ов с цветами, белый жемчуг обвивает крест — бусы, оставленные Параджановым. Вблизи этой могилы ряд захоронений русских военных — молодые прапорщики, погибшие в другой войне. На могилу я положил маленький белый камень, который поднял на берегу моря в Порто-Ново. Именно там, во время своего долгого путешествия по Италии, в поисках окончательного сюжета «Ностальгии», Тарковский и моя жена увидели, что в маленькой церкви над морем была икона из Владимира. Казалось, что Владимирская Божья Матерь ожидала именно их, и они были потрясены этой встречей — приветом, дошедшим из города, где режиссер снимал многие сцены своего «Рублева».
Когда в Ереване хоронили режиссера Параджанова, стояла жара под сорок. Город остановился, чтобы почтить своего великого художника. Солнце стояло в зените, и тени не уходили из-под ног людей и домов. Воздух закипал во рту, и фонтаны были сухими.
В течение двух часов по улицам Еревана двигалась темная тень людей, почерневших от боли и жажды. Пока кто-то не обратился к старикам, оставшимся в прохладе своих домов, и тогда открылись окна и двери первых этажей, и появились руки со стаканами, полными воды, протянутыми к похоронной толпе.
Огромная, растянувшаяся цепь людей по улицам вслед за открытым гробом, где покоился Параджанов с лицом, обложенным тающими кубиками льда, начала рассыпаться. Люди побежали к этим стаканам. Молитвенные причитания потонули в шуме голосов, спорящих из-за воды. И так продолжалось до самого кладбища, где ночью, руками, была вырыта могила, как принято делать для почитаемых личностей. Фотограф, которому не пришлось сфотографировать Параджанова живым, смог теперь запечатлеть его неподвижным в гробу.
К сожалению, вся пленка высветилась, возможно, это была последняя шутка самого режиссера. Когда тело опустили в могилу, люди встали на колени и начали руками бросать на гроб горсти земли, пока пустота не заполнилась.
Мне кажется, что я почувствовал до какой глубины могу быть потрясен и уязвлен именно в Рундале, осматривая последний дворец великого Расстрелли, построенный километрах в 60-ти от Риги для Бирона, министра царицы.
Я находился с друзьями, среди которых был киргизский писатель Айтматов. Нас сопровождал человек, лет сорока, худой, но полный убедительной силы, именно он склонил власти в Риге к тому, чтобы восстановить Большой дворец, который многие годы служил складом зерна для всей округи. Великолепная резиденция сохраняла достаточно достойный внешний облик, однако ее залы не имели полов, а стены облупились. От старого дворца остались целыми лишь два больших зала: Тронный и тот белый, предназначенный для балов. Человек, добившийся финансирования для реставрации и вот уже несколько месяцев руководивший работами, провожал нас по дворцу.
Мы шли по шатким деревянным мосткам, проложенным внутри комнат, которые полностью перестраивались. В воздухе стоял преследующий нас запах зерна, даже если цемент уже давал о себе знать своим влажным присутствием. Как только мы открыли дверь, которая вела в Тронный зал, блеск золота и великолепие потолка ослепили и захватили дух. То же самое должны были чувствовать и крестьянские дети, которые, играя, скатывались с гор насыпанного, хранящегося зерна, и внизу, упираясь ногами, открывали эту волшебную дверь.
В 6 утра я начал наблюдать за старой женщиной, которая полола траву вокруг цветов. Мне хотелось пожать ей руку, чтобы выразить свою нежность, видя, как она работает, несмотря на свои почтенные годы. Она просит, чтобы я наклонился выслушать ее. У нее светлые глаза и загорелое морщинистое лицо. Говорит мне шепотом: «Помни, после нас, не будет больше нас».
Будьте спокойны: Юрий Купер — великий художник. Живет в Москве, в Париже и Нью-Йорке. Кисти, пила, молоток, тюльпаны рождаются из грязи палитры, которая и есть мир со всем его мусором. Предметы, плененные мазками краски, они как материя, которая группируется в одной точке, превращаются в инструменты работы для человека. Купер хочет выявить для нас состав и существо материи, которая сгущается, и с гордостью демонстрирует себя в собственном трудном созидании. В этих его творениях нет показной яркости, они стараются раствориться в сущности, которая их породила.
