«Я сейчас думаю только о том, имея уже за спиной все мои годы, что бы мне составило компанию, мне лично. Сейчас, по-моему, такого театра, конечно, еще нет, это только я думаю о том, чтобы что-то было новое, что бы мне составило компанию в театре, потому что другое не интересно».
Но существует ли зритель для такого театра? И актеры для такого театра?
«Каждый раз, когда в искусстве делается что-то новое, что-то непривычное — никогда нет зрителя. У Ван Гога при его жизни не было зрителей. Даже „Божественная комедия“ не читалась 100 лет после того, как она была написана. Я сейчас сказал не очень точно, неразборчиво то, что внутри меня сейчас у самого бродит. Но девяносто процентов того, что я вижу в театре, мне кажется скучным. И даже то, что я написал, тоже мне теперь уже не нравится.
Может быть, сейчас я проживаю такую точку жизни, что меня делают счастливым минимальные вещи. Например, прошлым летом, когда была жара невыносимая по всей Европе, жара страшная, вдруг пошел дождь. Я стал его слушать ночью, для меня это было самой прекрасной музыкой, которую я слышал до сих пор. Я бывал счастлив, когда вдруг здесь, в деревне, и где-то рядом, где-то в каких-то местах я вдруг услышу запах той же травы или цветка, которые мне напомнят о моем детстве. Поэтому я хочу, чтобы театр был для меня таким же резонансом, который стучится в мою память и воскрешает состояние счастья.
Я рассказываю сейчас о том, чего я не сделал, но я хочу все-таки еще раз хотя бы помечтать об этом воздушном змее, который мне хочется запустить.
Первая пьеса, которую я написал, называется „А в Пекине идет снег“. Она была отмечена премией „Пиранделло“. Это самая престижная премия для театра, которая имеет какое-то внутреннее свое существо.
В пьесах я хотел бы слышать слова, которые текут как вода, чтобы у меня создавалось впечатление, что я смотрю на текущую реку, слушая эти слова в театре. Ни начало, ни сами персонажи не должны быть ясными. Начало должно быть в голове у того, кто смотрит и слушает. На сцене не должны быть только актеры и их слова. Должны быть зрительно изображены их мысли. Например, проходит персонаж, и одновременно проходит жираф рядом с ним. Или, например, если двое разговаривают друг с другом, а в это время проходит обнаженная женщина. Это значит, что в мыслях мужчин эта женщина существует. Поэтому я хочу все смешать. Или чтобы было все перемешано, или вообще ничего не случалось. Может быть, даже сцена, где только трава движется на ветру.
От меня сейчас далеки интриги больших романов, завязки сложные. Сейчас мне это не близко. Я хочу свободных образов, которые меня бы восхищали, завораживали, которые просят моего участия, чтобы я их осмыслил, пусть это будут жесты, как бы не связанные друг с другом».
Тонино говорит о различных периодах своего творчества. О доминантах — то одних, то других. В Риме, после десяти лет уединенной, голодной жизни, волей судьбы поэзия приводит его в кинематограф. Сейчас он вновь возвращается к поэзии, живописи. Пишет большие фрески, строит мебель дивной красоты. Но вот Иосиф Бродский утверждает, что у поэта нет периодов. Творчество линейно. Ведь это один и тот же человек многоликого зеркального отражения в зеркалах пространства и времени.
Его первый «настоящий, полный роман» «Равновесие» или «Параллельный человек» был сразу же переведен в издательстве «Галимар» на все европейские языки. Потом вышли сборники «Сто птиц», «Смотрящие на луну» (герои его живописи и сегодня смотрят на луну). И все это в те же полумифологические 60-е годы. Тогда произошло событие громогласное, очень важное, как факт общественного поэтического признания. Критик Джан Франко Контини выпустил антологию «100 лучших поэтов итальянской поэзии». В этом сборнике были стихи Тонино. Рицолли решается на издание поэтической антологии Тонино. Это звездные минуты мирового и национального утверждения поэта.
Сегодня, в 2004 году, в Страсбурге V Международный конгресс сценаристов присвоил Гуэрре звание лучшего сценариста Европы. И в этом, уже отошедшем году, на Венецианском фестивале двое, неразрывных с 1960 года, Гуэрра и Антониони показали свой последний совместный фильм «Эрос».
В 2003 году Венеция праздновала 90-летие Микеланджело Антониони. А в 2004 году Италия празднует 85 лет Тонино Гуэрре. Перед вечным обновлением годы бессильны. Даже физически эти люди все еще красивы и привлекательны. В забытом старом венецианском аэропорту положили ковры и зажгли всюду факелы. На экране был «Забриски Пойнт», снятый с Тонино в 70-м году. А Москве никогда не забыть «Ночь» Антониони (сценарий Гуэрры), когда мы увидали киномедитацию с Жанной Моро, Моникой Витти и Марчелло Мастроянни.
Антониони — художник глубокого дыхания. Его герои красивы и элегантны. Его персонажи — по выражению Тонино — не двигаются, даже когда они в движении. Их совместный фильм 66 года «Blow up» недавно прошел снова на экране. Он, как и его создатели, не состарился, не устал. Потрясающе снят Лондон, стиль того времени, одиночество героев, постоянные перегруппировки, неслышимость друг друга, как будто воздух потерял звукопроводность. Герой фильма — фотограф — не случайно похож на реального героя того времени, одного из «ливерпульской четверки» — Пола Маккартни.
«Мое внимание в Лондоне было приковано к той жизни. А в 66-м году, когда мы приехали в Лондон с „Blow up“, Лондон мне показался черно-оранжевым, два цвета. Мы обедали с „Битлами“. Мери Квант стала нашей подружкой, которая изобрела мини-юбки. И мы тогда начали пропагандировать фотографов. Не было до нас этого внимания к фотографам. Мы были у Бекона, у всех лучших художников. Антониони, прежде чем начать новый фильм, знакомился в материалом, становился другом самых лучших художников, окунался в жизнь этих городов. Если ты хочешь знать, весь попарт… Там был еврейский итальянец, он создал весь попарт. Мы были у Лихтенштайна. Это был грандиозный момент. Во время „Blow up“ и возникла теория некоммуникабельности. Мы тогда вместе с Антониони вошли в мировую культуру.
Я увидел в Лондоне, что мир хотел изменить свое лицо, поменять его. Черный цвет доминировал, господствовал в тех местах, где собиралась молодежь, чтобы слушать оглушительную музыку. Воздух был наполнен запахом табака и эротических трав. Девушки были одеты в мини-юбки и в одежды, у которых был запах цыганский, немножечко с цыганским запахом и хулиганским.
Blue jeans — это джинсы. Джинсы покрывали попы уже не только молодых людей, но и чиновников, обтягивали зады банковских служащих. Фотографы бегали по всем улицам, на все манифестации. Как я уже говорил, Антониони, прежде чем начать съемки фильма, прежде всего знакомился и хотел знать всех настоящих художников того места, куда он приехал.
Мы с Антониони часто обедали с „Битлами“. И часто в этих заведениях передавали друг другу сигареты. Эту сигарету должны курить все, это марихуана, а я ничего этого не понимал. А Антониони все это знал и запрещал мне брать сигарету, он меня стукал по руке. Когда входили девушки в мини-юбках, я сразу же начинал рассматривать ноги этих девушек. А Антониони делал мне вот так знак рукой, подними, мол, глаза и не смотри все время туда».
В 1996 году Энрика Антониони сняла фильм, название которого может быть эпиграфом жизни Микеланджело «Делать фильм — для меня значит жить». В фильме участвуют оба наших героя.
Тонино снимал фильмы с Де Сикой, Де Сантисом, Франческо Рози, Моничелли, братьями Тавиани. Перечислять нет смысла. В конце книги мы приводим фильмографию. Но есть еще один особый для него человек. Греческий режиссер, философ и поэт Тео Ангелопулос.
«Мы вместе сделали примерно семь или восемь фильмов, которые получили премии во всем мире. Два раза эти фильмы получили „Золотую пальмовую ветвь“ в Каннах, именно за сценарии. Очень жаль, что в России это огромное послание, учение, т. е. целую науку не собирают. Ангелопулос часто приезжает ко мне работать. Он всегда делал фильм в Греции и о проблемах Греции. Но так получалось, что это были проблемы не греческого народа, а общечеловеческие. Я считаю, что Ангелопулос нам предлагает сегодня все те же темы греческих античных драм, греческой мифологии, но они разыгрываются абсолютно в сегодняшнем дне. Это греческий философ, прежде всего.
Мы чувствуем Софокла в нем, и видим, и слышим Сократа. Это фундамент его фильмов, хотя, конечно, и тайна. Он замечательный режиссер и хороший сценарист. Он как бы выпит работой, Для него существует только работа, работа, он в этом живет, но при этом у него жена, дочери — все это есть. И даже, когда он ест или разговаривает, пьет кофе, его мысли там, в работе, между одной ложкой супа и другой ложкой. Он настоящий греческий философ».
Из маленького кабинета Тонино открывается чудная панорама муаровых холмов в игре света, и это странный монтаж с внутренней жизнью пещеры волшебника. Мы снова возвращаемся к России, к Москве. В России много друзей в среде художников, поэтов. Он любит Беллу Ахмадулину — переводчика своих стихов. Он работал с режиссерами Владимиром Наумовым, Отаром Иоселиани и Георгием Данелия. С Андреем Хржановским снято два фильма. Ему близки художники Юрий Купер и Михаил Шварцман. И Сергей Бархин — главный художник Большого театра. И глубокий, давний друг семьи, великий художник Рустам Хамдамов. Их картины в доме, память о них в сердце. Тонино любит Россию, но особенно Москву.
«А сейчас такая удивительная жизнь в Москве. Она полна всяческих идей, непредсказуемого брожения. Есть темы невероятные. Темы свободные… Тем не менее я все-таки считаю Тарковского одним из самых великих людей кино. Тарковский еще велик как человек. У него такое духовное персональное дыхание, и это слышится в фильмах. И это слышится даже в тени облаков, которые он снимает. Он ждал полчаса тени облаков, пока они начали двигаться по холмам, понимаешь? Вот. Слышится, как он двигает листья, цветы, травы в своих пейзажах. И кажется, что его взгляд направлен в высоту. И загадочны для нас его отношения с Богом, как у человека духовного.