— Совсем не в этом дело! Ну и что? Пусть она маленькая, эта забастовка, но ведь нужная… Почему это глупость? Такая форма борьбы… Главное — оружие… В их руках закон, а в наших — забастовка… А без борьбы, ползти на брюхе…
Человек смотрел в потолок и шептал лихорадочно и сумбурно.
— Что с тобой? — спросил Бота.
— Ничего.
— Ты что-то сказал?
— Нет, я думаю про себя.
Бота улегся на прежнее место. «Да, — подумал он, — наступает кризис. Только бы нам его благополучно пережить. Если же еще и бить будут… А может, они испугались и бить больше не станут. Они должны нас освободить». Теперь он видел более отчетливо. Люди и предметы обрели снова обычные размеры. Но во рту все слиплось, и в горле стоял жгучий ком, который невозможно было проглотить.
На заре третьего дня их перевели в другую камеру, расположенную в мансарде, под самой крышей. Комната с дощатыми стенами была похожа на кладовку. Нары остались внизу, сюда принесли только подстилки и кинули их прямо на пол. Здесь было посвободнее, да и не так душно. Все пятеро растянулись на подстилках.
— Тут, вроде, посветлее.
— Да, да, — проворчал Бота, — конечно. — Он внимательно осматривал черепичную крышу, затянутую паутиной и покрытую вековой пылью. — Сейчас еще прохладно, но днем мы просто испечемся. Что придумали, сволочи!
Рядом лежал на боку Ванку. Его с большим трудом дотащили сюда товарищи, так как он на ногах не держался. Его била дрожь, и он жаловался, что ему холодно. Взяв за руку Бота, он сказал:
— Слышь… Я почти ничего не чувствую, будто меня накачали воздухом, и я раздулся… Да холодно, знобит очень… а больше ничего…
— Устал ты, потому и не чувствуешь.
— Да нет. Я немного поспал и отошел. Только очень уж меня истязал этот изверг. Нещадно!.. Ток сквозь меня пропускал. Казалось, поезд мчится во мне. Так било и корчило, вот-вот разнесет… Перед глазами плясали разноцветные пятна, плыли черные полосы. Но я его все-таки обманул. Прикинулся, что потерял сознание. И доктора надул. Это не трудно. Ему страшно или противно дотронуться…
— Успокойся, Ванку. Не говори так много. Пожалей себя.
— Ты прав. Я помолчу. А ты все сам объясни. Скажи, если их возьмут, пусть притворятся, что у них обморок. Это просто. Надо расслабиться и закатить глаза. А веки держать закрытыми… Так можно и врача провести. Он не больно внимательный…
— Ладно, ладно. Все скажу. Лежи спокойно, может, уснешь. Сон помогает.
На третий день тоже никого не увели на допрос. Ежечасно к ним поднимался надзиратель. В каждой руке он держал по кувшину с водой, которые ставил на столик возле двери. Утром он принес два чистых стакана. И теперь, приходя, всякий раз наливал в них воду. Такую холодную, что стенки стаканов отпотевали.
Крыша над ними накалилась. Сильно пахло пылью и раскаленной черепицей. К чему ни прикоснись, все горячее — пол, стены, подстилки. Воздух тяжелый, густой — ноздри его втягивают с трудом. Очертания предметов — а их в камере было совсем немного — расплылись, стали зыбкими, как в мутной воде, вещи казались то очень большими, то совсем маленькими. Предметы струились, качались и отодвигались все дальше и дальше, медленно и неудержимо.
Арестованные лежали с закрытыми глазами, стараясь ничего не видеть. А духота забивала все поры, ее ощущали не только ноздрями, но и лицом, руками, всем телом. Погружались в нее, как в раскаленную липкую трясину. Казалось, если лежать неподвижно, задохнешься. Они поворачивались то на один, то на другой бок, ложились на живот. Но и ворочаться было трудно. Каждое движение причиняло боль, мучительно отдавало во всем теле. Обед принесли двое. Большую кастрюлю с телячьим рагу в сметане, жирным и острым. Надзиратели поставили на стол тарелки, не спеша наполнили их и ушли. Запахло вкусной, хорошо приготовленной пищей.
— Вот бандиты! — сквозь зубы выругался Балинт. — Ишь что выдумали…
Он с изумлением уставился на стол.
— Тарелки, вилки…
Его сотрясал судорожный смех. Из глаз неудержимо потекли слезы. Не отрываясь, смотрел он на накрытый стол и все повторял:
— Тарелки, вилки… Салфеток не принесли. Забыли.
Бота подошел к нему, с трудом волоча ноги. Сел рядом, обнял за плечи.
— Спокойнее, малыш! Спокойнее!
Балинт поднял на него глаза и затих. Потом, придя в себя, сказал:
— Но ты же видишь, что они делают?
— А ты чего от них хочешь? Думаешь, они целоваться с нами будут? Просто они не дураки. Только мы должны быть умнее. Не смотри туда, вот и все.
— Да я и не смотрю!
— Будь умницей, закрой глаза и постарайся уснуть.
— Не могу. Сон не идет.
— Ну, хочешь, я тебе расскажу что-нибудь про девушек?
— Давай.
— Мне тогда было столько лет, сколько тебе, и очень мне нравилась одна девчонка, веселая, бойкая. Работала она портнихой на кукольной фабрике у Нуссбаума. Со мной даже разговаривать не хотела. Крутила с одним конторщиком. Говорила: «У этих заработок твердый, постоянный, не то что у каменщиков: пришла зима — болтайся до весны без работы!» Эх! Она правду говорила…
— Ну и дальше что?
