Мертвый город, как мертвый инструмент. Улицы, площади, переулки, которые раньше собирали голоса, образуя точную гармонию музыкального ящика, более не существуют. Я записал в разных местах мой зовущий голос, но на зов не откликнулось даже эхо. Шумы и оклики тонули в пыли. Падали на землю, как пустые гильзы к ногам стреляющих. Потом я записывал свист. Отошел от прибора, чтобы прослушать это на расстоянии. В десяти метрах уже не было слышно ничего.
Когда я родился, это был городок, полный грязи, не такой как теперь, а прежней, настоящей. Она начиналась в октябре вдоль всех деревенских проулков, и крестьяне несли ее на улицы и на площадь городка, приставшую к ботинкам, оставляли ее в магазинах, лавках и тратториях. Это был городок пыли, потрескавшихся стен, кривых и поросших мхом каменных оград, за которыми в комнатах было полно осколков черепиц и сухого цемента с галькой на полу. И между всем этим мусором сохранялись открытки с влажными видами Южной Америки. Должны признаться, из всей тысячи и более лет жизни моего городка, включая и годы моего детства, и моих родителей, годы их старости и глубокой старости моих четырех дедов — в памяти сохранились лишь звуки. Это были звонкие падения конских каштанов в ноябре вдоль вокзальной аллеи. Идти в густом тумане сначала к маленькому поезду с редкими остановками — он вручал нас соседнему рынку или вез на учебу — и обратно. Каштаны падали на землю, разбивая свою колючую оболочку, а я оборачивался, пугаясь, не преследует ли меня кто-то, и шарил глазами в тумане перед собой, чтобы понять, кто произвел этот шум.
Раз в год Мадонну из папье-маше, стоящую на облаках, прикрепленных к дереву постамента, мужчины выносят из церкви на плечах и идут с ней вдоль улиц среди народа, который выпускает к Непорочной Деве приготовленных птиц. И каждый год происходит чудо. Птицы опускаются на одеяние и голову Мадонны и успокаиваются, несмотря на то, что люди уже бросили петарды под ноги несущих Мадонну. Они взрываются вместе с медью духового оркестра, с криками и плачем, которым вторят оглушающие колокола. Птицы остаются неподвижными и безмолвными рядом с Девой или застывают на ее одеждах. Весь этот груз Мадонна несет на себе в собор. Назавтра будет продажа голубей и других птиц, которые проведут наедине с Мадонной целую ночь в пустой церкви. Сторож, сидя на стуле у колонны, наблюдает со своего места до самого рассвета, остаются ли птицы неподвижными в тишине, и не сходят ли с постамента. В этом году одна непослушная курица, привлеченная кто знает каким запахом, в полночь сошла вниз и бродила по церкви под внимательным взглядом сторожа, который старался удержать в памяти цвет ее перьев. Утром Мадонну снова выносят из собора, и все начинают предлагать цену за птиц, получивших благословение. И в это самое время ночной сторож указывает на курицу, которая ослушалась. И тогда никто не покупает эту самую курицу. Она застыла, опустив голову, у ног Мадонны до самого полдня. Пока священник, видя, что за нее никто ничего не предлагает, дарит в конце концов курицу самому бедному из присутствующих. Тот тут же уносит ее под мышкой с намерением съесть и как можно скорее.
Старая гостиница находится в арабской части городка, подвешенного на калабрийских скалах, которые смотрят в пенистое море, успокаивающееся внизу на маленьких пустынных пляжах. Улочки, шириной едва в метр, носят имена, продиктованные, возможно, самим Ибрагимом Ибн аль-Аглабе, который после покорения Таормины рискнул двинуться к дальней точке острова. Здесь сохранились даже старейшие надписи, сделанные детьми арабскими буквами. Все это место белеет стенами с маленькими окошками без ставен, но с вышитыми занавесками и узкими стеклами в голубых рамах. Белое и голубое вместе, как повелось со старины, более сотни лет назад. В гостинице большой холл из розоватого с прожилками мрамора, напоминающего куски разрезанного мяса. Подушки и диваны светлой ткани, залатанные руками старых женщин, что появляются здесь на рассвете, выбирая тенистые тропинки, идущие к гостинице. Движенье рук с иглами продолжается и в присутствии гостей, которых никак не отвлекает рождение этой паутины рядом с ними, старающейся привести в порядок порванный и износившийся материал. Это продолжается каждый день по нескольку часов. Посетителями гостиницы, в основном, были иностранные гости, привлеченные красотой сада, который создали и за которым ухаживали супруги-англичане, поселившиеся в этом городке в начале двадцатого века. Сад был богат цветами, собранными по всему миру. Один цветок привезли даже из Австралии в шляпе. Создатели сада умерли в 1932 году, и сразу же вслед за ними в саду, один за другим, умирали цветы, несмотря на заботы специально обученных садовников. Они знали секреты каждого растения.
