— Олени — богатство, олени — людская жизнь! — твердила Мами, не находя других аргументов.
— Плевать! — дерзко возразил Гиркан. — Сегодня богатство, а завтра волк угнал — и нет ничего. Вечная работа, вечный страх.
Это был спор двух культурных ступеней, чуждых и враждебных друг другу, и всякие аргументы были совершенно бесполезны.
Они бежали всё дальше и дальше, только снег хрустел под ногами, другие так далеко отстали, что их почти не было видно в надвигающихся сумерках.
— Послушай, Гиркан, — начала Мами в третий раз, — у моего отца большое стадо и только одна дочь. Ему нужен приёмный сын. Если хочешь, можешь взять всё — и стадо и меня.
Теперь в голосе её не было слышно колебания. Она предлагала молодому иноплеменнику себя и своё имущество так просто, как предлагают пищу или сухую обувь заезжему гостю.
Гиркан немного помолчал.
— У нас всё вольное! — сказал он с расстановкой. — И любовь тоже… Если парень и девка любят друг друга, то не спрашивают об имуществе или отце.
Девушка не удивилась, но покачала головой.
— Нельзя! — сказала она бесповоротным тоном, — Олений бог не даст счастья. У меня нет братьев. На мне очаг, и дом, и святыня. Мне нужен прочный товарищ, чтоб семейное тавро не стёрлось с оленей…
— Зачем ты хочешь впрячь меня в нарту? — с упрёком спросил Гиркан.
— Ты этого не понимаешь! — возразила девушка задумчивым и как будто даже безнадёжным голосом.
Гиркан опять тряхнул головой.
— Дикий бык ходит в домашнее стадо, — хвастливо сказал он, — но важенки его любят лучше всех.
— Уйди! — сказала девушка с внезапной ненавистью. — Бродяга! Волчий сын!
Она ускорила бег, но, видя, что Гиркан не отстаёт, круто повернула назад к товарищам, бегущим сзади. Но молодой Одул поймал её за руку и сделал попытку привлечь к себе. Она не вырывалась, но сплела свои пальцы с пальцами дерзкого ухаживателя, и вместо любовного пожатия Гиркан почувствовал, что она изо всей силы крутит и ломает его руку. Мускулы его сами напряглись навстречу. Оба они остановились; началась молчаливая борьба двух сплетённых рук, как будто они пробовали, чья сила больше.
Минута или две прошли в этом странном и молчаливом поединке, потом Гиркан, видя, что ему не перегнуть маленькой руки Мами, крепкой, как скрученные жилы оленя, внезапно наклонился к ней и дерзко поцеловал её в губы. Пальцы Мами разжались, Гиркан высвободил руку, обнял её и прижал к себе.
— Пусти! — с криком вырвалась Мами. — Ваттан, Ваттан!
Она решительно пустилась бежать назад, громко повторяя имя молодого оленевода. Она полуинстинктивно сознавала, что в мужественном и полном сил юноше оленного племени живёт такое же глубокое уважение к стаду и его святыням и что союз с ним даст ей прочную опору, а быть может, хотела также напомнить хвастливому чужеземцу, что у него есть соперник, и ещё такой опасный, как молодой победитель сегодняшнего дня. Гиркан, впрочем, нисколько не смутился и, видя, что девушка не перестаёт кричать и убегает назад, пронзительно свистнул, чтобы составить ей аккомпанемент, и как ни в чём не бывало побежал сзади.
Глава 6
Солнце уже взошло, когда молодые люди вернулись на реку, но в стойбищах никто не спал. Девочка, прискакавшая на олене без седла, была так перепугана, что даже не обратила внимания на предложенную пищу. Она всё норовила спрятаться в самый тёмный угол шатра, как побитая собачонка, и жители, не умея извлечь от неё никаких новых сведений, кончили тем, что оставили её в покое. Её отрывистые и бессвязные жесты всё же изображали новые ожерелья Всадников, и многие из оленных людей пришли к убеждению, что маленькие Всадники передрались между собой из-за этих новых игрушек. Действительно, мелкие роды Всадников, трусливые перед чужеплеменными, часто вели между собой самые опустошительные войны. Напротив того, члены одного и того же рода жили между собой очень дружно и делили поровну охотничью добычу и даже чужеземные товары. Но жизнь Всадников не была хорошо известна соседям.
Однако теперь весть о вероломном нападении Мышеедов быстро распространилась со стойбища на стойбище и произвела смятение во всех концах Чагарского поля. Подобное нарушение святости места было неслыханно с самых далёких времён, насколько хватала память стариков и рассказы сказочников. Столкновения и даже убийства на игрищах или во время торга случались почти ежегодно, но то были случайные и непреднамеренные вспышки страстей, и Авви, по всей вероятности, смотрел на них сквозь пальцы, ибо не посылал виновникам ни голода, ни мора, и позволял им на будущий год снова беспрепятственно сходиться на ярмарку. Кровавые стычки племён, неоднократно имевшие место на возвратном пути, уже за пределами священного поля, тоже не касались прав Великого Рака, но на этот раз было совершено вероломное нападение в первый же день торга и в пределах вечного мира реки Анапки, и без всякого повода, единственно с целью грабежа. Взаимное недоверие племён внезапно обострилось. Каждый лагерь опасался, что его черёд может наступить с минуты на минуту, и подозрительно старался угадать, какие замыслы таят ближайшие соседи.
