтобы вместе с Бруно жить в горах круглый год. “Да ты не знаешь, как тут зимой, – говорил он. – Здесь один снег”. “Вот бы увидеть”, – отзывался я. Теперь это случилось. Это был не тот, покрытый настом снег, что лежит в ущельях на высоте трех тысяч метров, а свежий, мягкий снег – он залезал в ботинки, ноги мокли. Странно было поднимать ногу и видеть в оставленном следе примятые августовские цветы. Снег едва доходил до щиколоток, но этого было достаточно, чтобы совсем стереть тропу. Он покрывал кусты, ямы и камни, каждый шаг мог оказаться ловушкой. Поскольку я не умел ходить по снегу, я просто следовал за Бруно, шел за ним след в след. Как и в детстве, я не понимал, что его ведет – инстинкт или память. Я просто шагал.
Мы добрались до хребта, откуда был виден противоположный склон, и, как только ветер сменил направление, мы услышали звон колокольчиков. Козы спрятались ниже, под первыми скалами. Спуститься к ним было легко: козы стояли на свободных от снега островках по трое-четверо: матери с козлятами. Бруно пересчитал их и убедился, что все на месте. Козы были не такие послушные, как коровы, за лето в горах они одичали. Поднимаясь тем же путем, Бруно покрикивал, чтобы козы не разбежались, кидался снежками в тех, которые сворачивали с пути, ругал почем зря дядю и его гениальные идеи. Мы поднялись на хребет, а потом наш шумный и нестройный отряд стал спускаться по снегу.
Наверное, был уже полдень, когда под ногами снова появилась трава. Лето, того и гляди, должно было вернуться. Оголодавшие козы разбрелись по лугам. Мы спускались бегом – не потому, что спешили, а потому, что в горах мы иначе не умели, – на спуске нас охватывало веселье.
Когда мы добрались до мотоцикла, Бруно сказал:
– Я видел, как ты лазаешь. Молодец.
– Начал этим летом.
– Тебе нравится?
– Очень.
– Как когда мы шли по реке?
Я рассмеялся.
– Нет, тогда было лучше.
– Этим летом я сложил стену.
– Где?
– В горах, в одном хлеву. Стена падала, надо было сложить заново. Только там не было дороги, пришлось гонять туда-сюда на мотоцикле. Работали, как в старые времена: лопата, ведро да кирка.
– Тебе понравилось?
– Да, – сказал он, немного подумав. – Работа – да. Такую стену сложить трудно.
Ему не понравилось что-то другое, но что – он не сказал, а я не спросил. Я не стал спрашивать, какие у Бруно отношения с отцом, сколько он зарабатывает, завел ли подружку, что он думал о нас. Он тоже ни о чем не спрашивал. Он не спросил, как мои дела, как живут родители, поэтому я не ответил: мама – хорошо, папа по-прежнему на меня злится. За лето многое изменилось. Я думал, что нашел друзей, но ошибся. За один вечер я поцеловал двух девушек.
Вместо этого я сказал, что вернусь в Грану пешком.
– Ты уверен?
– Да, завтра уезжаю, хочу пройтись.
– Правильно. Тогда пока.
У меня был такой ритуал: расставаясь с летом, в последний раз прогуляться одному и попрощаться с горами. Я смотрел, как Бруно садится на мотоцикл и заводит его не с первой попытки: раздался грохот, из глушителя повалил черный дым. Бруно был стильным мотоциклистом. Он взмахнул рукой на прощанье и нажал на газ. Я помахал в ответ, хотя он меня уже не видел.
Тогда я не знал, что нам предстояло расстаться надолго. На следующий год мне исполнилось семнадцать, я вернулся в Грану всего на несколько дней, а потом и вовсе перестал туда ездить. Будущее отдалило меня от горы моего детства, что было грустно, но прекрасно и неизбежно – это я хорошо понимал: когда Бруно и его мотоцикл исчезли в лесу, я обернулся к склону, с которого мы спустились, и, прежде чем уйти, долго смотрел на следы, которые оставили в снегу наши ноги.
Часть втораяДом примирения
Глава 5
Отец умер, когда ему было шестьдесят два, а мне тридцать один. Лишь на похоронах я сообразил, что сейчас мне столько же, сколько было отцу, когда родился я. Но в тридцать один год я мало походил на него: я не был женат, не работал на фабрике, не родил сына, жил наполовину жизнью взрослого, наполовину – ребенка. Я занимал однокомнатную квартиру и с трудом мог позволить себе подобную роскошь. Я мечтал зарабатывать на жизнь как документалист, но, чтобы платить за квартиру, брался за любую работу. Впрочем, я тоже эмигрировал: я унаследовал от родителей представление о том, что в молодости приходит час попрощаться с городом, где ты родился и вырос, уехать и повзрослеть где-то в другом месте. Поэтому в двадцать три года, отслуж