Мать поприветствовала Арманда и Джессику еще в прихожей. Отец вошел в гостиную, зевая и завязывая галстук. Войдя внутрь, Арманд застал его с широко открытым ртом. Отец затянул галстук, и его рот неожиданно закрылся. Он твердо стоял в дверях.
Когда вошла девушка, то мягкий аромат духов наполнил воздух. У нее были синие глаза, и я впервые понял, что синий был самым красивым цветом в мире.
— Знакомьтесь. Это — Джессика Стоун, — объявил Арманд, его рука все еще держала ее за локоть, но уже в попытке защитить. Джессика, это мои отец и мать (мне нужно было подавить смех над его официальной формальностью). — И мой брат Джерри, — добавил он, показывая на меня. — Остальные дети где-то на улице, играют.
Джессика нерешительно улыбнулась, и я увидел дрожащую руку, которую ей некуда было девать. Арманд предложил ей сесть на кушетку у стены. И мне стало интересно: болели ли ее щеки, казалось, что улыбка причиняла ей боль. «И неудивительно», — подумал я, глядя на отца в дверях, напоминающую статую разгневавшегося бога.
Мать, казалось, была всюду, сразу и везде. Она поправила занавески, стерла невидимое пятнышко пыли в конце стола, коснулась плеча Арманда и попросила меня удалиться из комнаты. Я слышал, как угрожающе скрипнуло большое кожаное кресло, когда в него грузно сел отец.
Потеряв всякий стыд, я стоял около двери, напряженно вслушиваясь в каждый звук и нюанс их беседы. Мать и Арманд продолжали странную беседу о погоде, подробно обсуждая падающие листья, их цвет и форму, о бесконечном дожде, льющемся на протяжении всех выходных, о ночных похолоданиях. Этот идиотский разговор мне уже до чертиков надоел. Наконец, наступила огромная тишина, поглотившая всех и вся, что было в комнате.
Роджер Луизье позвал меня снаружи, и в тревоге я вспомнил, что мы, как предполагалось, собирались в кино. Я не ответил, надеясь, что он уйдет.
Спустя которое время, отец прочистил горло.
— Я по радио слушал бейсбол, — сказал он. — Вы интересуетесь бейсболом?
Я заглянул в комнату и увидел Джессику, напряженно сидящую рядом с Армандом.
— Я играю в теннис, — сказала она.
— Теннис… — произнес отец, будто это был самый смешной вид спорта в мире.
— У нее хорошо получается, — добавил Арманд. — В прошлом году она выиграла кубок победителя.
Снова наступила мертвая тишина, если бы не голос Роджера, в котором теперь были нетерпение и пронзительность.
— Где работает ваш отец? — спросил ее отец.
— В сберегательном банке, — ответила она.
— Банкиром? — спросил отец, придавая слову такое же презрение, с каким он произносил слово «Республиканец».
— Он — кассир, — исправила она.
— Но он работает в банке, — со своего рода триумфом объявил отец.
— Да, — ответила она с напряжением в голосе.
Роджер издал снаружи такой звук, похожий на завывание, из-за которого я был вынужден пойти к задней двери. И уже был рад, что можно прекратить подслушивать все эти издевательства отца над несчастной девушкой, и я разделил боль и замешательство Джессики Стоун. Роджер переживал, что мы опоздаем на фильм, но все-таки происходящее в гостиной меня интересовало больше.
— Сейчас, — крикнул я ему. — Нужно идти. Подожди минуту…
Я снова вошел в дом и остановился у двери.
— Франклин Рузвельт — величайший президент, который был в этой стране, — сказал отец. — Величайший человек в мире.
— Авраам Линкольн также был великим президентом, — ответила Джессика. В ее голосе был намек на вызов.
Я не мог слышать продолжение всего этого, и был рад присоединиться к Роджеру на ступеньках заднего входа. Я спешил поскорей добраться до кинотеатра «Глобус» или куда-нибудь еще, как можно дальше от проходящего в гостиной инквизиционного процесса.
Когда перед ужином я пришел домой, то отец сидел на кухне, наслаждаясь воздухом победы. Его ботинки стояли рядом с его ногами, которые расслаблено дышали. Мать возилась у печи, где утром, днем и вечером ей всегда было, что делать. Она готовила, стирала, сушила или даже просто грелась, когда наступали холодные времена.
— Ты видела, как она тут сидела — как чопорно и важно? — спросил отец. — Ну, что за девушка? Я говорю тебе — все, как рассказывал Феофил Лебланк. В протестантах нет сока. Ты видела ее улыбку? Нет. Она смеялась? Нет. И кто угодно, кто думает, что Авраам Линкольн значит больше, чем Франклин Д. Рузвельт…
Он закачал головой, не веря всему, что происходило.
— Луи… Луи, — возразила мать. — Она — хорошая девушка, прекрасная девушка, и она любит твоего сына. И не имеет значения, что она думает о Рузвельте или о Линкольне? Разве важно, в какую церковь она ходит? — в ее голосе начал появляться гнев. — И как можно быть таким невежливым и негостеприимным у себя дома?
— Но разве ты не видишь? Я хотел показать Арманду, что эта девушка не для него, что она не вписывается в его жизнь, в нашу жизнь. Она играет теннис, ее не интересует «Ред-Сокс». Она поет в протестантском хоре. И, поверь мне, она — республиканка…
— Но она едва достигла возраста, чтобы голосовать, — продолжала возражать мать.
