А еще, я люблю слушать Тонино. Когда Тонино рассказывает, слушать его — наслаждение. Его итальянский — это музыка. А в переводе Лоры это всегда еще и поэтично, и всегда мудро и эмоционально (по образованию Лора — литератор, и сама хорошо пишет).
Однажды я сказал Тонино, что не знаю, это он говорит так умно, или так получается благодаря переводу Лоры.
— Конечно, Лора. Лора очень умный! — воскликнул Тонино (он уже «чуть-чуть» знает русский язык).
А потом удивился:
— Лора умный! Мама мия!
— Мама моя, — на автомате перевела Лора.
А потом обиделась.
В 1981 году была ретроспектива моих фильмов в Сан-Ремо. И в последний день на заключительную пресс-конференцию приехали Тонино с Лорой. Легенда мирового кинематографа, лучший сценарист Европы, обладатель всех самых престижных призов главных кинофестивалей, реликвия Италии с супругой всю ночь тащились в поезде, где не было ни матрасов, ни белья — одни голые деревянные полки — чтобы два часа слушать мои идиотские ответы на не менее идиотские вопросы.
Я спросил Тонино:
— Зачем?!
Он удивился:
— Ты друг, — сказал он.
Между прочим. Тогда, на ретроспективе в Сан-Ремо, у итальянцев больше других вызвал интерес фильм «Афоня». И на пресс-конференции очень часто упоминали этот фильм. Лоре это было приятно. Она сказала, что не зря Сашенька на этой картине работал с такой самоотдачей. А потом мы втроем выпили за светлую его память.
Да. Тонино мой верный друг. Он был рядом со мной: и когда мне было плохо, и когда мне было хорошо. Если я болел, он привозил редкие лекарства, а если был успех, он радовался, как ребенок. Так радовалась моим успехам только мама.
Директор фестиваля в Сан-Ремо был моим поклонником и фильм «Кин-дза-дза» включил в конкурсный показ фестиваля, еще когда он не был готов. Не глядя. Но когда он приехал в Москву, умные люди сказали ему, что «Кин-дза-дза» — полный провал, и еще что-то в этом духе, и на фестивале в Сан-Ремо этот фильм не оказался.
А когда Тонино посмотрел «Кин-дза-дзу», он возмутился.
— Перке?! Почему?! — кричал он (фильм Тонино понравился).
— Почему?! — на автомате, так же громко переводила Лора.
— Идиото! — кричал он.
— Идиоты! — громко переводила Лора. «Русские женщины — это метеориты, полные чувств», — сказал как-то Тонино Гуэрра.
Когда я вышел от них, выглянула соседка. И спросила:
— Что орут? Поругались?
— Нет. «Кин-дза-дза» им понравилась.
— Ваша грузинская зелень?
Тонино умеет дружить. И из-за этого в СССР его несколько раз объявляли персоной нон грата.
Когда посадили его друга кинорежиссера Сергея Параджанова, чтобы вызволить его, Тонино попытался пробиться к Брежневу. Туда его не пустили. Потом он попытался прорваться к Андропову (председатель КГБ) — туда его тоже не пустили. Тогда он, вернувшись в Италию, организовал письмо в защиту уникального советского режиссера, которое подписали все мировые знаменитости! И, в итоге, Сергей Параджанов оказался на свободе.
Но, когда Тонино с Лорой собрались приехать в Москву на день рождения мамы Лоры, визу им не дали. И тогда их советские друзья начали бегать по начальству.
— Ладно, пусть приезжают, — нехотя согласилось начальство. — Но чтобы — ни-ни! — и начальство погрозило пальцем.
После этого Тонино и Лора какое-то время свободно ездили туда и обратно, и, хотя бывало, что прихватывали с собой то, что писали так называемые диссиденты, — все обходилось без происшествий.
Но когда Андрей Тарковский остался на Западе, чету Гуэрра снова объявили врагами Советского Союза.
Тонино написал для своего друга Андрея Тарковского сценарий, фильм по которому надо было снимать в Италии. В Италию Андрея не выпускали. И Тонино стал ходить по инстанциям — а человек он настойчивый — и на этот раз ему удалось пробиться к кому-то наверху. И Тарковского выпустили за границу! Но случилось так, что когда Андрей закончил снимать в Италии свой фильм «Ностальгия», ему там сразу же предложили снять другой. Андрей написал письмо руководству Госкино, с просьбой продлить его пребывание за границей еще на год. Ему отказали. И велели немедленно вернуться! Андрей не послушался.
И «наши» решили, что это Тонино с Лорой уговорили Андрея стать невозвращенцем.
И снова Тонино и Лору объявили персонами нон грата, и снова друзьям пришлось бегать и клянчить. И начальство, нехотя, разрешило. И снова погрозило пальцем. «В последний раз!»
Тонино — 85. Но энергии у него и его верной подруги не меньше, чем у молодых скотч-терьеров. Они, когда приезжают в Россию, не оседают в столице, а начинают мотаться по городам России — большим и маленьким, ближним и дальним. Открывают картинные галереи, музеи, дворцы поэтов, устраивают встречи, вечера, проводят мастер-классы. Ну, и, конечно, они часто бывают и в бывших республиках СССР, где друзей у них ничуть не меньше, чем здесь.
