В конце всего штурма мы должны были туда вернуться. То бишь разведподразделение находилось возле командира. Командир разведкой управлял: надо туда… Штурмовые подразделения стояли на позициях уже. Мы не оставили этот котлован, мы все равно там закрепились и буквой «Г» в обратную сторону развернулись. И уже когда уходили себе на позицию, мы проходили через этих духов. И вот тогда я их увидел лицом к лицу.
Уходя назад, Конг говорит:
— Так, пацаны, щас чуть-чуть перекурим, и надо добрать их. В любом случае нельзя их оставлять.
Ну, это всем понятно. И, подходя к ним, уже увидели, что вот они, лежат в арыке. Шесть штук. Потом посчитали их. Среди них даже подросток был. Ему, наверное, лет 14 было.
Конг говорит:
— Надо обойти тебе с тыла.
А с тыла тоже, получается, мы как бы с горки спускаемся вниз, потом пошел вот так арык и возвышение, а от него — обратный склон. Грубо говоря, там, где находится крайний дух, у него склон уходит вниз, сразу за ним. И мне туда обходить надо, и вроде как очково, а в то же время и надо. Но сначала мы, когда подошли, расположились. Там еще два парня было из другого подразделения, Фидель и Алмаз, по-моему.
Ну, подошли к ним, че. Как-то надо их забирать. А они руки не подняли: мол, все, мы сдаемся и так далее. Нет. Они бились до талого. Они понимали, что им конец, и они не переставали стрелять.
Там что было… Когда начали выдвигаться, пулеметчика… Был у нас такой человек, олень, блин. Командиром был в отделении, это его ошибка. Не мне его судить, но мне тот человек был дорог. Хороший парень, молодой, мой ровесник. Ему там было 22–23 года. Сопляк. Тем более первые штурмы — это капец как тяжело. Для меня это все было с вот такими глазами… Я не знаю, как это все передать. Это вот такие очумевшие постоянно глаза. Ну, молодые пацаны.
Его отправляют просто на возвышенность. Он только заходит на нее… Он грамотный пулеметчик. Он всегда выбирал позицию грамотную, очень грамотную. Отрабатывал на все 100, но здесь на фоне усталости…
Мы только что топнули километра два с половиной в одну сторону, до конца хребта дошли и еще обратно. Естественно… Да, базара нет, надо физическую форму держать, но когда адреналин шарашит, он из тебя выжирает все. Это к бабке не ходи. Когда работаешь на адреналине, только сел, на секунду задумался о чем-то, а не о работе — и все. Ты встаешь и осознаешь, что все соки выжаты. Ну, потом оно все равно на фоне адреналина, как только где-то засверкало, затрещало, обратно — хоп, и ты как будто и не уставал. На фоне усталости все…
Он залез и уже головой не сильно думал. Ему сказали — ему все равно. Мы еще на перекуре когда были, он говорит: «Братан, я так задолбался, что капец. Так все заколебало, так хочется отдохнуть». Я говорю: «Братан… Каскад, — говорю, — потерпи, брат. Сейчас мы придем, чаю с тобой заварим, посидим, попьем, все будет хорошо. Все отлично будет».
Ну, прошло минут пять где-то, мы уже к ним подошли сбоку, уже перестреливаемся, и «комод» говорит: «У нас один “двести”. Каскад». А ему прям в лобешник прилетело через каску. Довольно-таки четко. Прямо в лоб. Все как бы.
Они на тот момент, когда мы с Конгом стояли перед ними, хлестаться с ними надо было, хотели закидать их гранатами. В броне, в разгрузках, адреналин, руки ватные, ноги тоже ватные. Особенно когда ты понимаешь, что тебе надо выскочить, кинуть ее и вернуться еще успеть, лечь. Черт его знает что сделать. В итоге мы с ним кинули три гранаты, но ни одна не долетела. Одна перелетела черт знает куда, а вторая так и не долетела.
Потому что когда ты раздетый можно ее кинуть и на 60 метров. А там дистанция была 10–15. Это та дистанция, когда думаешь: что ее тут докинуть. Раз, и все. А тут руки ватные, все ватное. Ну, короче, не получилось их с гранатами атаковать.
В итоге я пошел обходить… Начал обходить, заглянул я за этот скат обратно, посмотрел — никого нет. Понимаю, что если я вылезаю, я его не вижу все равно. Получается, наверх если подняться, то как бы обрублено, и потом пошел пологий склон, где они лежат. Они и лежали: кто на коленях был, кто лежал. Грубо говоря, лежа с нами перестреливались.
И я уже выхожу, понимаю, что мне надо выйти, как ни крути, но все равно нужно. Начинаю стрелять, а у меня автомат просто заклинило! Я — раз, раз, раз, перезарядил. Он смотрит в сторону пацанов. Я — вот, прямо перед ним. К нему можно было просто подойти, прикладом вдарить, и все, но если бы он был один. А так их много, смотрю, прямо в ряд, все передо мной. И автомат не стреляет.
А до этого момента я откатился назад. Конг увидел, говорит: «Че с тобой? Все, “триста”?» Я: «Нет». Автомат разобрал, достал фольгу… Ну, не фольгу, упаковку от патронов. Ночью, перед вот этим самым штурмом, когда мы вообще штурмовали до самой Сковородки, у нас было по четыре магазина. Вот ты магазин отстрелял, пока ты там бежишь или кто-то бежит, у тебя есть секунда, ты добиваешь этот магазин е*анным БК и дальше пошел.