Есть у меня огромное желание умерить в себе восторги перед всем тем, несомненно грандиозным, что было создано людьми. Хотел бы обрести дар изумления, свойственный примитивному человеку, который видит еще, как падает снег. Мы потеряли способность к восхищению, которое позволяло нам верить в святость мира. Необходимо возвратиться, сделаться вновь преданными и благодарными детьми природы, частью которой являемся и мы сами, со всеми растениями, водой, воздухом, цветами, животными. Я не говорю, что надо обрести нежность монахов Дзэн, которые способны устроить похороны опадающим цветам, но мы обязаны остановить это наше зло, направленное против Земли. Полунин — один из самых великих клоунов мира (в марте он будет в Турине — спешите смотреть его). Более всего восхитило меня его появление, выход на сцену из-за небольшого укрытия, чтобы постепенно, не сразу обнаружить себя, встретиться с публикой. Был в нем страх и растерянность солдата, брошенного на передовую. После, когда шаги привели его к рампе, он застыл, изумленный и застигнутый врасплох взрывом аплодисментов. И долго оставался неподвижным, рассматривая зрителей с выражением потерянной радости. Наконец, он повернулся, и тогда пластмассовый шарик, который свешивался с потолка, стал для него загадочным и непреодолимым препятствием. Его беззащитная разрушительная наивность потрясла меня, хотя и сам спектакль в целом, созданный им и его труппой, был полон поэтических открытий, которые рождаются и умирают, чтобы раствориться в замедленном движении танца пакидерм.
Мы побывали в мастерской у Тышлера, величайшего художника, друга Шагала, еврея, как и он. Был он в байковой клетчатой рубашке, поверх которой небрежно накинута кофта того же серо-зеленого цвета. Шерстяные брюки держались под выступающим животом с помощью ремня. Тем же способом, каким прежде, подвязывались веревкой. В мастерской было множество картин, поставленных у стен, совсем немного места оставалось для мольберта, пары стульев и старого дивана, стоящего за небольшим столом.
Тышлер сам показывает нам картины, с трудом освобождая их, словно тасуя гигантские карты своей волшебной колоды. Перед нами возникают портреты женщин, похожие на сказочных кукол или на манекены, у которых на голове фантастические шляпы из кораблей, цветочных ваз, каруселей или торты с зажженными на них свечками.
Тышлер познакомился с Флорой, своей будущей женой, в Ташкенте в годы войны. На первое свидание он принес ей в подарок книгу о Леонардо да Винчи и сказал, что эта книга способна выразить все лучше, чем он сам. Тогда Тышлер писал портрет поэтессы Ахматовой, также эвакуированной в Ташкент, где его самого навсегда заворожили своими узорами узбекские тюбетейки. Мы заговорили о снах, и он вспомнил, что в Киеве, в годы его юности, одна учительница посоветовала держать всегда чистый лист бумаги у изголовья, чтобы сразу же записать на нем то, что приснится.
В 20-е годы Тышлер и Шагал вместе делали спектакли для еврейского театра, которым руководил великий актер и режиссер Михоэлс. Министром культуры в то время был Луначарский. Он вызвал к себе обоих художников, подавших просьбу об отъезде в Париж для учебы. Министр дал разрешение лишь Шагалу, а Тышлеру сказал: «Саша, ты талантливее и должен остаться в России и для России. Я ведь знаю, что Марк из Парижа не вернется».
У историка Натана Эдельмана светлые глаза, как у мальчика. Он кладет голову на подушку так, что волосы у него всегда взъерошены. Он тяжело падает, обрушивается то на диван, то на стул всем своим крупным телом, не совершая ни малейшего усилия, чтобы замедлить это падение. Диван скрипит, а стулья иногда оседают под его тяжестью, но все же не причиняют никакого вреда историку. Тот всегда успевает чудом вскочить на ноги, поглощенный беседой, даже не заметив катастрофы, которая произошла за его спиной в чужом доме. Несколько лет назад я пришел к нему с предложением написать книгу об итальянцах в России с 1200 года до революции. Натан попросил своего друга и писателя Юлия Крелина участвовать в этом. Материал для книги собирали их жены. Книга вышла в Италии, в издательстве «Маджоли». Было продано, наверно, книг 20. А ведь такая книга бесценна для тех, кто хочет знать свою историю. Книга эта называется «Итальянская Россия». Ручаюсь, что подобную историю, написанную легко и талантливо, со множеством неизвестных доселе фактов, вы прежде никогда не читали.
Мы приехали в Переделкино с драматургом Эдвардом Радзинским. Шли по дорожке, вдоль которой тянулись заросли высокой крапивы. На пути попадались нам дачи и Дома ветеранов, где жили старые большевики. На них были непременно темные пиджаки с орденами… На скамеечках, залитых солнцем, сидели светловолосые женщины. Так мы дошли до кладбища, где была могила Бориса Пастернака, рядом с которой поднимались невысокие могильные плиты старых большевиков (на этот раз речь идет об умерших). Я сорвал цветок и какие-то листочки себе на память с могилы Пастернака. Эдвард рассказал мне, как однажды заехал за великим писателем, чтобы отвезти его домой после короткого лечения за городом. Когда они уже уложили в машину его вещи, Пастернак снова направился к дому и поднялся в свою комнату. Эдвард, подождав несколько минут, пошел посмотреть, не случилось ли что-нибудь с ним. Пастернак сидел молча, и, увидев Эдварда, сказал: «Мне хотелось побыть одному несколько минут, попрощаться с самим собой в этой комнате, где я какое-то время жил, и, видимо, не увижу ее больше». Радзинский вышел и ожидал его в машине.