Между прочим. Выдаю секрет. Мы, грузины, считаем, что мама у Тонино была грузинка. Ну если не мама, то, в крайнем случае — бабушка! Иначе, как еще можно объяснить, почему Тонино Гуэрра такой исключительный человек.
Это было три года назад, летом. Мы сидели в квартире мамы Лоры у Красных ворот. Лора Яблочкина, Тонино Гуэрра и я. Поели спагетти, попили чаю, сидели — беседовали. Был какой-то необычный вечер. Солнце уже завалилось за Садовое кольцо, были московские розовые сумерки. Свет мы не зажигали. И было непривычно тихо. По воскресеньям на Садовой машин мало.
В тот вечер я рассказывал, почему я уже два года не снимаю. Говорил, что в трамвай, в который пересела наша страна, я не сумел втиснуться, и сейчас вишу на подножке, без билета. И что ничего не понимаю в этой новой жизни, и не могу, да и не хочу, угнаться за ней.
Тонино сказал: «У тебя много красивых историй. Напиши книжку. А потом по ней снимешь фильм».
Книжку я написал — «Безбилетный пассажир». И посвятил ее моим друзьям — Лоре и Тонино Гуэрре. Я их очень люблю.
Сидели мы — Тонино Гуэрра, Тоник Эйдельман, я и наши жены. Правда, сказать о Лоре Гуэрра только как о жене, значит сказать на треть, на пятую часть от истины. Во-первых, она переводила, а стало быть, была как бы соавтором. Как его, так и наш. Проверить-то мы не могли, а она говорила каждый раз дольше, чем любой из нас. Да и вообще, вся организация взаимоотношений России и Гуэрра полностью была на ее, так сказать, плечах.
Мы учили жизни друг друга. Он своей — мы нашей. Так сказать, познавали, разглядывали… показывали наши миры. И это лишь после мы поняли, что учили, объясняли друг другу, как говорят в Одессе, за жизнь.
Короче. Я говорил Тонино, что мне по моей повести надо написать сценарий. Это хроника одной больницы. Начинаться должен фильм с окончанием строительства и заселением помещений. У Гуэрра, видно, тотчас включилась в голове какая-то машинка. Из него прямо посыпались идеи и образы. Мы слушали его, отвесив подбородки. Но… Было это прекрасно, да далеко от нашей действительности. Нам нужен был реализм. Но наш реализм. Чтоб без фокусов. Ведь снимают советские киношники для советского зрителя и утверждают советские инстанции. Он с самого начала не мог уяснить себе наши правила и стал сравнивать их с волей их продюсеров. А тем-то — успех, сборы, деньги. А у нас… Словно богачи несметные, мы (они, инстанции) могли выкинуть готовый фильм, а стало быть, все потраченные деньги, если он не соответствует той реальности, что хотят увидеть наши начальники.
И начал:
— Пустые помещения. Еще не везде отмыто. Камера идет из комнаты в комнату. И все время телефонный звон. По полу ползет телефонный провод. Камера за ним. Посередине комнаты на полу аппарат и звонит, звонит… Но никто не подходит. Больница! Уже звонят, уже нужны, наверное, а…
— Тоничка, — Лора приостановила перевод. Она-то не в Италии родилась, а много своих взрослых лет прожила в России. — Так не может быть в Союзе. Им же нужен реалистический фильм.
— А что здесь не реального?
— Тонино, больница построена, но еще долго будут добиваться телефона и торговаться за каждый номер.
— Не понимаю. Больница построена. Больные есть всегда. Каждый день пустой больницы — деньги. Считай, горят впустую. Телефон с первым кирпичом здесь должен быть.
— Тонино, когда мы открывали больницу, нам кровати не давали. Говорили, больницу открывайте, но кроватей пока нет. А ты говоришь, телефон.
— Не понимаю. — Он иногда может нечто основополагающее сказать по русски: «Не понимай».
Будто это могли понять мы. Но мы привыкли. Мало они чего там не понимают — много чего они нашего и у нас не понимают. А вот как-то один американский профессор, уж не помню сейчас в какой отрасли знаний он профессорствовал, спросил, каков мой годовой доход. У меня ни в голове, ни в кармане такого понятия не существовало. Я объяснил ему про месячную зарплату — понял. Я назвал ее в цифрах, и он в ответ взорвался: «Это грубая антисоветская пропаганда!» Ну! А уж понять открытие больницы без кроватей и нам-то не под силу.
— Не понимай. Это абсурд.
А всепонимающая Лора переводила нас с улыбкой. Она хорошо понимала обе стороны и была, так сказать, над схваткой, хоть никакой схватки-то не было. «Не понимай» — хотя обе стороны на самом деле всё «понимай».
Вы вот отстали в своей литературе, у вас, например, нет абсурдистской литературы, но…
Господи! Тонино! Ты же видишь, что нам реализма достаточно. У нас полно абсурда. Только запиши получше. Ты знаешь ли, понимаешь, что такое социалистические соревнования на работе? Что такое повышенные обязательства, ну, скажем, в честь столетия Ленина, или поскольку впереди определяющий, или завершающий год пятилетки, или пятилетка в четыре года?
Подождите, рагацци. Соревнование понимай. Кто больше. Конкуренция — да? Ну, социалистические, ладно. — Лора торжествующе-иронически улыбается. — А перке повышенные? Что это?