«Черт! Дался мне этот чичако, новичок…»
Он пытался дышать глубоко и умиротворенно. Но дышать, собственно, было нечем: в помещениях такого рода, где он вынужденно коротал ночь, форточки, а уж тем более кондиционеры, не предусмотрены.
Какое-то время он лежал на спине, бездумно пялясь в неопределимой высоты потолок, где лишь слабо угадывался совсем не рассветный блик. Синий выморочный свет, струившийся из крошечной лампочки, забранной плафоном и решеткой, непостижимым образом связывался в его сознании с йодоформом, вдохнуть который ему однажды довелось; подслеповатое это контрольное освещение не давало вынужденно бодрствующему в ночи никакой надежды на избавление или хотя бы малейший выход из создавшегося положения, и оттого раздражало, мешая думать.
«Что им известно обо мне? — трезво, будто в иной обстановке, прикидывал он. — Что они могут мне предъявить?»
Факты и фактики, мгновенно вызванные из недр его мозга, выстраивались в доводы, а те, едва сформировавшись, перерастали в версии, которыми все еще властно руководила его отточенная, без изъянов, логика и их собственная неоспоримая простота.
Именно на простоте должен строиться весь расчет: его, отпускника, приехавшего из Горького в неведомые края — на Балтику, чтобы полюбоваться архитектурой и хорошенько отдохнуть, пригласил на рыбалку житель острова, с которым их свело в городе случайное знакомство. Гость не отказался, а наоборот, с радостью принял предложение — почему бы и нет? Они спустили плот, навесили мотор и на зорьке вышли в море, чтобы к обеду вернуться с уловом. Затем некстати нагрянул шторм, мотор захлестнуло и неуправляемый плот понесло, увлекая стихией все дальше и дальше от берега…
Упреждая возможный и такой естественный вопрос, он даже взмахнул почти невидимыми в темноте руками: нет, они не намеревались забираться слишком далеко и уж тем более задерживаться в море столь долго, так вышло. В этом легко убедиться — достаточно заглянуть в их мешок с провизией и снастями: кроме термоса и целлофанового пакета с бутербродами у них не было с собой ничего. Даже запасной канистры с бензином, предусмотрительно выброшенной за борт вместе с другими вещами, — и той не мог обнаружить следа даже самый придирчивый взгляд.
Был еще один, беспроигрышный, с его точки зрения, вопрос, который могли предъявить ему на дознании: как он, не имея специального разрешения, оказался в пограничной зоне? Брови его сами собой сгибались в правдоподобную дугу: но помилуйте, с «младых ногтей» живя и работая в глубине России, в Горьком, он и понятия не имел ни о какой погранзоне, не то что о допуске в нее по специальному разрешению! Что в этом особенного и противоестественного, если человек он — сугубо гражданский, обычный инженер-строитель, каких тысячи и тысячи… Не всем же проявлять бдительность и крепить обороноспособность страны, кому-то надо и пахать, и сеять, и строить дома… Вот именно.
Естественно, но месту жительства немедленно пошлют запрос, а оттуда придет незамедлительно подтверждение, что да, такой-то действительно и проживает, и работает, а в данное время находится в законном очередном отпуске за пределами города… Этого будет вполне достаточно при такой пустяковой, такой очевидной вине — нарушении правил погранрежима.
Скорее всего, в ту строительную контору неведомого треста направят официальный акт о задержании, чтобы администрация применила к своему подчиненному соответствующие строгие меры, а его самого, завершив формальности, рано или поздно отпустят с внушением на будущее, и этим, вероятно, все кончится… Что касается настоящего горьковчанина, чьими документами он воспользовался, то истинное его местонахождение, истинная судьба никому на свете, кроме него, неизвестны…
Лежа в неподвижности, он удовлетворенно чмокнул губами: тут сработано чисто, не оставлено и малейших следов. Значит, выбросить из головы далее само напоминание. Что остается в итоге?
Он прикидывал, не особо вникая, и другие вопросы, могущие возникнуть вскоре. Его новый знакомый, островной житель, чья жизнь закончилась столь трагично? Да, крайне неприятно, он очень сожалеет, что так получилось, но ведь был шторм, светопреставление, а у стихии свои законы, и жертвы она выбирает сама. Дело случая, что за борт смыло одного, а не двоих; ведь произойди иначе, и спрашивать, восстанавливая истину, было бы не у кого…
Здесь Рыжий, вновь ярко, будто экзотическая почтовая марка на конверте, возникнув в напряженно работающем сознании, уже не докучал почти натуральной свирепой игрой, а выступал чуть ли не в роли союзника и спасителя. Мертвый, он был ему не опасен, потому что уже самим фактом гибели снимал с напарника лишний груз ответственности, явные свидетельства его вины и причастности к преступлению, как именовались подобные деяния на юридическом языке враждебной, столь ненавистной ему страны, где приходилось отрабатывать свой куда как не сладкий хлеб…
Упоминание о еде на миг приостановило логические построения; набежавшей голодной слюной свело челюсти. С каким наслаждением он закусил бы сейчас бутербродом и выпил большую чашку кофе! Не того жидкого коричневого пойла за двадцать копеек в уличной забегаловке, а сваренного по-восточному в серебряной джезве на прокаленной мелкой гальке — так, как он обычно готовил себе — в память о Востоке! — когда пребывал в хорошем расположении духа и дела его шли отлично.
