и мечтали (или делали вид, что мечтали) превратить одну из заброшенных деревень в экологический поселок, где мы построим собственное общество. Это могло получиться только в горах. Только здесь нас оставили бы в покое. Мы знали, что в Альпах люди уже пытались устроить такие поселения – всякий раз это продолжалось недолго и заканчивалось скверно, но это не мешало нам предаваться фантазиям и только подливало масла в огонь. Как добывать пищу? А электричество? Как строить дома? Нам все равно будут нужны деньги, как их заработать? В какую школу мы отдадим наших детей, если вообще отдадим? А как быть с институтом семьи – более страшным противником общинной жизни, чем институт собственности и органы власти?
Каждый вечер мы играли в утопию. Бруно, на самом деле строивший свою идеальную деревню, забавлялся, разрушая наши планы. Он говорил: без цемента дом не стоит, без удобрений не растет даже трава на пастбищах, а без бензина… посмотрим, как вы будете запасать дрова. А чем вы собираетесь питаться зимой? Полентой и картошкой, как старики? Еще он говорил: вы, городские жители, называете это “природой”. В вашей голове это нечто абстрактное, поэтому и слово абстрактное. У нас говорят “лес, пастбище, ручей, скала” – на все можно показать пальцем. Все можно использовать. То, что использовать нельзя, мы никак не называем, потому что это бесполезная вещь.
Мне нравилось, когда он так рассуждал. Нравилось, что он загорался, услышав наши рассказы о разных проектах, которые кто-то где-то придумал, ведь он единственный среди нас был способен воплотить их в жизнь. Как-то летом он проложил трубу длиной пятьдесят метров от одного из источников, питавших озеро, потом сделал бензопилой углубление в стволе лиственницы и устроил перед домом фонтанчик. Теперь у нас была вода, мы могли пить и умываться, но замысел Бруно заключался в другом: он установил под струю турбину, которую я специально заказал в Германии. Турбина была пластмассовая, шириной в ладонь, похожая на вертушку.
– Эй, Бэрью, ты помнишь? – спросил он, когда наша мельница заработала.
– Конечно, помню.
Турбина заряжала аккумулятор, благодаря которому в доме весь вечер пело радио и горела электрическая лампочка. Работала турбина днем и ночью, она не зависела от погоды, как солнечные батареи или ветряк, ничего не стоила и не потребляла энергии. Вода спускалась с Гренона в сторону озера, а по дороге проходила через наш дом, обеспечивая наши вечерние посиделки светом и музыкальным сопровождением.
Летом 2007 года со мной в горы пришла девушка. Звали ее Лара. Мы были вместе всего пару месяцев. Обычно в это время отношения только начинаются, но для нас они уже заканчивались: я прятался, избегал ее, неожиданно пропадал. Я надеялся, что она просто махнет на все рукой, прежде чем ей станет слишком больно. Метод был проверенный, но в те дни мне все-таки пришлось ей честно во всем признаться. Она страшно обиделась, но к утру успокоилась.
Дни были чудесные, еще и потому, что мы с Ларой понимали: для нас они станут последними. Дом, озеро, камни, хребты Гренона очень нравились Ларе, которая в одиночку совершала длительные прогулки по ближайшим тропам. Я удивился, увидев, как она шагает. У Лары были сильные ноги, спартанская жизнь в горах была для нее. В барме я узнал ее лучше, чем за два месяца, когда мы спали вместе. Лара рассказала, что с детства привыкла умываться холодной водой и сушиться у огня: она выросла в других горах, откуда уехала много лет назад, чтобы пойти учиться, и очень по ним тосковала. Не то чтобы она жалела, что переехала в город. Она знала, что у нее с Турином любовь – с его улицами, людьми, ночами, с работами, которые она выполняла, с домами, в которых она жила, – долгая и прекрасная история любви, но она подошла к концу.
Я ответил, что прекрасно ее понимаю. Со мной тоже произошло нечто подобное. Я поймал грустный взгляд Лары, в котором читались и сожаление, и упрек. После обеда я увидел, как она спустилась к озеру, разделась догола, вошла в воду и доплыла до камня, похожего на скалу. На мгновение я подумал, что, наверное, слишком рано решил ее оттолкнуть. Но потом вспомнил, каково мне было, когда я состоял в отношениях, и прогнал эти мысли.
Тем вечером я пригласил Бруно на ужин. Он опаздывал на год с воплощением своих планов из-за ссуд и разрешений, получение которых все очень замедлило, но теперь ремонт строений был почти завершен. Ни о чем другом он не думал: три года он сражался с банковскими служащими и с местными чиновниками, зимой работал на двух работах, чтобы отложить деньги, которые тратил летом. Бруно был полностью поглощен, почти одержим своим делом, как когда мы начинали ремонтировать отцовский дом. Весь вечер он рассказывал, как устроить хлев с соблюдением всех норм, как оборудовать помещения для изготовления сыра и его выдержки, какое оборудование должно быть медным, а какое стальным, как кладут в старых домах керамическую плитку. Я уже выучил все наизусть, но Лара – нет, во многом Бруно выступал перед ней и ради нее. Мне было смешно глядеть на старого приятеля Бруно, я никогда не видел, как он пытается произвести впечатление на женщину: он выбирал ученые слова, бурно жестикулировал и часто поглядывал на Лару, чтобы проследить ее реакцию.
