Глава 11
Анита родилась осенью, как и все горцы.
Меня в тот год не было, в Непале я столкнулся с неправительственными организациями и начал с некоторыми из них сотрудничать. Я снимал документальные фильмы в деревнях, где строили школы и больницы, осуществляли проекты, поддерживавшие сельское хозяйство и дававшие работу женщинам, иногда организовывали лагеря для беженцев из Тибета. Не всё, что я видел, мне нравилось. В Катманду всем заправляли политики, занятые собственной карьерой. Зато в горах мне встречались самые разные люди – от старых хиппи до студентов, работавших на международные организации, от врачей-волонтеров до альпинистов, которые в перерыве между экспедициями трудились каменщиками. Здесь тоже присутствовали амбиции и борьба за власть, но вместе с тем было много идеализма. А мне среди идеалистов было легко и покойно.
В июне я находился в Мустанге – граничащем с Тибетом засушливом плоскогорье, где в рыжих скалах прятались белые домики, когда мама написала, что только что приехала в Грану и обнаружила, что Лара на пятом месяце. Мама сразу вспомнила о профессиональном долге. Все лето она посылала мне отчеты, больше похожие на медицинские бюллетени: в июне Лара на пастбище подвернула ногу и потом долго хромала, в июле Лара, у которой была очень светлая кожа, убирала на солнце сено и у нее подскочила температура, в августе, когда у Лары уже отекали ноги и болела спина, она продолжала дважды в неделю возить на мулице сыр в деревню. Мама велела ей больше отдыхать. Лара ее не слушала. Когда Бруно предложил нанять работника, она возмутилась и заявила, что все коровы тоже ходят брюхатые, и ничего, более того, видя, насколько невозмутимы коровы, Лара тоже успокаивалась.
Я находился в Катманду, был самый разгар сезона дождей. Каждый день на город обрушивалась гроза. Тогда сумасшедшее движение мотоциклов и велосипедов останавливалось, стаи бродячих собак забивались под навесы, улицы превращались в потоки грязи и мусора, а я прятался где-нибудь, где был телефон, и, сидя перед доисторическим компьютером, читал новости. Мама меня удивляла. Я не знал, кто меня больше восхищал: Лара, вынашивавшая первенца на альпийском выгоне, или семидесятилетняя женщина, которая пешком забиралась в гору, чтобы ее навестить, и раз в месяц ездила с ней в больницу. В августе сделали очередное УЗИ и точно установили, что у них будет девочка. Лара по-прежнему ходила на пастбище, хотя с таким животом она могла только шагать перед стадом или следить за ним, сидя под деревом.
В последнее воскресенье сентября, вычищенные, с блестящей шерстью, в узорчатых ошейниках с парадными колокольчиками коровы спустились в долину, пройдя торжественным парадом в честь закрытия сезона. Бруно отвел их в хлев, который он снял на зиму, теперь оставалось только ждать. Видимо, он как горец в свое время что-то прикидывал, потому что Лара вскоре родила, словно и это было сезонной работой.
Я помню, где находился, когда получил известие от мамы: в нижней Долпе, на берегу озера, удивительно похожего на альпийское, окруженного еловыми лесами и буддийскими храмами. Со мной была девушка, с которой я познакомился в Катманду. Она работала в сиротском доме, но в эти дни мы решили взять короткий отпуск и поехать в горы вдвоем. В приюте, на высоте 3500 метров, где не было печки и стены сделаны из выкрашенных в голубое реек, мы соединили два спальника, залезли в них и тесно прижались друг к другу: она спала, а я смотрел в окно на звездное небо и верхушки деревьев. Потом взошла луна. Я долго не мог уснуть и все думал о своем друге Бруно, который стал отцом.
Вернувшись в 2010 году в Италию, я обнаружил, что страна охвачена непонятным экономическим кризисом. В Милане это было сразу заметно по опустевшему аэропорту: четыре самолета на несколько километров посадочных полос, блестящие витрины дорогих бутиков, куда никто не заходил. Из поезда, который вез меня в город и в котором из-за кондиционера июльским вечером воздух был ледяным, я видел повсюду стройплощадки, заборы, замершие строительные краны, вдалеке – небоскребы причудливой формы. Я не мог взять в толк, почему во всех газетах твердят, что денег больше нет, а в Милане (как и в Турине) идет бурное строительство, как в золотое время. Визиты к старым друзьям напоминали посещение родственников в больнице: продюсерские компании, рекламные фирмы и телеканалы, с которыми я сотрудничал, разорялись и закрывались, многие мои приятели сидели на диване и ничего не делали. Им было около сорока, а приходилось хвататься за любую работу или брать деньги у родителей-пенсионеров. “Оглянись, – сказал мне один из них, – видишь, везде растут дома? Кто нас обкрадывает?” Повсюду я сталкивался с разочарованием и злостью, с болью обманутого поколения. Душу грела мысль, что в кармане у меня лежит обратный билет.
Через несколько дней я на автобусе поехал в горы, потом на въезде в долину пересел в другой автобус и вышел у бара, куда мы с мамой ходили звонить. Наша красная телефонная кабина давно исчезла. Как и в те дни, дальше я отправился пешком. Старая тропа пересекала повороты асфальтированной дороги и сразу же терялась среди листвы и зарослей ежевики, так что я не столько держался тропы, сколько шел по памяти через лес. Выйдя из него, я обнаружил, что рядом с развалинами башни торчит ретранслятор сотовой связи, а внизу реку перекрывает цементная дамба. Образовавшийся водоем после оттепели заполнен грязью: экскаватор вычерпывал ее и выгружал на берегу, его гусеницы и илистый песок уничтожали поля, на которых Бруно играл в детстве.
