– Зоя?
– Зоя дома, – отрезала Клара Семеновна. – Скорее, Тамара.
– Как некстати!
– Почему? Очень даже кстати! Она обязательно нагрубит. Да еще про Зуева кое-что расскажет. Ты же знаешь, как Томка его ненавидела.
Клара Семеновна от любопытства прикусила нижнюю губу и стала похожа на озорную девчонку. Теперь никто не назвал бы женщину старухой. Тем более дряхлой.
– Я бы и сама рассказала, – поморщилась Первак. – Но тогда мальчишка поймет, что мы знаем гораздо больше, чем просто соседи, которые с Зуевыми не общаются после того, как они отсюда съехали. Эх, узнать бы, о чем они там говорят! Милиционер и Томка!
– Мама! Ты ведешь себя некрасиво! Подсматриваешь и подслушиваешь!
– А ты глупо! Что на тебя нашло? Мямлил, мялся. Мальчишка бог знает что мог подумать! Хорошо, что я его отвлекла. Немощной прикинулась!
– Не такой уж он мальчишка. Капитан полиции. Я заглянул в его удостоверение…
– Тс-с… Вроде ушли. Федора нет дома. А девчонку в его отсутствие милиционер допрашивать не рискнул.
– У нас давно уже полиция, мама.
– Да как ни назови. Ты вот что… – Она задумалась. – Надо Федору позвонить.
– Зачем?!
– Предупредить. Мол, милиция за Томку взялась. Ну, полиция, полиция. Хотя погоди… Сама позвоню. Подай-ка мне телефон.
Остап Ефимович молча взял мобильник с полочки у зеркала. Подошел и протянул матери.
– Федя? Извини, что беспокою, – сладко пропела она, проведя пару раз пальцем по дисплею. – Тут такое дело…
Первак слушал. У матери какие-то свои игры. Вообразила себя Матой Хари. Хотя предупредить соседа, конечно, надо. Если полиция всерьез взялась за это дело, то машину Федора рано или поздно увидят. Ее бы срочно перекрасить. Мать-то дело говорит.
– Идем, – вздохнула Клара Семеновна, закончив разговор. – Ты ведь еще не ужинал.
– Мы пили чай, – напомнил Остап Ефимович.
– Надо покушать горячее, – наставительно сказала ему мать. – А не то желудок испортишь.
– Он давно уже испорчен, – поморщился Первак, но прошел вслед за ней на кухню.
Клара Семеновна включила плиту и принялась выговаривать сыну:
– А нечего было шататься по всяким там морям! Или как у вас это называется? Напомни.
– Плавбаза.
– Вот-вот.
Клара Семеновна неторопливо накрывала на стол. Сын терпеливо ждал. Когда перед ним на искусно вышитой гладью полотняной скатерти появилась дымящаяся тарелка с супом, Остап Ефимович послушно взял в руку ложку и аккуратно, не спеша начал есть. Мать села рядом и посмотрела на него с умилением.
– Если мальчишка узнает, что у тебя судимость, потащит к следователю, – вздохнула она.
– Они все равно узнают. И перестань называть его так. Этот Снегин далеко не глуп.
– Но ведь повелся, когда я прикинулась немощной! – Глаза Клары Семеновны азартно блеснули.
– В тебе погибла великая актриса, – не удержался от улыбки Первак.
– Я пожертвовала сценой ради твоего отца. Кто-то должен был вести домашнее хозяйство и растить тебя.
– Я это помню и ценю, мама.
– Он вернется, – уверенно сказала Клара Семеновна. – Они начали копать, Ося. Рано или поздно раскопают и про твою судимость, ты прав.
– Так, может, сказать?
– Поздно уже… Второе будешь?
– Да в меня столько не влезет. Мы ведь пили чай, – напомнил Остап Ефимович.
– На работе все хорошо?
– А что там может быть плохого? – пожал плечами Первак. – С пациентами я дела не имею. Только с бумажками. И с цифрами.
– Но ведь ты сам во всем виноват!
– Мама! Перестань!
– Если бы ты не поругался тогда с отцом и не сбежал на эту свою… плавбазу, – Клара Семеновна поморщилась, – то ничего бы не было. Ни суда, ни…
– Ну все, хватит! – Остап Ефимович резко встал. – Мне неприятен этот разговор.
– И мне, но что делать? – Мать тоже встала.
Теперь они стояли друг против друга. Высокий широкоплечий мужчина в расцвете сил и семидесятилетняя женщина, которую заметно согнули и подсушили годы. И тем не менее это он смотрел снизу вверх.
Остап Ефимович прекрасно понимал, чем обязан матери. Ведь это она напрягла все свои связи. Звонила друзьям и коллегам покойного мужа, унижалась, умоляла, плакала. Заклинала, чтобы Осю взяли на работу. С судимостью. Опозоренного, ибо молва впереди гнала грязную пену. Дело-то против Остапа Первака возбудили. И вердикт был: виновен!
Кому охота разбираться? Кто прав, кто не прав. Справедливо осудили или несправедливо. Первак вину свою признал.
Мать тогда во всем винила Зою. Не сбеги Ося на эту свою плавбазу, ничего бы не было. А из-за чего сбежал? Из-за несчастной любви! А сам Первак – Егора Зуева. Это он сломал всем жизнь. Просто потому, что Зуеву, видишь ли, так захотелось! Жениться именно на Зое! Красивая была игрушка, пока Егор ее не сломал. И недолго она его занимала. Есть ведь и другие игрушки, не менее красивые.