– Ты ему нравишься, – сказал я Ларе, когда он ушел.
– С чего ты взял?
– Мы с ним двадцать лет знакомы. Бруно – мой лучший друг.
– Не знала, что у тебя есть друзья, – ответила Лара. – Я думала, что, как только друзья появляются у тебя на горизонте, ты сразу же убегаешь.
Я не ответил. Сарказм был самым невинным, чего я мог сейчас от нее ожидать. Чтобы пережить то, что тебя бросают, нужно уметь вести себя с достоинством. Лара умела.
Осенью я собирался в рабочую поездку, когда Бруно отыскал меня в Турине. Я впервые ехал в Гималаи и был вне себя от волнения. Услышав в трубке его голос, я удивился: отчасти потому, что мы оба редко пользовались телефоном, отчасти потому, что мыслями я уже был далеко.
Он сразу перешел к делу: к нему только что приехала в гости Лара. “Лара?” – удивился я. После дней, которые мы провели в горах, мы с Ларой больше не виделись. Теперь она приехала одна, ей захотелось увидеть альпийское пастбище, узнать больше о планах Бруно. Он рассказал ей, что весной собирается открыть сельскохозяйственное предприятие, хочет купить три десятка коров и не продавать молоко на сыроварни, а самому делать сыр, так что придется кого-то нанять. Лара только этого и ждала: место ей нравилось, она выросла среди коров, поэтому она сразу же предложила взяться за эту работу.
Бруно был отчасти польщен, отчасти напуган. О женском присутствии он не думал. Когда он спросил моего мнения, я ответил:
– Думаю, она справится. Она упертая.
– Это я уже понял, – сказал Бруно.
– Так в чем проблема?
– Я только не понял, какие у вас отношения.
– А, – сказал я, – я и сам не знаю. Мы уже месяца два не видимся.
– Вы поссорились?
– Нет. Между нами ничего нет, если она к тебе переберется, я буду только рад.
– Ты уверен?
– Конечно. Все нормально.
– Ну, ладно.
Он попрощался и пожелал мне доброго пути. “Вот человек из прошлого века, – подумал я, – кто бы стал просить разрешения сделать то, что он собирался сделать?” Вешая трубку, я уже знал все, что случится потом. Я был рад за Бруно. И за Лару тоже. Затем я перестал думать о Бруно, о Ларе и вообще обо всех и начал складывать рюкзак, чтобы отправиться в Гималаи.
Первое путешествие в Непал стало для меня путешествием во времени. В дне езды от Катманду, меньше чем в двухстах километрах от городской толпы, начиналась узкая долина – отвесные, заросшие лесами горы, речка, которую не было видно, но которая гремела внизу, деревни, построенные на тысячу метров выше – там, где освещенные солнцем скалы были не такими неприступными. Деревушки связывали между собой тропы – одни крутые подъемы и спуски да легкие веревочные мостики, протянутые над потоками, которые лезвиями разрезали склоны долины. Рядом с деревнями повсюду были устроены террасы с рисовыми полями. Если смотреть сбоку, гора походила на громадную лестницу со скругленными ступенями, которые окаймляли сложенные из камня невысокие ограды, все было поделено на мелкие участки. Октябрь был месяцем сбора урожая – поднимаясь вверх, я видел занятых работой крестьян: женщины, стоя на коленях, срезали растения серпами, мужчины на гумне отбивали колосья, чтобы отделить зерна от соломы. Рис сушили на широких холстах, другие женщины, постарше, тщательно его разбирали. Дети были повсюду. Я увидел, как двое детей вспахивают поле, словно это игра: подгоняют пару худющих быков криками и ударами палки. Я сразу вспомнил желтую трость Бруно, с которой увидел его в первый раз. Ему бы Непал тоже понравился. Здесь до сих пор использовали деревянный плуг, серпы точили речным камнем, грузы таскали на спине в плетеных корзинах. Хотя крестьяне ходили в кроссовках, а из их хижин звучали радио и телевизор, мне казалось, что здесь я нашел живую горную цивилизацию, которая у нас давно вымерла. По дороге мне не встретилось ни одного заброшенного дома.
Я поднимался вместе с четырьмя итальянскими альпинистами, направлявшимися на Аннапурну. Вместе с видеокамерой мне предстояло прожить с ними несколько недель в одной палатке. За работу хорошо платили, и я сразу решил, что такую удачу грех упускать. Мне было интересно снять документальный фильм об альпинистах, увидеть, что будет происходить с группой людей, попавших в экстремальные условия. Но то, что я наблюдал, пока мы шли к лагерю, интересовало меня еще больше. Я решил, что, когда экспедиция завершится, я останусь и один поброжу на небольшой высоте.
На второй день пути в глубине долины показались вершины Гималаев. Тут я увидел, какими были горы на заре жизни. Острые, словно ножи, вершины, которые только что высекли, а время не успело притупить. На высоте шесть-семь тысяч метров лежал снег, наполнявший долину светом. С отвесных скал стекала каскадами вода, подтачивавшая горы и приводившая к оползням – рыжая земля сползала в бурные потоки. С вышины, не замечая суеты внизу, равнодушно взирали ледники. “Вода рождается в горах”, – сказал мне седоусый мужчина. В Непале это хор