тогда он, подслушав случайно разговор Ахмет-хана с самыми доверенными людьми, что банда собирается выступить в ближайший праздник, хорошенько запомнив день и час, место выхода, выкрал у отца пистолет и ушел, ясно осознав, что теперь они друг для друга — отец и сын — не существуют.
Хаятолла припомнил: да, именно так все и было… Он заранее решил, что уйдет из банды, сдаст оружие властям, что к отцу больше не вернется…
А эти, двое ночных пришельцев, хотели вернуть его к отцу. Как будто не знают, глупцы, что реки не поворачивают вспять. Как будто не знают, что пуштуны решают один раз, но твердо это решение, и ничем его не изменить.
…Пистолет в руках мальчика начал подниматься, пока не застыл па уровне глаз… Но даже и время спустя он не помнил, прогремели ли тогда спасительные и потому справедливые выстрелы, как не помнил и того, что помогло ему выбраться из молчаливого кишлака и отыскать в темноте выход к дороге…
В запасе у него был остаток ночи, день и еще одна ночь, и надо было торопиться, чтобы не опоздать.
…Первым, кого он встретил на окраине Шибиргана, был уличный водонос, и эта встреча всеми почитаемого человека с полными кувшинами воды сулила удачу.
«Окна у Олима закрыты травой, — твердил мальчик, думами помогая себе идти. — В комнате у Олима прохладно, и он меня не прогонит…»
Двое сорбозов, заметив издали бредущего к двери мальчика, вяло окликнули:
— Дреш![6]
Хаятолла прошептал сухими губами: «Олим…» И его, несмотря на ранний час, пропустили, даже не спросили зачем.
Как и прежде, уютно скрипели под шагами мальчика деревянные ступени комитета ДОМА, успокаивая и внушая надежду. Как и прежде, давным-давно, мелькнула на миг бесподобная улыбка Олима и шевельнулись мягкие, совсем не колючие его усы. Хаятолла в изнеможении рухнул на его сильные жилистые руки, успев только сказать:
— Банда… выступит. Не дайте…
Олим озабоченно склонился над ним, жалея и чуть не плача, а он, слабо улыбнувшись в ответ, неверной рукой нащупал у себя на груди амулет, снял его с шеи и протянул Олиму.
— Талисман. Отводит беду…
Тусклый вишневый камень блеснул на солнце густым багровым цветом, и в его глубине, как бы ожив, неясно шевельнулось древнее изображение божества.
2
…И снова к нему подкралась темнота, из которой со всех сторон неласково, угрожающе проступали горы. И снова ветер, не давая забыть о дряхлом волке, тащившемся следом за мальчиком не один час, донес до Хаятоллы мерзкий запах заживо гниющего тела. Старый, немощный уже зверь топтался неподалеку, угрюмо кося из серой мглы пустыми глазами на свою изможденную жертву, ничком распластанную среди камней.
«Как же так? — не верил Хаятолла. — Ведь я же тебя убил! И тебя, и другого твоего товарища. Обоих двумя выстрелами. Я не мог промахнуться!»
Но волк был тот же; даже сумерки не могли изменить его мрачную внешность и сбить Хаятоллу с толку. Клоками, как с паршивой овцы, сползала с его боков неопрятная шерсть, и так же мелко, вожделенно дрожал подтянутый голодный живот, и той же была лысая понурая голова, и тем же тоскливый безжизненный взгляд и, главное, прежним был сиплый глухой голос, когда зверь молил судьбу и небо помочь ему насытиться и не дать умереть.
К волчьей жалобе приплетался другой звук, какое-то жужжание, ровное и усыпляющее. Когда зверь, переводя дух, умолкал, жужжание становилось слышнее, но понять, откуда оно исходит, кому принадлежит и что означает, Хаятолла не сумел. Страх и усталость мешали думать, а темнота уводила в сон. Сопротивляясь ему, Хаятолла ненадолго смыкал веки, но тотчас испуганно встряхивался, едва в мутной пелене глаз исчезали очертания гор и пропадала изломанная тень притаившегося рядом зверя.
Волк шел за ним по пятам, неотвязно держась шагах в двадцати. Время от времени он пропадал, казалось, бесследно исчезал за беспорядочными нагромождениями скал, но каждый раз неизменно возвращался вновь, сообщая о себе тяжким дыханием и неверной, неловкой поступью плохо гнущихся лап.
— Пошел! — отгонял его Хаятолла камнями. — Сгинь, проклятый!
Волк неуклюже уворачивался, терпел. Но иногда броски Хаятоллы достигали цели, и тогда зверь ярился, скалил желтые стесанные клыки. К его присутствию Хаятолла притерпелся, привык, как привык к резким, будто ружейный выстрел, хлопкам куцых крыльев неповоротливых кекликов, вспархивающих из-под ног, как привык и не обращал внимания на крикливые, будто ругань, вскрики горлиц. Только кеклики взлетали и улетали, горлицы тоже оставались позади, а волк не отставал.
— Ну иди, иди сюда, — теряя терпение, призывал зверя Хаятолла, чтобы избавиться, наконец, от своего надоевшего провожатого.
Однако волк оказался на редкость терпеливым и нападать не спешил. Может, он чуял, что и без того конец близок, а может, сил для решительного броска у него уже не было.
«Если усну, мне несдобровать, — с тревогой подумал мальчик и сунул за щеку попавшийся под руку острый обломок камня. Щеку резало, зубы тоже ныли, будто их грубо выламывали щипцами. — Пускай больно, зато не усну».
