ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Ла фика[15] — это паутина
И кокон шелковый.
И сердце всех цветов.
Ла фика — дверь,
Чтобы войти куда-то,
Или стена,
Которую разрушить надо.
Веселые есть фики
И сумасшедшие совсем,
Широкие иль узкие,
А есть такие,
Которые не стоят ничего,
На них двух сольди жаль потратить.
Болтушки есть, заики тоже.
И те, что сразу же зевать начнут,
От них, хоть ты умри,
Двух слов добиться невозможно.
Ла фика — белая гора
Из сахара,
И лес густой, где бродят волки.
Карета, что сама готова
Тянуть вослед своих коней;
Ла фика — это кит, внутри пустой,
И в темном воздухе лишь светлячки.
Она — карман уччелло-птицы,
Его ночной колпак,
И печь, сжигающая все.
Все вышло из нее:
И люди всех цветов и рас,
И каждый.
И мир, что видим: деревья, облака и море.
Она и фику сотворила.
Вот это да! Вот это фика!
ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Весь месяц провели мы у окна,
Локтями подоконник подпирая.
Перед глазами черная земля тянулась
До изгороди. Так и дожда́лись лета.
Теперь гуляем по улицам пустым деревни,
Не разговаривая и в лицо не глядя,
Словно и не ходим вместе.
Бывает, остаются фонари
Зажженными на площади до полдня,
Как светлячки, сошедшие с ума.
О нас забыли в городе большом.
На солнце фонари горят,
Дороги камнем крыты.
Поначалу они скользили,
Теперь травою поросли
И под ногами мягкими казались.
А ближе к вечеру, растягиваясь на земле,
Руками гладим редкую траву,
Пробившуюся меж камней,
Как волосы на старой голове.
ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Я хижину себе построил у реки
И целый день на берегу сидел,
На воду глядя.
Однажды вечером заметил
Утку белую, плывущую вниз по реке.
Наверняка оторвалась от стаи,
Которую мой брат держал.
Он в доме жил, где с гор река бросалась.
Вослед той утке появилась и другая,
И третья, и четвертая за нею
Ждать не заставили.
Одна в неделю утка приплывала.
Мне ясно стало, что это брат
Мне вести посылает.
Однажды утром предо мною
Вся стая уток белых
Вниз по реке спускалась.
Тогда я в шалаше закрылся —
Плохую весть боялся получить.
Но, к счастью, я упал с кровати,
И тут же свет зажег мой брат.
ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
В карманы руки, руки из карманов,
Всю спальню шагом медленно измерить,
Разглядывать, нет ли в щели стены
Жуков заснувших.
И дожидаться сидя,
Покамест брат готовится ко сну.
Мы вместе из дому выходим
И отдыхаем, дойдя до середины
По длинной улице вдоль камышей.
За горы уходило солнце,
А с моря полная луна росла,
Всплывала на спине у мула.
Два круга огненных, два шара
Отражались, как в зеркале, один в другом.
И мы на них поочередно
Переводили взгляд.
Казалось нам — стоим между двух солнц.
ПЕСНЬ ТРИДЦАТАЯ
Мне думается, скупость не порок,
Если придет под старость,
Когда мозг одолела скука.
С семидесяти лет спасать себя я начал —
В шесть вечера повсюду свет тушил,
И брат мой спотыкался в темноте.
Теперь погасшие я спички собираю —
Обернутые ватой, пригодятся
Почистить уши.
С утра до вечера я страшно занят:
Хочу, чтоб брат мой
Потихоньку сыпал сахар
В любимое им молоко.
А я, не равнодушный к меду,
Тайком облизываю ложечку по воскресеньям,
Укрывшись между дверками буфета.
Мы скатерти не стелем,
Обходимся бумагой,
Она послужит после огонь разжечь.
За надобностью ночью встанет кто-то —
Довольно и одной свечи,
Ждет в темноте другой.
В заботе день, другой проходит,
Месяц целый.
