и чудное цветенье витражей.
Там есть укрытье маленького зала,
где одинокий обреченный Царь
ждал поезда на Царское Село.
Хочу забыть о том, что станет с ним.
Там ныне воцарился властелин,
простерший в даль безжалостную длань.
Я трогаю себя рукой: я — жив!
жив — упоительно, достаточно, чтоб видеть
луну небес, плывущую в каналах,
вернее, множество продолговатых лун,
напомнивших мне выпуклость яиц
в корзине у торговки, на углу,
где дом стоял, в нем Няня умерла
великая — великого питомца,
она его вскормила млеком речи,
потом ждала: «Жизнёночек, голубчик,
душа души, свет слепнущих очей!».
Ее любви достало б для защиты
немыслимой сохранности Его,
а может быть, и нас — грядущих,
не надобных и не известных ей,
смиренно мощь заботы упасла
от худшего, чем нам дано, удела…
Ранимая израненная крепость,
мой Петербург, крепись, крепчай, плыви…
ПРЕКРАСНЫЙ МИР
Не надо быть печальным.
Малой спички
довольно — и костер уже горит.
Иль вдруг приходят и кричат:
— Вы спите!
А там, во глубине лазури,
этой ночью
родился кит!
Мир так велик, что мы не можем знать,
как он велик.
Корабль, как голубь, белеет.
Ну, что ж, пусть хвалит эту благодать
наш детский лепет.
Средь пекл земных, пространных и безводных,
среди пустынь сияющей воды
больших и незапамятных животных
отчетливы громоздкие следы.
СМЕРТЬ
Страх смерти кожу холодит, как смерть.
А умерев и оказавшись средь
чужих и отвратительных глубин,
терпя свое отсутствие и тленье,
утрачу я друзей, детей, аллеи,
чей мрак и аромат я так любил,
и все, кого я видел только раз,
один лишь раз увидевшись со мною,
уйдут куда-то из незрячих глаз —
глубокой неминуемой зимою,
когда дожди, когда темнеет рано,
когда шаги утяжеляет грязь
и остается лишь одна отрада:
вконец озябнув, поступить как все,
кто жив, — брести и забрести в кафе,
дождь отряхнуть, внимать теплу и свету,
задумчиво спросить себе питья
и поддержать нехитрую беседу
о неурядицах житья-бытья…
СТРАШНЫЙ РАЙ
Но, если там иль вовсе нет животных
или заметен недостаток в них,
и если птицы, покидая воздух,
не в высь возносятся, а упадают вниз,
и если там не водятся — о ужас! —
жирафы иль не водится жираф, —
каков же рай?
И какова та участь,
что, в рай вступив, претерпит мой отец?
И что же он подумает о тех
свирепых кущах?
Если здесь часами
он мог лелеять и ласкать щенка,
то там, после всего, меж небесами,
он заслужил так проводить века.
И мать моя считает смыслом рая
там встретить кошку, что, прожив свой век,
ушла из дома, скромно умирая, —
куда-то прочь, куда-то вдаль и вверх…
ЛОШАДИНАЯ ЛИХОРАДКА
Моя мать целовала меня.
Все ее: с головы и до пят.
И, прекратив целовать,
целовать принималась опять.
Время шло и прошли времена.
Мой отец все стоял вдалеке —
ни надежды и ни ожиданья,
что приблизится он иль приближусь я сам, —
и никогда не позволил руке
прикоснуться к моим волосам —
заскорузлой руке, осязавшей лишь силу желанья
незаметно коснуться меня.
Тот же тайный озноб сотрясает коня:
эта дрожь, став движеньем,
его бы стремглав понесла,
но — узда и нельзя.
ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
Четыре дня уже, как семьдесят мне лет.
Едва успел сесть в поезд уходящий —
Из города меня он увозил.
Невмоготу остаться было дольше —
У самых губ мерещились мне когти.
Теперь я здесь, в деревне,
Вместе с братом.