Чего-то не хватало в ночном мраке, был в нем какой-то ощутимый недостаток, изъян, без которого, собственно, ночь не была ночью, и Хаятолла, наконец, догадался: москиты! Досаждавшие в низинах, почти невидимые глазу, подлые эти твари, от укусов которых зудело тело и разрастались долго не заживающие язвы, сюда, на высокогорье, не забирались; лучше бы уж они терзали лицо и руки, но не давали спать!..
Внезапно волк издал гневный рык, и Хаятолла взметнулся, приготовился к обороне, чтобы заранее упредить угрозу… В неверном свете луны он различил силуэт второго волка, разглядел, как широка у того грудь и огромна лобастая голова.
Старый волк, похоже, не хотел упускать добычу или делить ее с кем-то другим, пришлым. Негодуя, он вздыбил загривок и боком, но шажку, стал приближаться к Хаятолле, хриплым рычанием предупреждая соперника о себе. Но и пришелец не отставал, шумно втягивал носом ночной воздух, суливший ему в случае удачи приятное пиршество.
Теперь зверей и Хаятоллу разделяли каких-то пять-шесть шагов да невысокая гряда, за которой мальчик устроился, чтобы скоротать ночь. И тут Хаятолле, который долго крепился, по-настоящему стало страшно. Он видел, как холодно и неумолимо светились в темноте глаза хищников, ощущал неотвратимую, неминуемую беду в каждом их движении, каждом звуке.
— Алабай! — не помня себя, на высокой ноте выкрикнул он в темноту, вспомнив об увечном щенке как о своем последнем спасении. — Алабай, на помощь, ко мне!
Эхо отнесло отчаянный его крик за гряду, равнодушно отозвалось во многих местах, безответно умерло.
Зверей голос не испугал. Сначала они ненадолго замешкались, остановились, но в следующий миг, тоже подстегнутые отчаянной решимостью, снова упрямо двинулись вперед, и уже ничто не в состоянии было остановить их перед последним броском.
— Мама!..
Собственный крик оборвал его сон, вызволил из липких пут страха, и Хаятолла поскорее открыл глаза. Над ним с тревогой и озабоченностью склонялся Олим, ладонь у него была прохладной и приятно студила лоб.
— Что с тобой, пахлавон? Тебе больно? Ты весь горишь. Может, дать попить?
Неровно дыша и вздрагивая, веря и все еще не веря в свое освобождение, Хаятолла молча повел глазами по незнакомой комнате. Прямо перед ним, на противоположной стене, выкрашенной простой масляной краской, выделялся на лоскуте материи разноцветный герб нового Афганистана и висел стволом вниз довольно потертый, немало послуживший автомат. Мальчик переместил взгляд правее и заметил, что кроме Олима в комнате находился еще один мужчина, явно знакомый Хаятолле.
«Да он же из Департамента газовой промышленности!» — радостно припомнил Хаятолла, с облегчением отделываясь от мрачных картин только что пережитого ужаса. И единственным, что еще связывало его с недавним кошмаром сна, оставался тот же ровный усыпляющий звук, льющийся откуда-то сверху, от окна.
— Ты кричал, Хаятолла, звал маму, — ласково заговорил с ним Олим. — Тебе приснилось что-то дурное? Что-нибудь страшное?
Светловолосый человек из Департамента газовой промышленности улыбался, подбадривал Хаятоллу.
— А вот мы его сейчас накормим как следует борщом, Я все страхи пройдут, как рукой снимет. Ел когда-нибудь настоящий украинский борщ? О, это такое блюдо…
Хаятоллу по-прежнему занимал непонятный звук, манила и зачаровывала его неразгаданная тайна.
— Что это жужжит? — показал он глазами на окно.
— Жужжит? Где? А! Это… — Мужчина замялся, отыскивая на родном для Хаятоллы языке подходящее слово, но, так и не найдя его, пояснил по-своему: — Это такая штука, чтобы в комнате было прохладно. Кондиционер.
— Кондиционер, — твердо повторил Хаятолла, будто пробовал чужое слово на вкус.
У мужчины от удивления высоко поднялись брови. Он оглянулся на Олима и, снова обращаясь к мальчику, по-учительски, с нажимом, произнес:
— Парабеллум!
— Парабеллум, — довольно чисто выговорил Хаятолла, облизывая пересохшие губы.
— Параллелограмм!
Хаятолла немного поразмыслил и уже без прежней уверенности, по слогам повторил:
— Па-рал-лело-грамм…
Олим почему-то встревожился, снова провел ладонью по горячему лбу мальчика, укоризненно покачал головой.
— Ты отдыхай, не напрягайся. Тут твои друзья, и поэтому забудь обо всем.
— Извини, Хаятолла, я не нарочно. — Светловолосый человек виновато улыбнулся. — В самом деле, нечаянно. Удивил ты меня. А меня ты еще не забыл? Помнишь, как приходил к нам с Людочкой в Департамент? Ты еще разыскивал своего дядю… Тогда представиться было недосуг, так что давай знакомиться теперь. Не возражаешь? Я друг Олима, а значит, и твой друг. Зовут Николаем Александровичем. Николай Александрович Березин. Запомнишь?
Какая-то упорная, неотвязная мысль не давала мальчику покоя, мешала думать и говорить. Он беспокойно огляделся, еще раз задержав взгляд на автомате и национальном гербе; морща лоб, силился вспомнить, однако мысль ускользала, и мальчик нервничал.