Думали, что виной тому были загрязненные подземные воды. Сегодня точно известно, что растения умирали от боли потери своих владельцев. Старые клиенты гостиницы приезжали сюда опять, чтобы любоваться даже засохшим, покинутым садом. Быть может, видя это запустение, в памяти вновь возникали цвета и запахи прошлого. Служители состарились, многие были старше посетителей. Они лениво двигались по залам и вдоль коридоров, перенося лишь самые легкие вещи. За столом обслуживали невероятно медленно, и часто из их рук выскальзывали стаканы или супницы. Многие были почти слепы или близоруки.
Известие, опубликованное в сегодняшней газете, касалось группы посетителей гостиницы, которые только что вернулись в Англию. Они рассказывали, что сад снова возродился и зацвел без чьей-то посторонней помощи и заботы, и никто не сажал новые растения.
Синьора была одинока и обитала с кошками, не допуская в свою жизнь людей. Каждую ночь перед сном она клала с собой рядом на кровать то книгу, то какую-нибудь вещь или письмо, чтобы увидеть во сне то, что любила. Однажды положила на одну из подушек перышко, которое ей подарил когда-то ее молодой возлюбленный. И увидела во сне, что этот юноша убивал ее.
Порой, мой городок
Закрыт внутри тумана
Со всеми птицами, застывшими на ветках,
Которые глядят на грязный воздух
Как смотришь ты
Из-за стекла машины.
Стоял напротив маленькой витрины
На перекрестке улиц, в темноте
Дороги, окружающей Чезену,
Смотрел на куклу за стеклом
Под белым светом.
Нет ни души, и ни одной собаки,
Лишь мелкий дождик моросил —
То принимался вновь, то прекращался,
Подвешенные капли оставляя
Светиться в воздухе — подобье светлячков.
Пока не появилось чудо
В лице прекрасной барышни.
Она стояла рядом и глядела
Безмолвно на витрину, как и я,
На куклу за стеклом,
И наши лица отразились в нем.
Тогда она мне улыбнулась,
Но лишь слегка.
Внезапно он повернулся посмотреть на одно из многих окон огромного дома, вдоль которого шел. Это было, как будто кто-то его позвал. Пятое окно наверху оказалось открытым и пустым. Некоторое время стоял и смотрел на него, привлеченный неизвестно чем. Он никогда не был в этом доме, никогда не поднимался по этим лестницам, не ходил по этим мрачным дворам.
На следующий день прочел в газете, что одна женщина выбросилась из этого самого окна, и понял, что самоубийцей была его первая любовь, в то время как он обитал в далеком Монте-Сакро.
Он никогда не делал ей комплиментов. Напротив, подчеркивал свое равнодушие. Однако его охватывало нечто, похожее на тоску, каждый раз, когда его жена выходила из комнаты, любой комнаты, даже ненадолго. Было невозможно не смотреть на нее без внезапно нахлынувшей нежности, в то время как она, отвернувшись, не могла его видеть. Порой, правда редко, то ощущение, которое испытываешь, когда кто-то наблюдает за тобой втайне, заставляло внезапно оборачиваться и его жену, но ему удавалось отвести глаза в сторону, выказывая тотчас же досаду. Даже в постели, привычные любовные ласки не были подготовлены словами или взглядами, полными желания. Она начала ощущать потребность в нежности и комплиментах, недостающих в семейных стенах, и нашла адвоката, который наполнил ее словами, не приводящими, однако, никогда к конечной настоящей близости, поскольку оба были слишком заняты томными взглядами и долгими разговорами о безмерном восхищении.
У одного француза, лет сорока, кормившего голубей на площади Сан-Марко, кончились в бумажном кульке кукурузные зерна. К нему подошли две странные персоны, возраст которых нельзя было определить. Им можно было дать от 30 до 60 лет. Они были в широких и летящих одеждах, которые обвивали воздух худых тел. Эти двое предложили ему кулечки с зерном, и он покорно принял их, без того, чтобы хоть жестом намекнуть на стоящего у края голубиного ковра лоточника. Эта встреча была странной, поскольку ему не удалось забыть светлые глаза этих двух незнакомцев весь август, что он оставался в Венеции.
В октябре он случайно оказался в Бург-ан-Брезе. Тот день был грустный. Он закрылся в комнате пустынной гостиницы и смотрел из окна в туманный вечер, который скрывал фасад собора на другой стороне улицы. Потом его глаза различили внизу две тени, приближающиеся к гостинице, и он поймал их светлый взгляд до того, как они вошли в нее. Видимо, им нужна была комната. Он ждал, что через несколько мгновений постучат в дверь, или портье позвонит по телефону, предупреждая, что кому-то нужно поговорить с ним. Это были те самые два незнакомца, которых он встретил случайно в Венеции, и теперь еще раз повстречал в этой пустой гостинице в Бург-ан-Брезе. Чувствовал, что они могли принести ему известие, возможно, печальное предупреждение о чем-то. Вышел из комнаты, спустился в холл, но так и не встретил их ни в этот вече