И что теперь?
Зуев мертв, Зою терзает полиция. Они ведь не отвяжутся. Взгляд у этого Снегина цепкий. И он не мальчишка. Интересно, кто его зарядил?
Мать убрала со стола, помыла посуду и ушла в свою комнату. Первак услышал, как завопил дурным голосом телевизор. Хотелось зажать уши.
Но Остап Ефимович давно уже привык. Там, за стенкой, Зоя. Она тоже слышит эти душераздирающие звуки. И они ей сейчас нужны. Зоя должна знать: она не одна. Рано или поздно все утрясется. А скорее рано.
Какой-нибудь месяц потерпеть. А может, и меньше. Егора больше нет.
А они есть. И в кои-то веки никто между ними больше не стоит.
Гефест
Единственный бог, который работает. Меньше всего обласкан судьбой и наименее счастлив. Гера, увидев увечного сына, тут же от него отказалась. Гефест угрюм и замкнут. От депрессии его спасает тяжелый физический труд. Муж-рогоносец красавицы Афродиты, отвергнутый любовник Афины, нелюдимый калека – Гефест не склонен говорить о своих чувствах, предпочитает с головой уйти в работу. У Гефеста нередко возникают проблемы с мужчинами, наделенными властью и авторитетом. Ему нужна женщина, которая вдохновляет и представляет работу Гефеста во внешнем мире. Не умея реально оценивать этих женщин, Гефест иногда влюбляется в им же самим придуманный образ, вбив себе в голову, что к нему испытывают ответное сильное чувство. Не терпит насилия, вспыхивая огнем, если подвергается давлению.
– Какой-то он не такой, Стас.
– Тише ты! Он ведь может услышать.
– Ты тоже его боишься?
– Скажем так: опасаюсь. Кто знает, кем были его родители? Из Федьки ведь слова не вытянешь. Сидит, молчит. Кубики свои складывает. Пытался книжкой его увлечь – без толку. А как в гараж идти – улыбка до ушей. Мне кажется, он там жить может. Один. А к нам с тобой не особо тянется.
– Хорошие люди детей в приют не отдают. Наверняка его мать гулящей была.
– Не самое плохое. Главное, чтобы отец не был бандитом или алкашом. А то ведь яблоко от яблони…
Супруги Герасимовы озабоченно переглянулись. В комнате приемного сына было тихо, а дверь плотно закрыта. Федор – он такой… не больно-то общительный. Когда стало понятно, что своих детей им уже не дождаться, Герасимовы обратились в подмосковный детский дом. Заполнили кучу бумаг, прошли все утомительные формальности.
Им всегда хотелось сына. Мальчик, который приглянулся Герасимовым, был крупным и на вид здоровым. Лицо не сказать чтобы красивое, но приятное. А главное, спокойный. Молчаливый. А то бывают такие: шило в заднице. Живчики. Сам Станислав Сергеевич Герасимов был флегматичным высоким мужчиной, волосы темные, глаза карие. И внешнее сходство оказалось решающим.
Сразу после окончания утомительной и затяжной процедуры усыновления было решено переехать в другой город. По виду никто не догадается, что мальчишка – приемыш. На отца похож.
– Отчество будете давать? – со вздохом спросила директор детдома. – В метрике в графе «отец» стоит прочерк.
– А как же! Стасович!
– Вы хотели сказать, Станиславович, – мягко поправила женщина. – Так будет правильно.
– Правильно детей из роддома забирать, а не бросать их там, – сурово сказал Герасимов. – А раз мне достался подкидыш, то запишете, как скажу: Стасович.
«Мне-то что, – пожала плечами директриса. – Советский Союз вот-вот развалится, страна бурлит, дети, вместо того чтобы учиться, по улицам шатаются. Да хоть Христосович! Лишь бы забрали».
Недовольство приемных родителей Федор почувствовал сразу. Он был не таким уж маленьким, когда его усыновили, но принял правила игры. Воспоминания о детдоме стер из памяти, Станислава Сергеевича Герасимова называл батей, маму, само собой, мамой. Но отношения не складывались.
Федор сторонился и своих ровесников, и тех, кто постарше. От взрослых вообще шарахался. Не знал, как себя с ними вести. Ни разу не попытался приласкаться к приемной матери, поговорить с ней откровенно. Молча брал тяжелые сумки, когда она возвращалась с работы, и нес на кухню. Так же молча ждал: не надо ли чего? Скажут – приносил дневник и так же без комментариев клал на стол.
Ждал. Ругали – молчал. Хотя ругали его редко и никогда не наказывали. Приемыш! Жизнь его и так уже наказала: мать родила бог знает от кого и бросила. Еще и бить? Хотя Герасимовы уже жалели втайне, что решились взять ребенка из детдома.
«Какой-то он не такой…»
Чтобы угодить приемным родителям, Федор и записался в секцию бокса. Ну и не лезли чтоб пацаны. Хотя драться Федору особо не хотелось. Но если в довершение к плохим оценкам его еще и поколачивать станут, совсем труба. Сдадут обратно в детдом. Как бракованного.
И Федор старался. Сначала первый юношеский разряд, потом кмс… Кулаки у него были – будь здоров! Реакция слабовата, зато кости крепкие. Особенно черепа. Федор шел в атаку набычившись и закрывая руками корпус. Держал их ниже положенного, этакая нетривиальная боксерская стойка. Противник велся и бил в голову. Тут же получая убийственный ответ чуть повыше резинки трусов, отчего дыхание останавливалось. А Федор добивал.