А перед этим штурмом нам привезли просто ящики. Сколько надо, пацаны, столько и берите. И мы с Башкиром… Вот я говорю: пацан погиб. Сидели ночью, пацаны уставшие, ливень, все дела. Не до этого. И мы магазины ночью, без фонариков, наощупь просто заряжали. И кто-то из нас снарядил магазин, а мы в кучку сложили, братве на утро сказали: вот, пожалуйста, забирайте, кому надо. И вот этот е*аный магазин попался именно мне и в такой вот момент. И тогда я просто обосрался. Потому что стрелять — не стреляет.
И это уе*ище просто… Он либо увидел, либо понял, либо фиг знает. Он просто поворачивается в мою сторону, и я понимаю, что он не посмотрит на меня с мыслями: «О, б***ь, долбо**, нах**, с автоматом не стреляющим».
Короче, съе*ался я от него. Разобрал автомат быстро, все собрал обратно, вышел и со второй попытки уже добил его.
— А остальных?
— Остальных пацаны перебили. Ну, то есть когда я уже подходил, они уже хрипели-ревели. Конг, Алмаз, Башкир зах**рили этих непонятных людей.
Как бы было… страшно… Страшно всегда. На любом штурме, сколько бы у тебя их ни было, по любому будет страшно. По любому ты будешь с вот такими шарами…
— Самое главное, что я вообще уяснил для себя: на работе надо думать только о работе. То бишь штурм, не штурм. Да, есть семья, понятное дело, у каждого свои семейные проблемы, но их надо оставлять. Как бы оно там ни было, тебя там нет, пусть они там сами как-нибудь думают, крутятся. А на работе надо думать о работе. Я это конкретно понял.
Если у тебя мысль только какая-либо левая появляется — все. Ты не сможешь работать. Ты не будешь понимать, где ты находишься. У тебя действия будут просто не скоординированы с телом. Ты не сможешь мыслить как должен.
Всему этому научил меня Конг, нормальный такой дядька, который может людей обучить, в бой отправить нормально. Ну, такой. Для меня одно время было… Как сказать… Вот есть кумиры у людей. Кто-то поет, кто-то стихи читает. Вот для меня точно так же на работе это мой кумир.
— Прошел этот бой, так сказать. Потеряли мы Каскада. У нас один «двухсотый» был. Вот.
А про этот бой… В принципе, я тут все сказал. Был это у меня такой решающий в жизни момент. Я вообще не люблю на себя что-то брать. Но для меня как бы было — было. Тут просто надо — надо. Как бы вот так. А так… Они тоже люди. Им тоже платят. Может, они там за какую-то веру или еще что-то. Да кто их знает. Я этого не знаю, мне этого никто с их стороны не пришел и не сказал: мол, так, дружище, мы воюем за веру… Либо они сказали: да нам бабок дох** платят, ну вот и воюем…
На тот момент я пришел на работу… Ну, это я говорю, может, детская психология. Возраст просто, может, такой. Для кого-то это смешно, для кого-то… Но я пришел на работу, я вообще думал, что мы воюем с какими-то неверными людьми, которые придумали какие-то свои шариаты-мариаты, разлагая просто общество. Для меня это было уму непостижимо.
Я вообще, когда пришел туда, думал: «Ну, вот одним меньше станет — уже лучше. К нам не придут». Причем у меня были мысли, что мы работаем здесь, в Сирии, дальше будем где-нибудь работать. То бишь наше правительство понимает: чем дальше мы эту тварь от себя уберем, тем меньше в России будет… Ну, то есть мои мысли были таковы, что мы делаем доброе дело, что убираем от своей страны неправильных людей. Мы для них неправильные, они — для нас. Никакой предвзятости к мусульманам у меня нет. Но мусульманство должно оставаться мусульманством, а не какими-то там исламистами и всему таким подобным.
Ну и я как-то пришел и думал в своей детской голове, что делаю доброе дело. Пусть таким методом, но зато они не придут ко мне домой, и все тому подобное. Были и такие мысли. И то, что деньги платили… Естественно, если бы мне эти деньги не платили, у меня были бы такие же мысли, но я бы здесь не работал.
— Ну и бой прошел, как бы все. Вот первый мой «двухсотый», вот — лицо в лицо. Пусть у него и была не такая выгодная позиция, чтобы, может, как-то на равных или еще что-то. Но было — было. Было тяжело и страшно. Ну а потом все, на свои позиции. Сказали, что досмотр будем производить позже. Каскада на носилки — и на отход. А на отходе нас зажала конкретно ЗУшка. Очень конкретно.
Вот я говорил ранее и говорю сейчас, что они своим вооружением и техникой пользуются просто великолепно. У них на е*аной ЗУшке нет ни прицела, ничего, но они, находясь от нас… Это было не менее двух километров, вот не менее двух километров. Вот докуда мы дошли до хребта, они из деревни этой выехали и оттуда, с хребта, начали насыпать по нам. Мы х** знает где, а ложились они где…
Мы уже стали отходить на свои позиции — мы легли, как эти духи. Один в один, только через