спользовании белых специалистов в возрождении и развитии индустрии. Прожили они под Архангельском долгих три года, где она ходила в школу по деревянным мостовым, проложенным поверх грязи. И теперь еще живы в ее памяти ледоходы на Двине, невероятный грохот ломающихся льдин. Однажды, по своей детской отчаянной смелости, она прыгнула на огромную льдину, и чуть не была унесена ею в Белое море. Спас ее отец. Холод в квартире показался Эльвире весенней оттепелью в сравнении с пережитым в местах ее детства. К счастью, в Москве наступили солнечные дни. Эльвира сняла с себя пальто и платки, ей надоели старые наряды, она собрала их и сложила в полиэтиленовый мешок. Вышла на улицу, полная решимости насладиться еще одним солнечным днем и раздарить платья своего прошлого. А я вспоминаю фразу из сочинения мальчика в Савиньяно, написанного на тему об отношении к старикам. В доме с ним жил его дед, которому было за девяносто. Он часто сетовал на жизнь. Однажды мальчик не выдержал и сказал: «Дедушка, уж тебе-то грех жаловаться! Ты ведь и так долгожитель». Старик отвечал: «Ты думаешь, Джорджио, что жизнь бывает чересчур длинной? Ошибаешься. Когда приблизится смертный час, ты поймешь, что вся жизнь сосредоточена в этом последнем дне, и не вспомнишь о прошлом».
В часовне Кастельдельчи маленькое овальное оконце. Каждое утро в девять часов луч солнца освещает через него памятную надгробную плиту крестоносца, возвратившегося из Иерусалима с первыми привезенными им в Италию розами. Ныне нет уж ни плиты, ни оконца. Его замуровали для укрепления наружной стены. Крыша часовни обвалилась, и на куче каменных обломков растут дикие кусты, заслонившие небо. И лишь старик из Сенателло называет церковь по-прежнему «Часовней роз», хотя никогда никаких роз в этом месте не бывало.
Вчера так безгранично веселился,
Смотря на снег, который вышивал
Деревья, окружающие дом.
И от себя не ожидал я мысли,
В тот самый миг пришедшей,
О быстротечной и короткой жизни
Всех праздников.
Во второй половине дня площадь в Пеннабилли была залита красным светом. Джиджи Матеи показал мне старинный ботанический атлас. К обложке подклеены две рукописные страницы из дневника местного священника, которому и принадлежал прежде сей редкий том. В дневнике — короткие записи, в основном о погоде: дни, когда выпадал снег или светило солнце. В заметке, помеченной датой 29 июля 1849 года, говорится, что в Пеннабилли пришли из Баньо ди Романья тысяча австрийских солдат, которые направлялись в Сан-Марино. Там укрывался Гарибальди, бежавший из Рима. Сегодня ночью в горах выпал снег. Перед глазами на вершинах «Лунных Альп» он лежит разбросанными белыми пятнами. Огромный спящий леопард. У нас солнце, пахнет весной. Вместе с Джанни Джаннини поехали воровать луковицы диких тюльпанов, готовых к цветению. Тайком накопали их на поле Святой Мадонуччи под кустами кровянки. Высадили вдоль аллеи, ведущей к дому. Вечером Джанни отобрал четыре самые плоские картофелины, завернул их в серебряную фольгу и положил печь под раскаленные угли в камине, засыпав пеплом. Вскоре они были готовы. Мы разламывали их руками, беспрестанно дуя на обжигающую мякоть. За окном снова пошел снег. Когда я отправился спать, в комнате меня уже ждал Тео. Пес погиб два года назад из-за отравленной котлетки. Тео улегся, растянувшись рядом со мной на кровати, и лизнул мне руку. «Где ты был все это время? Где же ты был?» В ожидании ответа я заснул. И сразу же мне показалось, что я бреду в степи по жаре, где железные клетки-ограды охраняют старые могилы, коих великое множество. Это Киргизия, где кумыс — конское молоко — держат в маленьких кожаных бурдюках. На вкус оно напоминает горгонзолу — пикантный сыр, только в жидком виде.
Вот уж два дня, как я в Лозанне. Читаю курс лекций. Почти все время провожу в гостинице, наблюдая постояльцев. Расплывшиеся мягкие черты лиц под элегантными шляпами, нерешительная поступь любителей сливочного масла и ценителей сладкого крема, избыток которых переливается через края дрожащих губ.
Во взгляде — постоянная тоска, вызванная мыслью о нежелательной смерти. Страх костей потерять слишком удобную привычку к взбитым перинам. При закатах озеро поднимается и становится небом. Знаю, что маленькие поезда с прозрачными крышами вагончиков ползут по узкоколейке в горы со снежными шапками вершин, чтобы добраться до деревянных шато, пахнущих сыром и мхом. Там, наверху — старый деревянный замок, приют гениального Бальтюса, в окнах которого — лица японок, охраняющих восточные мазки его полотен.
