— Мне доложили, — сказал он, — что вы отказываетесь есть и пить.
Заключенные молчали. Они стояли в дверях лицом к окну и в ярких лучах солнца казались особенно бледными. Свет слепил их, и они часто моргали и щурились.
— Чего же вы собираетесь таким способом достичь? — продолжал он.
— Нас арестовали незаконно, — заявил Ванку по знаку, который ему незаметно подал Бота. — И мы требуем немедленного освобождения.
— Ах, вот в чем дело! Интересно, очень интересно! И чья же это идея? — спросил инспектор и, так как ответа не последовало, продолжал: — Так, так, так. Все понятно! Пролетарская солидарность! А вы знаете, что вам грозит?
Арестованные по-прежнему молчали.
— Вы заболеете. И я за это никакой ответственности не несу. Предупреждаю, что допросы будут продолжаться независимо от состояния вашего здоровья. Вы совершаете большую глупость. Мне вас жаль, но я должен выполнить свой долг. Я спрашиваю еще раз: кто надоумил вас голодать?
Снова молчание.
— Ну, хорошо. Забери их, Сульфинеску. Всех, кроме Ванку.
Четверых отвели в камеру.
— Подойди ближе, — приказал инспектор.
Ванку не сдвинулся с места. Надзиратель подтолкнул его. Ванку покачнулся, но устоял. Тогда надзиратель схватил его поперек туловища и подтащил к столу.
— Выглядишь, как мертвец, а туда же, бастовать, от воды отказываться вздумал. Ты коммунист?
Ванку не отвечал. Он стоял молча и смотрел куда-то поверх головы инспектора.
— Кто был зачинщиком забастовки на стройке?
Ванку не шелохнулся, продолжая молчать с отсутствующим взглядом.
— Кто тебя уговорил выступить на собрании и поддержать забастовку?
Никакого ответа.
— Почему председателем выбрали Бота?
Ответа не было.
— Кто тебя сунул в забастовочный комитет?
Ванку словно язык проглотил.
— Кто предложил голодовку?
Ванку продолжал молчать; он не смотрел на инспектора, и можно было подумать, что не замечал его. Себастьян Ионеску проворчал:
— Задумано недурно. Да выйдет боком. Взять его!
Ванку отвели в «лабораторию» комиссара Сульфинеску, которого недавно, в порядке дисциплинарного взыскания, перевели сюда из Бухареста. Он тосковал по широким бульварам, по загородным кабачкам. И потому был полон рвения. Он обладал фигурой атлета и гордился прекрасным греческим профилем. Бил жестоко, по определенной системе, стараясь осязательно повредить почки и печень.
«Лаборатория» находилась в подвале, в самом дальнем конце. Небольшая комната без окон, с обитой дверью. Пол цементный. В облицованные кафелем стены вделаны лестницы, похожие на шведскую стенку. В потолке — крюки с болтающимися ремнями; на полу — гири разного веса.
Примерно через час Сульфинеску вызвал к себе инспектор, которому не терпелось узнать результаты. Сульфинеску предстал перед ним в расстегнутом кителе, потный, всклокоченный, на ботинках капли воды.
— Как он? — спросил Ионеску.
— Дважды терял сознание, но продолжает молчать. Разрешите применить свой метод?
— Это ваше дело. Мне об этом ничего не известно.
— Все ясно, разрешите идти?
Сульфинеску вернулся в лабораторию, где посредине комнаты на столе неподвижно лежал Ванку, весь мокрый, с закрытыми глазами, едва дыша.
— Очнулся? — спросил он у помощника.
— Кажется, нет.
— Сейчас мы его приведем в чувство.
Он достал из шкафчика длинный электрический шнур. На одном конце была обычная штепсельная вилка, на другом — две проволочки, прикрепленные к двум кусочкам железа, круглым, как печати. Сульфинеску приложил одну железку к пятке Ванку, закрепив ее ремешочками, а другую приставил к затылку и коротко приказал:
— Включить!
Ванку затрясся в конвульсиях. Дико закричал. В уголках рта появилась красноватая пена.
— Хватит.
Ванку вытянулся, застонал. Глаза оставались закрытыми.
— Включить! — заорал Сульфинеску.
Ванку заметался, закричал, глаза выкатились на лоб.
— Стоп! Поставь его на ноги!
Надзиратель развязал Ванку, попытался его приподнять, но тот рухнул на пол.
— Поставь на ноги, мать твою так! Кому говорят?
— Он не держится.
— Поставь! — рявкнул Сульфинеску. — Заставь ходить!
В подвал вошел Себастьян Ионеску. Посмотрел на Ванку, который валялся, скрючившись, на цементе.
— Ну как?
— Его надо привести в сознание, господин инспектор.
— Приведите.
Сульфинеску и надзиратель схватили Ванку под мышки и несколько раз тряхнули. Поставить его на ноги не удалось. Колени Ванку подогнулись, голова упала на грудь, глаза были закрыты. Он тихо стонал. По подбородку стекали струйки кровавой пены. Они принялись бить его по щекам. Голова его дергалась от ударов, но глаз он не открывал, от боли не вздрагивал. Не было никаких признаков, что он ощущает удары.
— Приведи врача, — приказал Ионеску надзирателю.
Тот поспешно вышел.
— Положи его на стол, Сульфинеску. Если ты его укокошил, тебе несдобровать. Весь город гудит про эту проклятую голодовку. Надо же, что придумали, — не едят и не пьют! Я тебе говорил, что твои методы не лучше всех остальных. У этих типов особая психология. Я попробую кое-что другое.