— А что дальше?
— Что же ты сделал?
— Да ничего.
— Ничего?
— А что мне было делать? Она вышла замуж за этого конторщика…
Балинт слабо улыбнулся.
— Ты потому и холостяком остался?
— Может быть.
— А еще говорил, что обучишь меня всяким уловкам, чтобы прибрать их к рукам…
— А что? И обучу. Главное — притвориться, что она тебе ни к чему. Пусть не знает, что она тебе нравится. Пусть сохнет, пока сама начнет за тобой бегать.
— А как быть, если она тоже проявляет равнодушие?
— Тогда ничего не поделаешь.
— Расскажи какую-нибудь историю, которая и впрямь приключилась с тобой.
— Со мной случалось много историй.
— Ну, расскажи какую-нибудь.
— Пришел я как-то на танцы. Мне там приглянулась одна. Катица. Чернявенькая такая девчонка. Раза два я пригласил ее на танец и спросил, не хочет ли она выпить стаканчик вина. Она была не против. А потом ее пригласил на танец другой кавалер. Смотрел я, смотрел, как они танцуют, а потом взял да пригласил другую девушку. Примерно через час я снова подошел к Катице и пригласил ее на танец, а потом предложил выпить вина. Она немножко дулась, но я сделал вид, что не замечаю. Купил ей еще и пирожное. Под утро спросил, не хочет ли она, чтобы я ее проводил домой. Она сказала, что да. По дороге я ее поцеловал. На крылечке мы расстались и условились встретиться в следующее воскресенье.
— И еще встречались?
— Да. Несколько раз.
— А что было потом?
— Потом ничего не было. Меня арестовали, и я просидел шесть месяцев. Когда я освободился, она мне больше не попадалась. Вероятно, я ее и не искал. Мне пришлось, в поисках работы, уехать из города.
Балинт тихо застонал.
— Что такое, малыш? — участливо спросил Бота.
Тот не ответил. Он лежал с закрытыми глазами, нахмурившись и слегка посапывая. Он спал, и ему, видимо, что-то снилось. Бота услышал, как он еле слышно бормочет:
— Ты держишь руки неправильно… Не сгибай ноги в коленях… Ложись прямо на живот… Ах, какая чудесная вода, правда?.. Совсем не холодная… Как теплая ванна… Нет… Не пей… будешь пить, нас засмеют… Потерпи чуток… Вот выйдем отсюда, напьешься… И пива выпьем…
«Бедняга! — подумал Бота. — Мы должны были его пощадить. Он ведь совсем еще зеленый. Надо было об этом подумать».
Балинт проснулся. Растерянно посмотрел на Боту. У него были налившиеся кровью глаза.
— Ну что, малыш?
— Ничего. Ты не договорил про эту девушку. Что с ней было дальше?
— Про какую девушку?
— Которой нравился конторщик.
— Она вышла замуж.
— За конторщика?
— Не знаю.
— Ты за ней больше не ухаживал?
— Зачем? Она ведь не захотела со мной встречаться.
— Твоя правда.
Он молчал, глубоко задумавшись. Потом закрыл глаза и какое-то время лежал с опущенными веками. Несколько раз натужно вздохнул, будто ему не хватало воздуха.
— Слышь, папаша?
— Да, сынок.
— Не знаю, как тебе сказать… Вчера вечером, и сегодня ночью, и днем несколько раз… Мне хотелось… Знаешь, по малой нужде… Мне надо было… Я ходил к параше… Стоял там подолгу… И ничего…
— Так ведь неоткуда. В тебе же нет ни капли.
— Почему же хочется?
— По привычке.
— Да, наверно.
Вечером надзиратели принесли пять бифштексов с картофелем и салатом и белый хлеб. Они сменили воду в кувшинах и, уходя, забрали с собой нетронутый обед.
Заключенные не шелохнулись. Может быть, они спали, а может, так обессилели, что уже не реагировали на запах свежезажаренного мяса. Только Бота внимательно наблюдал за происходящим. Полуприкрыв глаза, он видел, как охранники обмениваются немыми жестами.
Когда они ушли, он приподнялся на локтях и всмотрелся в лица товарищей. Подвешенная к балке лампочка освещала их бледные, небритые лица и глубоко ввалившиеся глаза. «Получить бы хоть какой-нибудь знак с воли, — подумал он. — Тогда мы были бы уверены, что там все известно». Взгляд Боты задержался на лице Балинта. «С ним мы поторопились. Мальчика надо было пощадить». Потом возразил сам себе: «Нет. Он бы себя тогда мерзко чувствовал, а они взялись бы за него еще яростнее, решили бы, что он слабое нас и его легче сломить». Он снова лег. Стало чуть прохладнее. Теперь было приятно прижаться лицом к жесткой подстилке. И он уснул.
Утром проснулись рано. Начался день четвертый. Ванку подполз к Боте.
— Я хочу тебе что-то сказать.
— Говори.
— Наклонись ближе.
Печально улыбаясь, Ванку прошептал:
— По-моему, мне крышка.
— Ты что, спятил?
— Я помочился кровью.
— Когда?
— Пять минут назад.
— Тебе померещилось.
— Нет, не померещилось. Всю ночь меня тянуло помочиться. Но я знал, что это впустую. Так было и вчера. Сегодня утром я подошел к параше, и у меня вышли две капли крови.
— Не надо пугаться. Две капли — не беда.