Все высыпали наружу из палаток и снежных землянок и поспешно стали приводить в порядок оружие. Мореходы Юит потрясали метательными дротиками и гарпунами и оправляли брони из твёрдой кожи лахтака[18]. Оленеводы расправляли длинные арканы, которые вместе с копьём были их излюбленным оружием для охоты и войны, приморские жители осматривали палицы и остроги и запихивали в узорчатые колчаны множество стрел самой разнообразной формы. Ительмены доставали из налучней маленькие луки с деревянным ложем, которое давало большую верность стрельбе. Однако никто не думал о том, чтобы наказать Мышеедов за да вероломное поведение. Всадники были чужды и малоизвестны; кроме того, всякое общее предприятие теперь было совершенно невозможно. У всех преобладало стремление к немедленному бегству. Мстительный Рак, конечно, не захочет остаться равнодушным к кровавому святотатству, и можно было ожидать, что, за удалением истинных виновников, гнев его обрушится на первого, кто подвернётся под руку.
Камак на стойбище Таньгов стал собираться к отходу прежде всех. Совесть его была нечиста. Вчерашняя сцена в палатке оставила в его ограниченном уме яркое впечатление, и, вспоминая угрожающие жесты Авви, овладевшего в критическую минуту телом Ваттувия, он почувствовал опасение, чтобы не явиться первой жертвой Рака.
У него была ещё другая причина для торопливости. Он привёл с собой всех старых и молодых быков, между тем как стельные коровы остались на берегу реки Лососи. Камак был так тщеславен, что не хотел путешествовать без большого стада, чтобы чужеплеменники не подумали, что он бедный и зависимый «подсоседок», а не богатый хозяин. Ветвисторогие быки составляют высшую степень оленьего богатства, и стадо Камака, над которым как будто стоял лес коротких бурых сучьев, представляло предмет удивления для всех стойбищ, мимо которых он проходил по пути. Но гнать вперёд такое стадо можно было только малыми переходами, и люди Камака должны были отправиться в обратный путь раньше всех.
Стадо выступило в поход почти тотчас же по возвращении Мами; об отдыхе после утомительного путешествия к Всадникам не было и речи, но Мами привыкла по двое и по трое суток проводить у своего стада, не зная сна. Её обычными помощниками были Чайвун и два молодых, но очень проворных подростка.
Камак, отделив упряжных быков для своего обоза, остался на несколько часов, чтобы свести счёты с вайкенцами. Обоз обыкновенно следовал на некотором отдалении от стада, но Камак велел трём воинам, которых привёл с собой с реки Лососи, сопровождать Мами, а сам обещал подъехать к утру на первой стоянке.
Большая часть стойбищ предполагала сняться с места на рассвете следующего дня. Ваттану предстояло справить братское кровопомазание с Колхочем, которым нельзя было пренебрегать даже под смертной опасностью. Гиркан и его племя не назначали себе срока. Они всегда снимались с места внезапно, спасаясь от первого проблеска монотонности. Но именно теперь жизнь на Чагарском поле представляла любопытное зрелище, и можно было ожидать, что эти неисправимые бродяги на этот раз уйдут последними. Торговля кое-как продолжалась, но игрищ больше не было; все угрюмо сидели в своих лагерях, как в укреплениях. После полудня небо нахмурилось, пошёл снег, и почти внезапно налетел жестокий ураган, какие свирепствуют на открытых северных равнинах круглый год, зимою погребая караваны в снегу, а летом опрокидывая лодки у самого берега. Две палатки сорвало с места, несмотря на огромные камни, привязанные, к их полам, и хозяева остались без всякой защиты перед яростью сумасшедшей вьюги. Земляные и снежные норы забивало наглухо, и обитатели должны были постоянно прочищать выход, чтобы не очутиться в полной темноте. Во всех концах Чагарского поля старики мрачно размышляли, что гнев Авви пришёл, и ожидали самого худшего.
Колхоч с радостью расстался бы со своей пленницей, но девать её было некуда, да и сама она не отставала от него ни на шаг. На этих неведомых стойбищах, среди толпы незнакомых людей, она хваталась за молодого Ительмена, как за якорь спасения. Всё-таки это было уже знакомое лицо, и она инстинктивно чувствовала, что он не хочет сделать ей зла. В конце концов он привёл её в землянку к своим единоплеменникам; она была наполовину выкопана в земле, сверху укрыта древесными ветвями и хворостом и завалена дёрном: лезть внутрь приходилось по тёмному извилистому коридору, где вместо дверей были подвешены толстые оленьи шкуры.
Девочка сначала не хотела спускаться вниз, но Колхоч потянул её за руку, и она уступила. Колхоч привёл её в принадлежавший ему уголок и посадил на собственной шкуре. Она была голодна; он хотел накормить её сушёным мясом медведя, но она с ужасом отклонилась назад. Всадники поклонялись медведю и считали его своим предком, в противоположность Ительменам, которые питались в значительной степени медвежатиной.