Вместо медвежьего мяса Колхоч достал баранину[19] и рыбу; девочка стала есть жадно и проворно, отщипывая маленькие кусочки пищи, с ужимками голодной белки, попавшей в орешник.
Скоро началась вьюга, и нужно было отсиживаться в землянке. Но спать было не совсем безопасно на случай обвала, да шум ветра и не давал заснуть. Колхоч и пленница просидели всю ночь, скорчившись и прижавшись друг к другу в своём тесном углу. Девочка, утомлённая дневными ужасами и волнениями, всё-таки заснула, бесцеремонно уронив голову на плечо своего владетеля. Колхоч тоже дремал, но часто просыпался, прислушиваясь к рёву бури, потом опять забывался на несколько минут, всё время ощущая маленькое худощавое тельце, наивно склонившееся почти в самые его объятия. Он чувствовал даже её острые плечи, наталкивался на плоскую, совсем неразвитую грудь и говорил себе, что это совсем ребёнок, которому нужно ещё несколько лет, чтобы развиться в женщину. Однако он не ощущал также прежнего желания освободиться от обузы. И ему внезапно даже представилось, что она могла быть хорошим товарищем во время непрерывных странствий за промыслом на вершинах Южного мыса и в ущельях прилегающих гор.
Наконец буря стихла, и опять стало ясно; только оленные женщины, отряхавшие с наружной стороны от снега меховые стены шатров, ударяли всё сильнее деревянными колотушками и наконец стали ругаться.
Многие всё-таки собирались в дорогу. Однако на стойбище людей, пришедших с юга, от Бобрового моря, столетний шаман Раип, старик с волосами совсем белыми и без единого зуба во рту, дал совет принести предварительно жертву реке Анапке и таким образом отвратить гнев Рака. Раип был так стар, что угрожал развалиться каждую минуту, но дети привозили его сюда ежегодно для обеспечения прибыльности торга, ибо духи любили Раипа и демоны заразы внимали его голосу. Советы его были необычно мудры, и последовавший им никогда не находил повода к раскаянию. И теперь все решили последовать благоразумному совету.
С раннего утра во всех концах Чагарского поля стал раздаваться грохот бубнов и прерывистое пение. Бубны оленеводов были маленькие, круглые, похожие на крышку от котла, с полоской китового уса в виде колотушки. Бубны приморских жителей походили на широкие щиты, обвешанные костяными и каменными погремушками, и производили постоянный шум. Южные Ительмены колотили палкой о палку, обвешав их меховыми хвостиками в знак посвящения богам. Мореходы Юит пронзительно свистели в пищалки, сделанные из гусиных перьев. Везде стали приносить жертвы: оленеводы закалывали быков и, ободрав с них шкуру, раскладывали на снегу, головою по направлению к реке.
— Ешь, ешь! — кричали они, призывая Авви на пир, но женщины плакали, сожалея о множестве жирного мяса, бесполезно брошенного на поле.
Поморяне беспощадно удавливали на ремне лучших собак из нарты; люди Юит сделали игрушечную лодку со всеми принадлежностями, нарисовали на её корме знаки успешной охоты и принесли её в дар Авви.
Скоро к реке потянулись процессия за процессией. Племена шли отдельно, с шаманами во главе, которые испускали громкие и странные крики. Некоторые покрыли лица деревянными масками, раскрашенными кровью, другие закутались в медвежьи шкуры, покрыв голову мохнатым мехом и приспособив разрезы медвежьих глаз и носа к своему собственному лицу. Молодые люди шли впереди, неся жертвенные блюда, наполненные жиром и похлёбкой, тальничные ветки и даже небольшие сосуды с тёплой водой. Пробив маленькие круглые отверстия во льду реки, племена начали погружать туда свои дары.
— Ешь, ешь! — кричали со всех сторон. — Не сердись, Авви!
Раип, которого принёс на себе его собственный внук, опустился на лёд в стороне от всех и, пробив трясущимися руками небольшую прорубь, окружил её полой своей широкой одежды, чтобы закрыть её от взглядов солнца, потом опустил в неё куклу, спрятанную у него за пазухой. Она имела расколотую голову и грудь, проткнутую осколком кости, и прорезы её были испачканы настоящей человеческой кровью; кукла эта представляла Мышееда, которого старый шаман приносил Раку как искупительную жертву.
Торговцы из посёлка Вайкен на другом берегу реки приносили в жертву другую куклу, изображавшую новорождённое дитя, одетое в обычный смертный костюм, богато разукрашенный вышивками, подвесками и амулетами.
— Ешь, Авви, ешь! — слышалось повсюду. — Не сердись, Авви!
Но к вечеру того же дня буря воротилась с новой силой, загребая жилища снегом и забивая без следа наезженные дороги и тропинки. Люди с южной стороны повесили голову. В каждом ущелье на их пути теперь налёг снег толстым мягким слоем на аршин глубины, и в опасных местах собрались навесы, готовые обрушиться на голову неосторожного путника. К утру буря утихла, но на каждом стойбище остались её следы. Волки, воспользовавшись вьюгой, напали на стадо, принадлежащее стойбищу Алют, передушили лучших быков и разогнали остальных в разные стороны. Пастухи собрали их, но с большими потерями, и теперь этому стойбищу не на чем было укочевать домой. У поморян почти все собачьи упряжки, привязанные с подветренной стороны холмов, совсем ослабели.
Некоторые собаки задохнулись насмерть под твёрдой корой облепившего их заноса; другие оторвались и убежали в поле, быть может, раздражённые запахом волков или увлечённые соблазном охоты за оленями. Авви, очевидно, презирал принесённые ему жертвы и властной рукой собирал новую дань. Можно было опасаться, что после оленей и собак он перейдёт к людям.
Люди, живущие вокруг морской бухты Алют[20], как оленеводы, так и рыболовы, были бедны и отличались кровожадностью; они вели между собой постоянные кровавые счёты, подводя итоги посредством убийств и грабежей; даже родственники и братья убивали друг друга, и если во время голода, мора или другого общественного бедствия им случалось захватить в плен кого-нибудь из врагов, они обыкновенно приносили его в жертву на сторону заката, злым духам, причиняющим человеку вред.
После ночных потерь люди Алют стали говорить, что нужно принести в жертву Авви спасённых девочек племени Всадников, чтобы уничтожить все следы преступного побоища.
Девочка, бежавшая от резни на неосёдланном олене, осталась на cтойбище Ваттанова отца, Ватента, но дикость её не уменьшалась. Первую ночь она проспала на голой земле во внешнем шатре и ни за что не хотела войти под тёплый спальный полог. Люди, окружавшие её, по-видимому, смешивались в её уме с Мышеедами, и, когда кто-либо из мужчин подходил к ней с расспросами, она вздрагивала, как пойманный зверёк, и норовила дать тягу. Учиться языку оленеводов она не могла, ибо её общение с людьми было чрезвычайно ничтожно: она пряталась даже от баб, предлагавших ей еду; но в обе бурные ночи люди, выходившие из полога, заметили, что она ползает по юрте, не страшась грохота метели, и отыскивает в снежном сугробе, наметённом сквозь дымовое отверстие, объедки и брошенные куски. Женщины стали на неё коситься, ибо жители пустынь вообще боялись безумцев и считали их слугами злых духов, и при условии кочевой жизни они требовали неудобных забот. Поэтому кровожадное предложение стойбища Алют с этой стороны не встретило особого неудовольствия. Однако Ваттувий решительно воспротивился. Быть может, в дикой природе обезумевшей девочки, в её нелюдимом ужасе и странных ночных похождениях он чувствовал нечто родственное, или его злорадное сердце забавлялось при мысли о суеверном отвращении, которое уже успело возникнуть у женщин шатра по отношению к странной гостье. Как бы то ни было, Ваттувий сказал, что Авви явился ему во сне и объявил, что гнев его не прекратится, пока все стойбища не устроят торжественных бегов на Чагарском поле.
— Вы нечестивее Мышеедов, — сказал будто бы Авви, — ибо хотите убежать, украв мой праздник; но я не пущу вас отсюда, пока не отниму последнего упряжного быка. Тогда буду устраивать бега сам на своих подводных полях.
Все оленные люди тотчас же спохватились. Всем было известно пристрастие Авви к состязаниям, которое принесло ему владение Чагарским полем. Исстари велось, что оленные стойбища, сходящиеся на торг, устраивали перед уходом поочерёдно торжественный бег на оленях, с богатыми призами и жертвоприношением. Оленеводы были так пристрастны к этому роду игрищ, что съезжались на Чагарское поле больше для участия в скачках, чем для торговли. Но на этот раз дерзкое нападение Мышеедов едва не привело их к нарушению обычая.
Всякая мысль о бегстве была отложена. Торговые дни прошли без скачек, но теперь каждый владелец стада хотел устроить бег; для того чтобы наверстать потерянное время, бега устраивались в один и тот же день на разных концах Чагарского поля, и гости с утра до вечера переезжали со стойбища на стойбище, чтобы не пропустить ни одного зрелища. Поморяне тоже не думали об отъезде, ибо праздник означал угощение жирным мясом, всеобщее обилие, даровой корм для собак. Они вообще никогда не покидали Чагарского поля прежде ухода заманчивых оленьих стад. Чтобы не отстать от оленных, они устраивали иногда между собою бега на собаках, но оленные люди смеялись над этими состязаниями, которые не сопровождались ни пиршеством, ни съездом гостей.
Так прошло три дня, наполненных весельем и оживлением. Скачки перемежались разнообразными играми, чехардой и прыжками через шест, плясками, которые изображали то оленье стадо в периоде любви, то тюленье руно, выползшее на берег, и сопровождались странной мимикой и своеобразным горловым пением. Но борьба и бег были предоставлены подросткам и детям, и серьёзные бойцы не вмешивались из опасения подать повод к новой ссоре.
Ваттан выиграл последовательно три приза на бегу и, по совету Ваттувия, после того отказался от дальнейшего участия, ибо слишком большое счастье возбуждает зависть людей и духов. Он бесцельно ходил со своим новым другом Колхочем со стойбища на стойбище и отводил своё сердце в разговорах о Мами.
— На эту зиму возьму беговых ол