Два китайских жонглера, бросившие инструменты труда, оказались вовсе не китайцами, а неаполитанцами, и даже не неаполитанцами, а неаполитанками, после чего исчезли в южных степях России. Переодевшись в цыганок, они подвергали насильственному гаданию местное население в течение лет, пока одна из них не стала французской модисткой в Одессе на Малой Арнаутской. Другая же стала солисткой ордена Ленина Тбилисского театра оперы и балета им. З. Палиашвили и написала книгу «Моя жизнь в искусстве», переведенную на многие европейские языки, кроме итальянского.
Два клоуна более или менее нашли себе работу по призванию. Они устроились в Болонии в госпитале клоунами-сиделками при умирающих, облегчая им уход из этого на тот свет в смехе над прожитой жизнью.
Лилипут сперва стал мужем директрисы кинотеатра, а затем играющим тренером женской баскетбольной команды в городе Ганновере, где был уличен правдолюбивой газетой «Дойче цайтунг» в одновременной связи с двумя баскетболистками, после чего уплыл с двумя спортсменками в Америку на «Титанике».
Венгерский акробат, нырнув в бадью с водой, уплыл в неизвестном направлении, не забыв прихватить последние деньги, которые синьор Перетти хранил в деревянном ящике.
А звери?
Лошади были проданы в окрестные деревни, вернее, одна была продана кузнецу Дзола, а другую обменяли на четыре порции тальятеле — яичной лапши под соусом.
За слоном приехали из римского зоопарка научные работники. Ходили вокруг него, дискутировали, а затем стащили с него алый плащ и бросили в угол, где валялись ведра, грабли для опилок и стояла клетка со львом. Кто-то накрыл льва алым плащом. Лев под алым плащом стал похож на герб Объединенного Королевства.
Обезьян купил за гроши гастон Альттоф, импресарио цирка «Орфей».
Кота-шахматиста в клетчатом костюме согласились принять в доме маршала на общих условиях с другими кошками, которые в невероятном количестве жили и плодились в запущенном саду, висящем над лагуной.
Двух собак, Цезаря и Клеопатру, отдали пастуху, который удивленно цокал, вздыхал и качал головой, когда те становились на передние лапки и выученным, неискренним смехом собирали овец в стадо.
А блохи, которые, как известно, сопровождают все шапито мира и даже встречаются в стационарах, вели независимую жизнь и не подчинялись воле синьора Перетти. Блохи, сперва было, растерялись после исчезновения зверей, но быстро разобрались в проблеме, часть пристроилась на льве, а другие уехали кто куда на машинах, поездах, на кораблях по всей Италии и даже за границу.
Оснащение цирка тоже доставило немало хлопот синьору Перетти. Всё железное — гвозди, крепления, трапеции, качели, лонжи, тросы были проданы в скобяную лавку бело-зеленого цвета. С тентом было труднее: сначала никто его не захотел брать, пока крестьянин Тороттела не согласился сшить из красного кусочка тента брюки. После этого мода на цветные брюки из тента пошла по обеим Сицилиям, а затем перекинулась на Америку. Часть тента была продана рыбакам на паруса, и они, алые, синие, зеленые, долго еще напоминали жителям города о маленьком цирке шапито.
Эта скромная выручка на некоторое время помогла не распасться семье синьора Перетти, но потом его родная дочь от случайной жены, специалистка по глотанию шпаг, ушла туманной ночью с моряком, как говорили, в Марсель. А еще через ночь ушла и жена, тоже глотательница шпаг.
Там, где стоял цирк и весело трепетали флажки, осталась лишь клетка льва с белой бородой, и ветерок играл мусором, бумажками от конфет, программками и старыми билетами, загоняя мусор ко льву в клетку.
Синьор Перетти был принят служителем в детский приют в Баньяковалло. Он не знал, что делать со львом, куда его пристроить.
И как был рад сеньор Перетти, когда рядом затормозила военная машина и оттуда попрыгали солдатики. Они отстегнули от машины зеленую пушку, привязали к машине клетку льва с белой бородой и с величайшей осторожностью дотащили его до речки, за которой начиналась роща. Они открыли клетку льву с белой бородой, чтоб он сам мог себе найти пищу, отдали ему салют и поехали дальше, а зеленая пушка, весело подпрыгивая, покатилась за ними.
Лев вышел из клетки, осмотрелся и робко вошел в маленькую речку, которая еле достигала его колен.
Роща скоро кончилась. За ней открывались холмы. Лев видел зайцев, стремительно проносившихся мимо, видел коров, лошадей, но он был стар, ноги не слушались его, а клыков у него не было.
Так он шел голодный куда глаза глядят.
На четвертый или, может, на пятый день он заметил, что за ним следуют овцы. Лев еле шел, совсем обессиленный от голода. Он медленно поднялся на холм, не желая встречи с овцами, поскольку без клыков, с расшатанным одним зубом, с больными когтями он не смог бы управиться даже с ягненком.
Овец было много, будто белое облако поднималось и бесшумно обволакивало холм, медленно, очень медленно, сужаясь и поглощая пространство вокруг льва с белой бородой. Ему стало ясно, что овцы атакуют его, постепенно страх перед этим шелестящим потоком овец охватил его, и он никак не мог с ним справиться.
Некогда его львиное сердце, всегда бьющееся ровно, даже во время гнева, даже в погоне за стадом антилоп, сейчас вздрогнуло и затрепетало как у птички, которую он в детстве в Кении ради забавы захватил, подержал в пасти и отпустил.
А сейчас его пасть отвалилась от страха, посеревшая, полинявшая его кожа мелко-мелко дрожала, как у лошади, которая дрожью сгоняет со спины мух.
Овцы продолжали наступать.
Лев оглянулся, ища помощи. О, как мечтал он сейчас о хлысте синьора Перетти, свист и треск которого выводил его из себя и вызывал такой гнев, что он хотел его сожрать вместе с сеньором Перетти. Он мечтал снова стать богом огня и вылетать из жерла Везувия, вместо того, чтобы лежать на этом маленьком холмике.
Когда лев достиг вершины холма, паника овладела им окончательно, и он (о, позор) решил спрятаться в жидком кустарнике и свалился там, уложив голову на землю так, чтобы стать маленьким и невидимым.
Едва он успокоился и сердце начало биться тише, как в ухе, приложенном к земле, вдруг начал нарастать гул, и земля задрожала. А в другом ухе он услышал тихое потрескивание.
Лев понял, что овцы обгладывали кустарник. Кусты оголялись, и медленно, как на фотографии, начало появляться огромное тело льва.
Все вокруг него заполнилось противными мордами овец, на него смотрели тысячи водянистых глаз. От страха у льва снова забилось и запрыгало сердце. Воля окончательно покинула льва с белой бородой, и пасть его снова отвалилась.
И тут совсем рядом оказалась маленькая овечка с красной повязкой вокруг шеи, видимо, от дурного глаза. Догадалась ли овечка, что это — пасть льва, или приняла ее за пещеру — дрожащему от страха льву понять было невозможно. Однако она зашла в пасть, перебирая маленькими ножками, от чего стало щекотно, и льву стало невыносимо трудно сдержаться и не захохотать, что в его положении было очень рискованно. Наконец овечка сложила пучок травы и сочных листьев, весело выскочила из пасти и побежала за мамой, которая уже начинала ее искать.
Лев закрыл пасть, но снова вынужден был открыть, поскольку увидел, как к нему, прыгая, бежала овечка с новым пучком травы и листьев.
Так повторялось несколько раз, пока овечке игра не надоела, и она потерялась в густой массе овец.
У льва во рту оказалось много травы, он медленно провел шершавым языком травой о нёбо. О, как противен был вкус этой гадости! Лев хотел было выплюнуть траву, но испугался овец, теснившихся совсем уже рядом и бодавших его кучерявыми головами.
Что оставалось делать? Искать ли мясо на неверных ногах беззубому? Или вот так идти вместе с ними, прикинувшись бараном. Идти так в вечных поисках травы за стадом овец. Стадо с давних пор пас пастух с белой, как у льва, бородой, который когда-то в этих местах укрывался от солнца в тени шелковицы, и ел беззубыми деснами хлеб с овечьим сыром и запивал водой прямо из одетой в брезент бутылки.
Лев встал и пошел за стадом, пощипывая траву. Вокруг него теснились овцы, и лев начинал слышать ровное и тихое биение их сердец, и его львиное сердце тоже начало биться ровно и спокойно. Только иногда под него забегала овечка с красной повязкой, била его снизу маленькими, как наперстки, рожками, требовала открыть пасть, чтобы положить туда пучок травы. Глупая, она приняла его за отца. К великому удивлению льву это было приятно, и он улыбался огромной пастью, в которой радостно светился единственный зуб с золотой коронкой. Улыбка делала его похожим на перезрелый инжир.
В старом сердце льва с белой бородой волнами разливалось тепло.
Полунин, великий клоун, наносит визит дому братьев Нобель в Санкт-Петербурге. Этот дом уже годы находится в самом отчаянном запустении. Клоуна не поражает разрушительное действие времени и заброшенность, однако изумляет открывшийся ему и доселе неведомый мир покинутого дома, как будто он спустился с другой планеты. Его боязливое любопытство направлено на все, что он видит вокруг. Он входит в зал, где к стенам сдвинуты диван и кресла, с выходящими наружу клочьями материи из прорванных кратеров кожаной обивки. Осевшая пыль уничтожила цвет, сделав все однотонно-белесым. Робость сковывает его, и он не решается подойти к этим странным предметам, которые видит впервые. Когда же наконец понимает, что на них можно и удобно отдохнуть, падает в кресло, поднимая облако окутавшего его дыма. Его испуганное лицо мы видим из рассеявшейся и опустившейся вниз пыли.
И тогда-то появляются некоторые из его коллег, которые помогают ему выбраться из этой мягкой клетки, которая держит его в плену. Общему ликованию нет конца, которое переходит в импровизированный танец, сопровождаемый музыкой. Клоун продолжает свое путешествие. Теперь зеркала пробудили в нем любопытство. Обнаруживает свою фигуру, отраженную в зеркале. Сначала он очень пугается, но снова возвращается к своему отражению. Пытается поговорить с ним, но ему никто не отвечает. Пробует снова.