Вошел врач. Посмотрел на Ванку, взял его руку, пощупал запястье и пробормотал:
— Гм! Пульс неровный, — и поднял ему веки. — Обморок, — подтвердил он и достал коробочку со шприцем. После укола Ванку открыл глаза, его мутный взгляд скользнул по потолку.
— Очнулся?
— Нет еще, — сказал врач.
Ванку действительно снова закрыл глаза.
— Очень уж вы усердствуете, господа, — продолжал врач. — А потом зовете меня, чтобы я составлял фантастические медицинские заключения.
— Что, подыхает? — спросил Ионеску.
— Пока нет. Но если продолжит голодовку и не будет пить, я не исключаю такого исхода.
— Отнести в камеру! — распорядился Ионеску и вышел вместе с врачом.
Двое надзирателей отнесли Ванку в камеру. Когда они вышли, Бота торопливо подошел к нему и сказал:
— Надо его переодеть, чтобы он не простудился.
Его раздели.
— Давай твою рубашку, она, наверное, ему подойдет. А ты — брюки, вы примерно одного роста, на вот и мой пиджак.
Мокрую одежду выжали и разложили на нарах, чтобы просушить.
Ванку стонал.
— Оставьте, не надо! В городе всё знают. Я слышал, как они об этом говорили. Сульфинеску пытал меня током. У них ничего не вышло…
Измученный, он уснул. Остальные смотрели на него молча. Бота носовым платком вытирал ему лоб и волосы.
— У него жар. Только бы ему не заболеть.
Ванку вздрогнул. Не открывая глаз, тихо сказал:
— Я не заболел. Прикиньтесь, что потеряли сознание. Когда бьют, не напрягайтесь. Придет врач, будет поднимать веки, закатите глаза. Я не заболел. Устал очень.
И снова уснул. В этот день больше никого не вызывали на допрос. Пришел надзиратель, принес еду и ведро воды. То и другое выплеснули в парашу.
До вечера они пролежали на нарах в полном оцепенении, лишь изредка нарушая молчание. Ждали. В какой-то момент Балинт сказал:
— Я будто пьяный и налит свинцом — не шевельнуться.
— Ничего ты не чувствуешь, малыш, — отозвался Бота. — Тебе это просто кажется. Ты подумай о чем-нибудь другом. Нет ли у тебя девушки, с которой ты гулял по вечерам, ходил в кино?
— Нет.
— Как же так?
— Очень я одет плохо, девушки нос воротят.
— Еще чего, разве дело в одежке?
— Видать, в одежке. С нее начинается.
— Просто ты не знаешь, как за них взяться. Вот я сейчас про себя расскажу, чтобы ты знал, как надо действовать.
Никаких историй он не рассказал. Ему не хотелось разговаривать, да, по-видимому, и Балинту не хотелось слушать. Прошел еще час, а, может, и два в полном молчании. Было трудно понять, сколько прошло времени, так как в камере было совершенно темно.
— Интересно, кто следующий?
— Увидим.
— А что, когда пропускают ток, хуже, чем когда бьют?
— Не думаю. В конце концов выдержать можно все. Если захотеть и твердо знать, ради чего.
— Твоя правда.
— Когда меня, например, били по пяткам, я боли в ногах не чувствовал. Стреляло в затылок. Больно стало, когда заставили ходить.
— А меня подвешивали к потолку и к ногам привязывали эту чертову гирю. В ней килограммов двадцать, а то и больше. Я думал, у меня позвоночник разорвется. Но не разорвался. Сульфинеску все время что-то спрашивал, но я ничего не слышал: гудело в ушах.
— А что, если нам поговорить о чем-нибудь другом? — предложил Бота.
— О чем же?
— Например, о женщинах.
О женщинах говорить не стали.
Еще какое-то время прошло в молчании. Казалось, все спят. Возможно, так оно и было.
— Ох, как курнуть хочется!
— И мне охота.
— Вот интересно, а мне не хочется, будто не курил никогда. Не помню, что и за вкус у табака.
— Чертовщина какая-то, кажется, я видел сон, а ведь вроде не спал. Все-таки, наверно, это сон такой. А иначе как объяснить? Мне снилось, что я на вечеринке. Но как же снилось, если я не спал?
— Тебе померещилось.
— Знаешь, и правда померещилось. А с вами такого не случалось?
— Не знаю.
— Сидим это мы с женой, едим мясо, жаренное на вертеле, и у нас бутылка вина, мы ее пьем, пьем, а она все не кончается.
— Может, ты помолчишь? — раздраженно проворчал Бота. — Ты уж лучше спи, во сне еще и не то увидишь.
Ночью им тоже не спалось. Они ворочались, стонали, забываясь коротким тревожным сном. Бота спал совсем недолго и проснулся от сильной жажды. Казалось, во рту все склеилось. Язык стал как чужой, его хотелось выплюнуть. Он тщетно пытался проглотить клейкую слизь. В горле — пекло. Он приподнялся и посмотрел вокруг. Лампочка под потолком светила тускло, и сам он видел все как в тумане. Предметы изменили свои размеры и зыбко струились. Его товарищи, лежавшие рядом, будто вытянулись, тела их стали длинными, тонкими, как струйки дыма. Ведро в углу раздулось с бочку, оно качалось и блестело, и казалось, что там ходят холодные сверкающие волны. «Ну вот! Началось! Им тоже не легко. Уже два дня… Наступает кризис. Только бы нам выдержать. Мальчика не надо было втягивать. Совсем зеленый еще». Он услышал, как рядом кто-то заговорил тихо, но внятно: