Тонино ГуэрраВОСЕМЬ ТЕТРАДЕЙ ЖИЗНИ
СЛОВО ОТ СОСТАВИТЕЛЯ
В России Гуэрра известен как киносценарист и участник того великого художественного открытия, которое сделал итальянский кинематограф 60-х-80-х годов, новой художественной вехи в мировой культуре.
Сегодня, когда я пишу это «Слово от составителя», московское телевидение показывает фильм Франческо Рози по сценарию Гуэрры «Христос остановился в Эболи». Сегодня, полвека спустя, смотришь это кино о скупой и нищей земле и ее людях, как живопись Ренессанса. Каждый кадр — картина, шедевр, каждая реплика — в точку. Все экономно, жестко, вся страсть внутри. Документ или сон?
Такова же проза и стихи, и живопись, и фонтаны Тонино Гуэрры. Только при составлении этой книги мне стало понятно, что все направления его разностороннего творчества имеют единый состав — состав личности Тонино. И не надо выделять отдельно «кино» и «не кино» в его творчестве. Просто кино имеет «массовость», в отличие, скажем, от поэзии и тем более прикладных форм творчества.
Он, Улисс, странствующий среди островов своей памяти. Только память его бесконечно расширена, ибо это память поэта. В этом потоке образов-метафор все разом и рядом: запах пригоревших оладьев, шум сухой листвы и муравей в лабиринте мирового ковра.
Вся его литература — монтаж образов, ассоциаций, скрепленных ритмом, и она ближе Востоку, Японии, нежели европейской традиции.
Но Тонино Гуэрра — итальянец из итальянцев, «до прожилок, до детских припухших желез». Впрочем, одно от другого отстоит не дальше, чем общая для обеих культур самозабвенная любовь к земле и бабочке.
Читатель! Это книга не для быстрого чтения. Читать ее надо не спеша, малыми дозами, вкушая как деликатес. Любой текст Тонино — не сплошной. Цельность его другая — мозаичная. Картина целого складывается из малых драгоценных смальт: мира событий и воображения, дня сегодняшнего и бесконечности истории.
Он потомственный крестьянин из Романьи и великий поэт. Гражданин мира века XX.
Тетрадь 1НОЧЬ ПРИХОДИТ РАНО
Все, до чего дотрагивается Тонино Гуэрра, становится поэзией. Он наделен удивительным изяществом, памятью народа вечной и непреходящей.
Теперь я часто дома
Смотрю бумаги или за окно.
Сухой миндаль на ветках
Добрался до вершин
И кажется подвесками
В ушах людей, которых нет.
Или сижу на стуле у камина,
И ночь приходит рано,
Как только свет упал за горы.
И я иду в постель, мечтая,
Чтобы приснилась мне Москва
И дни, когда шел снег,
Я был тогда влюблен.
Кто пуговицы ищет, кто железки,
Девчонки — лоскутки или обрезки,
Но вот они уходят, и тогда
Является последний, он опять
Пришел к разбору. Но не унывает,
Счастливец улыбается — он знает,
Что самое прекрасное — искать.
Тонино Гуэрра — поэт. И тогда, когда он обращен к прозе, и когда сочиняет сценарий для кино, и когда пишет стихи. Поэзия его мировоззрение, способ жизни; и если бы, к несчастью, ему пришлось для того, чтобы прокормиться, рыться на свалках, то и тогда он бы, конечно, остался поэтом.
Он добрый. И непосредственен как ребенок. У него агрессивный взгляд беззащитного человека. Он немного сутулится и смеется почти до слез, когда ему смешно, не считаясь с приличиями. У него неповторимый характер естественного существа. Иногда возникает странное впечатление, что он до сих пор не общался с людьми. С ним очень трудно людям неискренним, дипломатам, себе на уме. Не оттого, что он их видит насквозь. А потому, что им кажется, что они им разоблачены. Он выходец из крестьянской семьи.
Гуэрра пишет на диалекте романьоло. В Италии всегда и много писалось на диалектах. Данте, Петрарка и Боккаччо писали на вульгарной латыни, то есть на тосканском диалекте, тогда как все официальные бумаги (документы) того времени написаны на латыни. И Порта, миланский поэт XVI века, обладающий языком прямо-таки магического обаяния и звучащий вполне современно в наши дни, и Эдуардо де Филиппо, и Пазолини (свои ранние и, может быть, лучшие стихи) писали на диалекте. И впоследствии Пазолини писал книги на диалекте фриулано.
Современный итальянский язык существует, по мнению Гуэрры, как способ коммуникации, диалект же, кроме этого, дает возможность для самовыражения. В словах, высказанных на диалекте, чувствуется тело и запах тех, о ком говоришь. По выражению молодого итальянского критика Анжело Гульельми, — чувствуешь — чистые или грязные у него руки. На диалекте выразимы и ирония, и симпатии народа, чего нельзя сказать об общеупотребительном итальянском, который слышишь каждый день по радио или телевидению.
Диалект исходит из уст народа, обладая своеобразной и предопределенной стилистикой и поистине фантастической спрессованностью.
Стихи его просты, бесхитростны и прекрасны. Они лишены аллегорий и символов, и их образы не расшифровываются — не разлагаются — как нельзя разобрать часовой механизм, без того чтобы он не остановился. Они выражают правду, красоту не расчленяя их, а отражая — целокупной радостью творчества и бытия. Они чем-то напоминают мне средневековую японскую хокку, полную чистого, дзеновского созерцания:
Вот и все стихотворение!
Кроме большого количества прозы и стихотворных сборников, Гуэррой написано множество киносценариев для теперь уже знаменитых фильмов. Он сотрудничал и с Микеланджело Антониони, и с Рози, и с Федерико Феллини. В «Амаркорде» Феллини целый эпизод о сумасшедшем на дереве вышел из стихотворения Гуэрры «Кот на абрикосовом дереве».
Все лучшие кинорежиссеры — всегда поэты. Вспомним имена хотя бы некоторых из них — Довженко, Феллини, Виго, Антониони, Бергман, Параджанов, Бунюэль, Куросава. Кино рождено поэтами. И поэтому Тонино Гуэрра не случаен в нем.
В стихах из сборника «Волы», которые сегодня предлагаются вниманию читателей, вы найдете многое — и тонкий юмор, и печаль, и радость, и страдание, и надежду. Он очень нежный и ранимый — этот крестьянин из Романьи, лишенный кожи.
I
ГОСПОДИН МЭР,
это — площадь, а это — ее стены: такие, как всегда. Однако жизнь со временем изменилась. Должен начать издалека, чтобы дойти до сути, до главного зерна моих посланий. Знаю, что в прошлом здесь были поля и огороды, а затем пространство отгородили, чтобы создать место встреч горожан, убегающих с высокого средневекового города. И тогда все бабочки, и жуки тоже, осы и дикие птицы покинули этот остров, который сделался перекрестком встреч и рукопожатий, велосипедов и автомобилей. Помню, ребенком я видел ветер, который еще поднимал пыль на Главной Площади, и снег зимой мягким голосом проводил полосы по небу и закрывал рот шумам. И тогда люди собирались на Площади, прислонясь спиной к стенам, или под портиками и радостно смотрели на этот праздник, который объединял тела. Теперь удивление не выходит за оконные стекла или закрыто дверцами машин. Кто способен (сумеет) созвать нас на Главную Площадь? Какой колокольный звон необходим, чтобы всем вместе насладиться этим спектаклем? Снег падает не для одного одинокого человека, закрытого в собственной клетке страха.
II
ГОСПОДИН МЭР!
На этой Площади пасся лев, убежавший из цирка «Орфей». Это он испугал охотничьих собак диким запахом, исходившим от его шкуры. И тогда все ружья города выглянули из окон и выплюнули огонь на животное возлежавшее под памятником Павшим, словно он и сам был частью этого монумента или подражал позе других каменных львов, которых мы видим у врат старинных соборов. Льва сварили и съели. И люди рассуждали с полными Африкой животами, сидя на стульях, вынесенных из кафе на площадь. Должен ли я дождаться появления носорога, чтобы вновь состоялся праздник горожан, полный счастливого единения.
III
ДОРОГОЙ МЭР,
я видел эту площадь в августе 44-го, полную быков, которых немцы пригнали из Равенны, чтобы потом, разделанными, отправить в голодные города Германии. Я видел Площадь, полную солнца и покрытую засохшим навозом после отправки этих животных. И во всем этом горестном беспорядке живодер, потакая властям, старался поймать и удавить бродячую собаку. Какое абсурдное, нелепое соблюдение порядка в таком распадающемся мире. Я стоял в тени одной из колонн, переполненный состраданием к собаке, которая рылась в навозе в поисках пищи. Когда живодер был готов бросить веревку с петлей в горячий воздух, я закричал, собака испугалась и бросилась бежать по дороге к реке. Но уже дуло винтовки в руках у фашиста уткнулось мне в спину, и я пересек Площадь, плененный «петлей» этого безграмотного палача. В то время пустота и безлюдье Площади были оправданы.
IV
СИНЬОР МЭР,
когда после войны запыленный товарный поезд оставил меня на вокзале, и «запоздавший» возвращенец, отправился пешком к дому, чтобы сразу же выйти на Главную Площадь, духовой оркестр уже отыграл победные марши на улицах, а блестящие сапоги были сорваны с ног негодяев и брошены в кучу перед памятником, предварительно наполненные мочой. На Площади я впервые увидел неоновый свет в трубках и железные стульчики, вынесенные перед обоими кафе. Они заменили собой прежние деревянные складные стулья. Тогда еще на этих новых стульях опять сидели люди, все вместе, чтобы начать снова жить. Но спустя всего несколько лет что-то изменилось: черное воронье крыло начало бить воздух, и тогда страх проник в уши и оглушил нас.