Потом, как обычно, я прошел Грану и почувствовал, что вся городская отрава осталась у меня за спиной. С похожим чувством в Аннапурне я входил в священную долину: только здесь не было религиозных запретов, все оставалось неизменным, потому что об этом месте забыли. Я нашел полянку, которую мы с Бруно в детстве называли “лесопилкой”: здесь до сих пор были рельсы и вагонетка – их много лет назад использовали, когда пилили доски. Неподалеку начиналась канатная дорога, по ней доски доставляли на альпийские выгоны: привязанный к стволу лиственницы стальной трос сросся с корой. О горах моего детства забыли, потому что они ничего не стоили, вот им и повезло. Я замедлил шаг, как шептали мне непальские носильщики на большой высоте: “Бистаре, бистаре”[10]. Мне не хотелось, чтобы все произошло слишком быстро. Всякий раз, возвращаясь в горы, я словно возвращался к самому себе, в места, где я был собой, где мне было хорошо.
На выгоне меня ждали к обеду. Бруно, Лара, маленькая Анита, которой еще не исполнилось и года, играла на одеяльце на лугу, моя мама не спускала с нее глаз. Мама сказала: “Это дядя Пьетро, гляди, Анита!” И сразу поднесла мне ее, чтобы мы подружились. Девочка недоверчиво поглядела, потом заинтересовалась моей бородой: схватилась за нее и потянула, издала непонятный звук и засмеялась своему открытию. Мама была совсем не похожа на пожилую женщину, с которой я попрощался перед отъездом. Не только она, но и все вокруг выглядело живее: здесь были курицы и кролики, мулица, коровы, собаки, на огне готовилась полента, тушилось мясо, стол накрыли под открытым небом.
Бруно так мне обрадовался, даже обнял. Обычно мы так не делали. Пока он сжимал меня в объятьях, я удивился: что-то переменилось? Когда мы оторвались друг от друга, я вгляделся в его лицо, морщины, седину, потяжелевшие с годами черты. Мне показалось, что и он ищет во мне приметы возраста. Это по-прежнему были мы? Потом он усадил меня во главе стола и налил до краев четыре стакана – выпить за мое возвращение.
Я уже отвык от вина и мяса, у меня голова пошла кругом. Я болтал без умолку. Лара и мама по очереди вставали взглянуть на Аниту, пока она не задремала – по знаку или молчаливому соглашению мама встала, взяла ее на руки и отошла в сторону, убаюкивая. Я привез в подарок чайник, чашки и пачку черного чая. После обеда я приготовил его на тибетский манер – со сливочным маслом и солью, хотя у здешнего масла был не такой яркий и горький вкус, как у масла из молока яка. Готовя чай, я рассказал, что в Тибете масло используют повсюду: сжигают в светильниках, женщины смазывают им волосы, его перемешивают с костями при небесном погребении.
– При чем? – удивился Бруно.
Я объяснил, что на высокогорье недостаточно дерева, чтобы сжигать трупы: с них сдирают кожу и кладут на вершине холма на съедение грифам. Через несколько дней остаются одни кости. Тогда череп и скелет дробят, смешивают с маслом и мукой, и птицы съедают эту смесь без остатка.
– Какой ужас, – сказала Лара.
– Почему? – возразил Бруно.
– Ты представляешь? Труп бросают на землю, и птицы раздирают его на куски.
– Лежать в яме не намного веселее, – сказал я. – Все равно тебя кто-нибудь съест.
– Да, но, по крайней мере, никто этого не увидит, – возразила Лара.
– А по-моему, это здорово, – сказал Бруно. – Корм для птиц.
Зато чай Бруно не понравился, он выплеснул содержимое своей и наших чашек и налил в них граппы из бутыли. Теперь мы трое были немного пьяны. Бруно обнял Лару за плечи и спросил:
– А девушки в Гималаях какие? Такие же красивые, как в Альпах?
Сам того не желая, я нахмурился. И буркнул что-то в ответ.
– Ты ведь там не стал буддийским монахом, правда? – спросил Бруно. Но Лара поняла, что мне не хочется об этом говорить, и ответила за меня:
– Нет, нет. Подруга у него есть.
Бруно взглянул мне в лицо и рассмеялся, поняв, что это правда, а я невольно поискал глазами маму, которая стояла слишком далеко и не могла нас слышать.
Потом я прилег под старой лиственницей – одиноким деревом, возвышавшимся среди лугов. Я лежал, прикрыв глаза, положив руки за голову, смотрел сквозь ветви на вершины и хребты Гренона и дремал. Этот вид всегда напоминал об отце. Я подумал, что, сам того не желая, отец создал причудливую семью, членом которой я и был. Что бы он сказал, увидев, как мы все вместе обедаем. Его жена, сын, его второй, “горный”, сын, молодая женщина и маленькая девочка. “Будь мы братьями, – подумал я, – Бруно оказался бы старшим. Из нас двоих он был тем, кто строил. Строил дома, семьи, хозяйства: старший брат со своими землями, со своим скотом, со своим потомством. Я был младшим братом, который все проматывал. Не женился, не заводил детей и бродил по свету, месяцами не давая о себе знать, а потом являлся домой в праздничный день, да еще к самому обеду. Кто бы мог подумать, правда, папа?” За этими пьяными фантазиями я уснул на солнышке.