Навестили человека, почитаемого мною одним из самых великих художников мира. Он живет в дальнем районе на окраине Москвы, где все ново и просторно. За исключением квартир. Сугробы и гололед не раз осложняли нам путь. Я нашел Михаила Матвеевича Шварцмана с еще более поседевшей бородой и уже меньшим интересом в чуть прикрытых глазах к тому, что могло бы увести его от собственных мыслей. В одной из двух комнат его квартиры, где обедают, говорят и пьют чай, в великом множестве и определенном порядке поставлены к стене полотна. Показывает их нам жена Михаила Матвеевича, милая, нежная Ира. Она осторожно переставляет их, унося в коридор, где в маленькой прихожей гора тапочек для тех, кто снимает обувь с прилипшим снегом и грязью. Михаил Матвеевич Шварцман созидает, строит, собирает великий собор (вот что пришло мне в голову, смотря на его творения). Разобранные части этого гигантского сооружения покоятся в этой комнате, до той поры, пока не попадут к нему те счастливцы, которым он решит показать свои работы. Тогда собор вновь выстраивается воедино, часть за частью. На первый взгляд нечто похожее на готические храмы, с их сложной паутиной уступов, удерживающих кружева из камня. Однако его механические конструкции, видимые промышленные структуры стремятся к небу и образуют единый организм, полный духа. В глубине изображенного — память фресок и великой живописи прошлого. Наблюдая за великолепным старцем, я вдруг понял, что он все более становится пленником создаваемого им собора. И когда спросила его моя жена, которой показалось, что он на миг ушел в себя: «Михаил Матвеевич, где теперь Ваши мысли?», он искренне ответил: «Похоже, что со мной».
Бывают вечера, когда я выхожу
И трогаю руками камни —
Светлее конопли; углами стен они
В хлеву крестьянском служат.
Когда-то плитами фасада были
Той церкви, что теперь уж нет.
Деревья миндаля вокруг дома, они взбираются до развалин дворца Малатеста и так полны цветов, что мы с женой поднялись вслед за ними, чтобы окунуться головой в ароматную гущу кроны самого низкого из них. Нас настигло оглушительное жужжание тысячи пчел, которые слетелись со всей долины, чтобы выпить первый нектар. Я вспомнил долгий ряд параллельных столбов вдоль покинутой железной дороги в долине Ум-Баки Азербайджана. Они были обернуты воздухом, который дрожал, и мы с Антониони приложили ухо к их дереву, как делали это мальчишками.
Вот уже второе утро как мы с Джанни приходим на площадь и садимся на ступеньки лестницы перед собором. Ждем первых ласточек, у которых гнезда под карнизом колокольни. Воздух горячий, и миндаль в цвету светится даже ночью. Пенсионеры греются на солнце у фонтана. Кладут руки на горячие камни и время от времени стараются лишь поймать мух. Когда порфирные кубы рядом с порталом становятся влажными от сырости, это означает, что в долине туман.
Сидела женщина.
Юбка широкая не скрывала
Белую нежность ляжек,
Она становилась черной
Там, где прячется щель.
В машине с Джанни, вечер. Кто-то зажег костры в честь святого Иосифа. Какая-то девочка посреди поля одиноко смотрит на огонь своего маленького костра. Ясно, о чем будет молиться святому Иосифу — просить, чтобы у нее выросли груди, так принято в этих горах.
Очень сильный ветер, и падают цветы миндаля. Мы стараемся поймать их на лету в перевернутые зонты. Один лепесток прилип ко лбу. Я оставил его там. Знаю, что многие монахи-буддисты хоронят их. Необходимо, чтобы в человеке ослабли амбиции и чувство превосходства для того, чтобы достигнуть понимания всех остальных жизней. Единство мира окружает нас, и все сотворенное на земле равноправно. Одним дан голос, чтобы общаться звуками и словами, другие выражают себя цветом и ароматом. Жить — это значит чувствовать сокрытое дыхание и одного единственного листка. Необходимо почувствовать страдание цветка или послание дружбы, которое приносит нам запах. Восток — это не только географическая зона. Восток — это и создание нашего ума. Восток — это обтекаемая позиция относительно вертикального мира. Восток — это внимание к дрожанию одного листа. Восток — это отказ от желаний. Восток трогаешь руками. Или не трогаешь.
Я не ощущаю себя писателем. Хотя бы потому, что, путешествуя в языке, мне не удается превратить его в нечто более значимое, чем история, которую хочу рассказать. Я лишь один из тех, кто пытается помочь другим скрасить одиночество, обозначить пути, ведущие к поэзии жизни. Вот уже десять лет как я отдаляюсь от книг, где эксперимент становится сущностью рассказа. Люблю дневники, исповеди и слова, которые рассказывают светлячки, появляясь в небе нашего бытия.