Дома все опустели. От тысячи двухсот,
Что жили в них, нас девять лишь осталось:
Я, вновь прибывший, Бина,
Филомена с убогим сыном,
Пинела, крестьянин старый,
Брат мой, всю жизнь проживший
в отцовском доме,
И трое, весь день сидящие без дела
На площади ступенях,
Они хорошими сапожниками были.
Где все теперь?
В Америке иные, в Австралии, быть может,
По достоверным слухам, в Бразилии
Фафин безумный на охоту вышел
С одним ножом. Убил он ягуара,
Приняв его за дикого кота.
Работники, умеющие стены возводить,
В Китай отправились.
Далек их путь был:
В девятьсот двадцатом
Добрались по воде рек Долгих[12], моря.
Шесть месяцев лишь на воду глядели,
Свисая головами вниз.
Великая Стена нуждалась в их руках —
Ее коснулось время, местами разрушая.
Папаша Бины, был он вместе с ними,
Покамест навсегда не сгинул,
Один раз в год знать о себе давал.
«Вести из Китая» — те письма долго называли.
В посланье первом он о козе справлялся,
Которую знобило в день отъезда;
В письме втором рассказывал, что ел змею;
О женщине поведал в третьем,
Она ему все пуговицы пришила.
А из последнего понятно стало:
Не помнил он ни слова, ничего —
Одни каракули, похожие на знаки,
Что оставляют куры лапками своими
На влажной почве. Он сделался китайцем.
Мои не уезжали никуда, не покидали дома.
Отец торговлю вел углем,
А мама, не зная грамоте, вела счета:
Записывала на бумаге желтой,
Которой заворачивали рыбу.
Людей худых прямою палочкой обозначала,
Кружочки рисовала толстякам.
И всех, когда долги платили,
Крестом зачеркивала.
Здесь родниковая вода и воздух чистый,
В машинах надобности нет.
Собаки посреди дороги дремлют.
ПЕСНЬ ВТОРАЯ
Как только вышел утром за калитку,
Поторопился тотчас возвратиться,
Едва успев дойти до абрикоса.
Казалось мне, что в доме я забыл
И нечто важное оставил.
Теперь, когда совсем не занят делом,
Спросить себя не грех:
«Чего ты хочешь?»
Я сел к окну и спрашивал себя.
Из памяти я выбросил и выжег
Страницы книг, календари и карты:
Америка не существует больше,
Как и Австралия. Китай — лишь запах,
Россия — паутина белая,
И Африка — стакан воды,
Которым бредил наяву.
Уже два дня иль три хожу я следом за Пинелой,
Он — крестьянин старый.
Мед диких пчел мы ищем вместе с ним.
ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ
Мой брат не оставляет службы
На станционном телеграфе,
Хотя здесь поезда уж сорок лет не ходят.
В войну все рельсы разобрали,
Тогда на пушки шло железо.
Сидит и ждет,
Его никто не вызывает,
И он не шлет известий никому.
С Австралии последней телеграммой
Искали Рино Фабиота,
Но адресат давно уже в земле.
Однажды навестил я брата —
Сидел, держа в карманах руки,
Под козырьком навеса ржавым.
Вокруг него весь воздух исклевали
В полете птицы.
Травою перед нами путь зарос.
Где прежде ходили поезда по рельсам,
Теперь спускалась курица спокойно,
Прошествовала мимо по дороге,
На нас не обернувшись.
ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Так вот, однажды в воскресенье
Все овцы разом перестали есть
И, свесив головы, застыли в поле.
Казалось, их обуял сон. И в понедельник
То же повторилось. Во вторник отказались пить.
Промаялись они так месяц целый.
Их ноги высохли, как плети,
Поддерживая тела пустоту.
Когда глаза вдоль носа покатились,
Одна вслед за другой попадали на землю.
И шерсть мгновенно превращалась в пыль,
Как только их рукой коснешься.
Так всякий день поутру Филомена
Спешит поведать сыну — дурачку
Историю овец, их было тридцать,
И ни одной не стало у нее.