— Ладно, возможно, мы увидим, как переменится Арманд, — сказал отец, сделав паузу, чтобы прибрать ноги. — Теперь я ее… — он искал подходящее слово, и чуть ли не ликуя, объявил: — …выставил.
Представление отца перед Джессикой Стоун не нанесло серьезного ущерба любви к ней Арманда. И несколько дней спустя он объявил, что он собирается на рождество подарить ей обручальное кольцо. Услышав эту новость, отец закрыл глаза, и его губы начали двигаться. Я надеялся, что он тихо молился, но боялся, что это было проклятие, слишком ужасное, чтобы мы его слышали. Я посмотрел на отца, на Арманда и на мать, и сам начал молиться, но ощутил преданность отцу, кому его старший сын бросал вызов, который был готов отвернуться от семьи, который больше не интересовался бейсболом из-за своей девушки. И все же, Арманду я симпатизировал, потому мне тоже очень понравилась Джессика Стоун — она была красивее всех девушек Френчтауна. И еще в моем сердце находилось место для матери, разрывающейся между мужем и сыном. В ее глазах было горе, когда она смотрела сначала на одного, а затем на другого, и я прощал ей все, что она делала за спиной у отца, чтобы помочь Арманду. И все же… все же, я устал от происходящего, потому что мне казалось, что в мире есть что-то поважнее любви. Меня больше волновала, например, погода в декабре, когда все никак не холодало, и на катке не замерзал лед, чтобы хоть раз прокатиться на коньках. Как-то Пол обвинил меня в том, что я не осознаю цену этой драме. И мне захотелось ему сказать: «Если эта драма вызывает у тебя странную боль в груди, то я в этом не участвую».
Мы все были втянуты в события драмы Арманда, однако, однажды в воскресенье по радио голос диктора ошеломил нас новостями: Японцы напали на место под названием Перл-Харбор.
Отец вскочил со стула, на котором сидел. Его никто не помнил столь взволнованным и оживленным от ярости: кто же осмелился бросить вызов великой нации, возглавляемой Френсисом Делано Рузвельтом?
— Пол, — закричал он. — Пол…
Мой брат выбежал из спальни, где как обычно он что-нибудь читал.
— Где же это, Перл-Харбор? — спросил его отец.
— На Гавайях… — неуверенно ответил Пол.
В ближайшие недели мы многое узнали и о Перл-Харборе, и об обширных просторах Тихого океана, отец много часов проводил около радио, в недоумении качая головой и постоянно сердясь. И, казалось, что он это принимал как личное оскорбление, когда погибали или оставались калеками американские парни.
Однажды перед ужином, когда после обычной молитвы отец добавил еще одну молитву о замечательных американских парнях, уходящих на войну, Арманд сказал:
— Многое из этих замечательных парней — протестанты.
Отец притих и задумался.
— Среди них также немало и католиков, — ответил он спустя какое-то время и снова отчужденно притих.
— Ладно, в их список ты можешь добавить еще одного. Я решил завербоваться.
Острый крик изошел от матери, но почему-то я не смог оторвать глаза от отца. Впервые за все последние месяцы он посмотрел на Арманда.
— Нет, — возразил отец. — Ты еще ребенок…
— Я — американец, — сказал Арманд.
— Я думал, что ты женишься, — вмешался Пол.
— Мы с Джессикой решили, что сможем пожениться, когда закончится война. Она сказала, что хочет подождать… — он посмотрел на мать. — Па, мне нужно твое разрешение на вербовку. Я и Джессика, это нечто другое. Я знаю, что ты не одобряешь наши отношения, но хочу, чтобы ты знал — как только вернусь, мы поженимся.
— Но зачем ты туда так рвешься? — спросил отец. — На войну могут пойти и многие другие.
Его вопрос меня удивил, потому что было очевидно, что вербовка Арманда отложит его свадьбу надолго. Я снова подумал о непонятном поведении взрослых. Меряя по себе, я никогда не боялся за безопасность Арманда. В моих глазах, он был рожден героем — неважно на бейсбольном поле или на войне, и я был уверен в его несокрушимости.
— Каждый обязан исполнить свой долг, — произнес Арманд. Его слова звучали тихо, и в них все равно была грусть и тоска.
Невероятно, в уголках глаз у отца собрались слезы. Сначала, я подумал, что он просто нездоров, потому что я никогда прежде не видел, чтобы он плакал. Он фыркал, шмыгал носом и издавал странные горловые звуки.
— Эй, Па, — сказал Пол. — Ты плачешь?
— Кто плачет? — прорычал отец, и его влажные глаза уткнулись в мать, сидящую в недоумении и в печали, что было ей не свойственно. — Это — лук в супе. Лук всегда вышибает слезы из глаз…
Часы на шпиле Церкви Конгрегатов пробили девять ударов, и мы вслушивались в их эхо, разносящееся между домами в свежем утреннем воздухе. Армейский автобус стоял на углу, и я был очарован его окраской — цветом светлой маслины. В воздухе царило напряжение. На тротуаре собирались люди. Уезжающие на подготовку к военной службе были еще не в униформе, но уже в их отношениях был намек на военную выправку. Солдат, одетый в униформу важно пересек тротуар, у которого был припаркован автобус.