И занята работой голова.
ПЕСНЬ ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Был голос, он нас разбудил.
Скорее крик, чем зов обычный.
По имени кого-то звали, меня, быть может.
Открыли мы окно —
Нет никого, ни в комнатах, ни под кроватями.
На чердаке искали, на улицу мы вышли.
А не приснилось ли все это нам?
Того быть не могло —
Одна и та же вещь двоим не может сниться.
И ясно лишь одно — был голос в темноте.
Мужчины или женщины был голос?
ПЕСНЬ ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
На десять дней мы затворились в темноте,
Закрыли окна, не встаем с постели.
Судили обо всем: овальные теперь арбузы,
И персики набухли от воды.
Земля, как пепел, если не смешать с навозом.
Всю ночь проговорили мы
О преимуществах Ментаны[16]
Которой больше нет.
Пшеница эта от ветра не стелилась по земле,
А ныне сорт выведен со стеблем,
Как голод, длинным.
И падает на землю сразу, как путаны.
Отравлены мы были мыслями своими,
Уверились, что мир становится все хуже
и страшнее.
Наутро вынули из ящиков комода
Одежду новую совсем,
Ее мы редко надевали.
Мой костюм пришелся впору брату,
Его пиджак казался сделанным специально
для меня.
Не ведая, куда пойдем, открыли двери.
И прямо перед нами на лугу
Стояли вишни у дороги
Все в цвету.
Деревья нам устраивали праздник
В лазури воздуха над ними.
Мы с братом, как вкопанные, на ступенях
Застыли молча.
И, не сговариваясь, перед ними
Мы сняли шляпу с головы.
ПЕСНЬ ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Я был в саду, и показалось мне,
Что вижу брата стоящим у окна.
Я шляпу снял с себя,
Он тотчас снял свою.
Я голову, почесывая, гладил,
И он свою погладил тоже.
Он повторял за мной все, что я делал.
Пиджак я сбросил, галстук снял,
Рванул рубашку на груди,
Как перед дракой.
Усмотрели друг на друга,
Не отрывая глаз,
Не меньше десяти минут.
И после спиной к нему поворотился,
Пошел на площадь.
И он исчез,
В окне его не стало.
ПЕСНЬ ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Я сорванную розу в стакан воды
На столике поставил.
У самого окна, тому уж двадцать дней,
Когда заметил, что лепестки увяли,
Готовые опасть.
Я перед розой сел.
Хотелось мне не упустить
Мгновенья смерти розы.
Так прожил я весь день,
Ночь целую вослед.
Наутро в девять первый лепесток
Опал, от розы оторвался.
Его в свои ладони принял.
Мне прежде никогда не приходилось
У ложа умирающего быть.
Когда из жизни уходила мать,
На улице, в конце ее далеком, стоял…
ПЕСНЬ ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
И к нам пожаловали этим летом
Бродяги молодые, рвань.
Те самые, что нос суют повсюду.
Без цели шатаются по миру
На грузовиках попутных или валяясь
На палубе плывущих к Африке
Случайных кораблей.
Обосновались в доме трех сестер-американок,
Где персик, выросший внутри,
Собою между стен заполнил
Пустое воздуха пространство.
Спят прямо на полу, завернутые в тряпки,
И тянут руки к персика плодам.
Днем ходят босиком по улочкам пустынным,
Кричат, смеются и бросают в лица пыль.
И колются, теряя память.
Браниться нету сил, послать подальше,
Сказать, чтоб «не крутили яйца».
Ведь даже саранче,
Которая все на пути уничтожает,
Погибнуть суждено.
Сын Филомены, дурачок, ушел за ними.
ПЕСНЬ ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
На полу письмо под дверью
Обнаружили однажды утром —
Через щель просунули его.
Стало нам досадно, как от мухи,
Невзначай попавшей в молоко.
Мы вестей от мира не желали.
Целые два дня оно лежало