Правда, и сейчас нельзя было сказать, что фортуна явила ему вместо прекрасного лика свою костлявую спину; и сейчас он ни минуты не сомневался, что выпутается из щекотливого положения, в которое попал уже на финишной черте, уже сделав все, за что, собственно, и получал ежедневно свой кусок хлеба, но сейчас у него под рукой не было ни привычной джезве старого черненого серебра, ни банки жареных зерен с томительным запахом, ни даже обычных домашних тапочек, в которые он облачался, когда ныли, давая знать о прошлых невзгодах, его натруженные ступни.
«До рассвета еще далеко, — прикидывал он на глазок, потому что часы — не «Сейко», не еще какой-нибудь суперхронометр, а обычный, ничем не примечательный «Луч» Угличского часового завода — с него предусмотрительно, как и положено, сняли. — Надо уснуть. Обязательно постараться уснуть».
Чувствительный до болезненности к различного рода запахам, он, едва дотянув одеяло до подбородка, тотчас уловил специфический душок не то карболки, не то еще какого-то дезинсекта, столь свойственный всему казенному, в том числе и гостиницам, где приходилось бронировать номера или останавливаться на ночлег. Правда, нынешний «номерок» мало напоминал комфорт того же «Интуриста» в Юрмале, но все же ниоткуда не дуло, не капало, что можно было счесть за благо в пору, когда отовсюду наползала осень, земля превращалась в слякоть и ветер обрывал с деревьев последнюю ненужную листву.
Он всегда относился с неприязнью, раздражением и глухой враждебностью к этой поре года, потому что слишком хорошо помнил стылую, бесприютную осень в Гамбурге, где ему однажды пришлось особенно тяжко и где он загибался в полнейшем одиночестве и тоске, будто последний пес, пока его не подобрали и не вы́ходили, пока впереди не забрезжил мучительный и желанный свет избавления и надежды…
О, не хотел бы он такого повторения пройденного пути, врагу бы не пожелал изведать то, что изведал сам. Не надо подробностей, останавливал он себя; не стоит углубляться в душу и ковырять иголкой в ране, которая давно отболела и затянулась розовой новой кожей, реагирующей на всяческие перемены и внешние раздражители… Но он умел быть благодарным; он никогда не забывал, в какой оказался яме с крутыми и осыпающимися краями, откуда самому не выбраться ни за что; он умел помнить добро и готов был платить за это добро любой ценой. Тот, кто жестоко голодал без гроша в кармане, кто, покрываясь коростой, заживо гнил, кого кропил дождь и жгло немилосердное солнце, — о, тот знает, что это такое — плата за жизнь…
Он спохватился, что забрался памятью слишком далеко, когда почувствовал, что дыхание его сбилось с ровного привычного ритма, понеслось скачками, будто погоняемая лошадь в неумелых руках новичка.
«Стоп! — сказал он себе. — Что-то я становлюсь сентиментальным. Или старею? Не о том теперь надо думать. Не о том, не о том, не о том…»
В сущности, что о нем было известно тем, кому, может быть, уже утром предстояло вести с ним беседу? Практически ничего. И узнают только то, что он сочтет нужным, сообразуясь с легендой, им заявить. Прежде ему это легко давалось — искренность, особая доверительность в разговоре, которые сразу располагали к нему людей. Отработанный механизм взаимоотношений, верил он, не подведет его и теперь. Главное, держаться избранной тактики, первую часть которой он уже осуществил: благополучно избежал первичного, самого результативного, в общем, допроса, убедительно изобразив донельзя изнуренного, измотанного человека; все остальное должно пойти по накатанным рельсам. Иначе, считал он, все пройденное и приобретенное им за прошлую жизнь, — специальные навыки и собственное недюжинное чутье, поистине универсальное образование, включавшее знание четырех языков, — иначе все это ничто, шелуха, дым… А он пока что, до сего дня, ставил перед алтарем три свечки и твердо верил в три начала: себя, свои природные способности и, чего греха таить, капризную стерву — удачу, потому и не допускал мысли о случайном промахе или, упаси бог, провале.
«Ведь им даже не известно мое настоящее имя! — с тихой радостью подумал он и усилием воли вновь смежил веки, чтобы на сей раз уже без сновидений и нервотрепки скоротать ночь. — Для них я — всего-навсего Горбунов Николай Андреевич, ничем не примечательный инженер ничем не примечательной стройконторы; на том и будем держаться. Хороший бегун, если не может достичь призовой черты первым, сходит с дистанции. А мне до финиша еще далеко…»
В минуты, когда пропахшая духотой закрытого помещения и карболкой ночь сомкнулась над ним спасительной темнотой, давая отдых уставшему телу и истрепанным нервам, когда сознание меркло, успокоенное радужной феерией цветных картин, возникавших под крепко сжатыми веками, — в эти минуты он даже не подозревал, как недалек собственный его сход с дистанции, как неумолимо реален и близок последний его финиш в сумасшедших гонках по круто изгибающейся спирали… Много позже, по привычке суммируя итоги, он с иронией подумает, что, пожалуй, трех свечей перед алтарем всевышнего было мало. Наверно, не столь безмятежен был бы его сон в ту душную осеннюю